Литературная критика

Западня бытописующих довольствий все чаще стремится заменить собою медитации
над самим вербальным мясом клокочущих поэтик, над референтным инспектированием
тех или иных литературных практик. Вот и мы не будем наполняться тщетой
обреченных протагонистических попыток сопротивления жанровой доминанте этого
самого бытописания, а, напротив, концептуально подпадем ее искусственному
синкопическому влиянию. Синкопическому - потому, что зело эстетизированному;
а "красота", как любил подсюсюкивать один знаменитый бунтующий парижанин
(по изначальной профессии "блядий дохтур"), привязавшийся к русским прелестям
недорогой косноязыкой временщицы по имени "Надя" - будет неизменно
конвульсивной. Или Не будет вовсе. Чувство ритма нашей синкопы явно лежит за
пределами как академических sui generis экзерсисов, так и не вовлекается
(лукавя) в обычные журналистско-проплаченные "буйства" изжелта-бабловского
духа Времени.

Итак, как же называлась река? Река называлась.

Переезжая на размытые длиннотой полосы прибоя берега Леванта, многие
лингвистически малосемитские сосуды речи часто оказываются в весьма непростой
ситуации: здесь явно имеет место произрастать некий самобытный и самодовольный
язык. Вместе с тем, достойно артикулировать на нем свой природный речеслов
почему-то оказывается делом совершенно невозможным. Избыточная влажность
здешних малозеленых палестин терпким прибоем тель-авивской набережной
стремится убаюкать в своей смертоносной жаровне всякое нетривиальное
движение мысли, всякую, неоправданную мздою, искренность текста, испепелить
любой саженец публичного своеобразия...

Единая модель жизни-ради-денег, столь впечатляюще характерная для всего
Капиталистического уклада человеческого существования, вырисовывается на этом
небольшом клочке богоизбранной земли с каким-то особым садистическим рельефом.
И тем не менее, пролонгируя исторически странноживучий экзистенциальный топик
"русской письменной культуры", улаконивший себя в том числе в немалом
количестве славистических кафедр в самых неожиданных частях света, шествуя
наперекор всем марксистским постулатам (в первую голову об общественном бытии,
определяющимся общественным же сознанием), сообщим: в Израиле уже немало лет
Живет Русское Печатное слово.

Классически русская традиция литературных принтуозных "толстяков" с началом
советско-массового исхода еврейских людей в Землю Обетованную с немалой
легкостию воплотила себя сперва в журнале "Сион", каковой позже, идя тернистым
путем редакционного Раскола, породил небезызвестный литературный орган с
кажущееся загадочным названием "22". (На самом деле это число просто означает
порядковый номер к тому времени вышедшего "Сиона", начиная с которого часть
редакции ушла в новое предприятие.). На пару десятилетий
малоподвижно-затхлого "кадрово-литературного" межсезонья и безрыбья, сей орган
печати силился аккумулировать в себе и дать некое подобие "издательской жизни"
тем русско- писательским особям, чей судьбинный рок распорядился в пользу
рискованного Приезда в Эрец Исроэль. Журнал "22" с самого начала был поставлен
под руководящую доминанту удвоенной Воронели, один из которой, академический
физик, известный адепт достойно-консервативных политических взглядов, коего
на склоне лет угораздило стать в буквальном смысле "другом-по-переписке"
последнего русского нобелевскиукрашенного Старца - многомудрого и
многолагерного Александра Исаевича ГулагОвского, видного исследователя
"еврейского вопроса". Вторая же из этой счастливой четы - известная в городе и
мире выдающаяся писательница-беллетрист Нина Воронель, о рОманах которой мы
распространиться не сможем в силу причин столь же естественных, сколь и
извиняемых.

Внимательная деталировка русскоязычного прошло-литературного процесса,
протекавшая на территории Земли Израиля в течение "советского" периода, уже
получила немало адекватно-подробной информативной рефлексии (например, у д-ра Мих. Вайскопфа во втором номере им же редактируемого иерусалимского молодежного журнала "Солнечное Сплетение", за1998ой год) (позже перепечатанная в журнале Ирины Прохоровой). В этой статье заинтересованный читатель сможет найти все "необходимые" "конвенциональные" имена прозаиков и поэтов, призванных по любой мэйнстримной мысли означить собой смысл словосочетания
"литература русского Израиля"
. Тем временем, как полный "академический" анализ феномена русской газетной жизни в Государстве Израиль был в своё время исчерпывающе сделан Авраамом БенЯаковом (на иврите) в Тель-Авивском научном журнале "Кешер" за 1998ой год.

Говорить же придется, между тем, о дне сегодняшнем, о моменте, вобравшем в свой хронотоп безоглядное поколение самых разных стремглавцев-без-бобылки - невеселых в массе своей разноуровневых и разновозрастных пришельцев, выдвинувшихся из Земли Русскообетованной, породившей их, в мягкое семитское пустозвонство иноязычного опыта и инобытийных дискурсивных практик, не всегда позволяющих безболезненно существовать параллельным мирам в собственном культурном чреве.

Двигая порожняк нашего текста в сторону самоозирающейся субъективной рефлексии о делах литературоцентричных, стоит вычленить некие магистральные нынерелевантные единицы-власти, пребывающие, так сказать, "на виду" в русском подворье сегодняшнего Израиля. Говоря о русскоязычных изданиях наших палестин, стоит, на мой взгляд, привлечь внимание "стороннего чужака" к двум "институциям" (имеющим, кстати, и вполне ощутимое "государственное" денежное вспомоществование).

Это Тель-Авивский журнал "Зеркало" и святоградское "Солнечное Сплетение". (Различные спорадические альманаше-издательские проекты, наподобие "Иерусалимского Поэтического Журнала", или не так давно фениксово возродившегося "Двоеточия" не могут занимать нас в силу как собственной, всемерно подчеркиваемой "частности", так и в виду разумеемых проблем статейного объема).

"Зеркало" и "Солнечное сплетение" весьма характерные полюса русской "письменной" культуры Израиля новейшего периода.

Имеющий на сегодня 18 полноценно вышедших номеров, "литературно-художественный" журнал "Зеркало" является счастливым плодом издательских усилий, совершаемых супружеской четой Гробман(ов): (N.B. супруга "поэта и художника" Мих. Гробмана - Ирина Врубель-Голубкина действительно формально не носит фамилии мужа, вместе с тем, можно припомнить, что и чету Д.С. Мережковского и З.Н. Гиппиус (как известно, не снизошедшую до переименования своей особы в мужнину честь), также часто принято именовать единообщим именем "Мережковские" (ср. обоснованное "Брики", вместо "Брик-Каганы"), иногда прибавляя при этом "мережковского Бог мережет", и, действительно, "гробман" - неизбежен...). Финансовое вспомоществование изданию оказывают такие цивильнейшие и сильные организации, как Министерство Культуры, Тель-Авивский Муниципалитет, Министерство Абсорбции и еще ряд пурпурных институций такого же сорта. Если попытаться совершить некий вандалистский акт жертвенного обобщения, то, вероятно, можно будет заключить, что на протяжении своей деятельности этот журнал стремился преподнести русскоязычному обществу Израиля некий, в определённом смысле рафинированный и, по возможности, филигранноотделанный продукт литературного материала. Сам журнал, отчасти, позиционировался как, в известном смысле, "закрытый клуб", чьи взоры устремлены на Метрополию. Неслучайно, что именно в этом месте публиковались такие исключительные русские авторы новейшего периода, как Пепперштейн и Ильянен. Установка на "зрелость качества" (как ни абстрактно сие может прозвучать) выгодно отличало Зеркало от зарождавшегося Иерусалимского "молодежного" конкурента "непризнанно-нестарого" (по своему биологическому юному возрасту) писательного порожняка (зачастую весьма интеллектуально и "образовательно" убогого), грудившегося вокруг новосоздаваемого "Солнечного Сплетения". Были, вместе с тем, и такие литераторы, которые в силу собственной полной всеядности радостно соглашались печататься в обоих изданиях (например, поэт В.Тарасов). К сожалению, не все тексты, появляющиеся в "Зеркале" имеют сходную эстетически созидаемую ценность. В последнем, например, номере, рядом с изысканно выписанными конструкциями двух друзей - А. Бараша и А. Гольдштейна, можно встретить маловразумительную "журжалистскую" скоропись некоего Якова Шауса (оставляющего удручающее впечатление своей примарностью и совершенной ненужностью того, чтО он пишет). Ну, зачем надо, к примеру, печатать дюже сирые, малопрофессиональные и оскоминно-банальные записки последнего о недавнем труде
Солженицына? Об этом деле имеются сегодня десятки детальнейших и адекватнейших статей, разбирающих по косточкам этот смертельный твир Старца (нам довелось написать об этом одним из первых в павловско-Русском Журнале).

Точно такой же тотальной избыточностью страдают дебильноватые "письма" двух престарелых евреев - небезызвестного "ханаанца-хрониста" Н.Ваймана и его "друга по переписке" - некоего Иосифа Фридмана. Забавное местечковое токотанье двух никому неинтересных, немного придурковатых семитских джентльменов, вымученно (как и их простато-стариковский, литературно зафиксированный недосекс) накручивающее одну досужую чушь и надутощековую "глубокомысленность" за другой - не может не печалить прихотливый читательский глаз, особенно, буде предпослано именно под занавес выпуска. С радостью отметим, что, наряду с этими невеселыми моментами, "Зеркало" не чурается и строго академических рафинированных экзерсисов, сделавших бы честь любому славистическому органу печати. В журнале публикуется весьма важная переписка соратницы Вячеслава Великолепного Ольги Шор-Дешарт, за что публикаторам (профессору Д.М.Сегалю и его юной партнерше Н.Рудник) отдельное искреннее спасибо. Покойный Николай Иванович Харджиев (с которым редактрису издания связывала специальная коммуникация) представлен обаятельнейшим и весьма нужным в хлебниковиане фрагментом, являющем собой Велимирово отношение к своей сестре.

Особый аспект этого (самого последнего) номера "Зеркала" представляет собой подборка писем некоей сорокатрехлетней особы по имени Виктория Урман. Эта дама подвизается на ниве изящных искусств, моды, фотографии; членствует (корень этого слова, как мы убедимся, имеет в ее жизненном контексте особую важность и значение) в Санкт-Петербургском фонде "Свободная Культура"; выставлялась в эксклюзивной питерской галерее "Борей-Арт". Ее немецкое нынешнее бытование в германском городе Дюссельдорфе данная особь описывает с небезынтересной и щекотливой полнотой. Подборка викиных "зеркальных" писем, озаглавленных, посредством некоей Анны Соловей (изначально эти письма концептуально-сопроводительно приклеивались к урмановским фото-выставочным экспонатам, показанным, в том числе, в эзотерической "Double Space Studio" в Иерусалиме) "Новая Лолита". Подборку открывает тщедушное тельце автора, прижавшего свои худенькие ягодные места к узкому и полуодетому торсу "Настоящего Мужчины, Смотрящего Задумчиво В Даль". Совершенно обнаженная сорокатрехлетняя Вика имеет полуопущенные веки, зачаточную грудь с микроскопическими точками сосков, узкие бедра куколки-так-и-не-ставшей-бабочкой, обильно уволосенный лобок, становящийся все более и более дремуче-черным в остром угле своего треугольника. Самая броская часть маленькой Вики - это, вне сомнения, - ее вагинальный лаз, чей широкий лабиевый щит покрывают пушистые змейки предвлагалищных волосков, отродясь не ведавшие алчно-разрушительного блеска бритвы. Вика вся сахарно-талая, ее правая нога, открыто жеманясь, чуть согнута в колене и слегка приподнята. Художница-фотограф, руками стремящая к себе выпуклые мужские бедра, явно мечтательно готовится принять в свой нежный тыл сокрытую плоть ее партнера - Настоящего Мужчины, Смотрящего вдаль. Продолжение этой немой (и ужасно банальной!) сцены сокрыто от камеры. Сами же письма Вики, по счастью, - откровенны с избытком. Читаем:

Ну вот, и как-то единожды, устав созерцать его ледяное, отрешенное от меня лицо, я нагло, в лоб заявила ему, что он очень красивый мужчина, что я хотела бы попросить его мне попозировать, что приглашаю его в гости, в свое ателье (чтобы он посмотрел фото) -- в любое удобное для него время, и дала ему свою визитку с адресом. С тем и отвернулась от него, с ледяным видом. А он от меня. В том же ледяном состоянии просидели мы до конца занятий, молча оделись, не глядя друг на друга, пошли к выходу: на улице он меня догнал.

"Можно я пойду к вам сегодня, если не поздно?" - "Отчего же нет? Пошли". Всю дорогу он взахлеб рассказывал о своей работе, выспрашивал о моей... Пока дошли до дома, вся бравада эдакого "мачо" куда-то делась... Боком, робко вошел; ахая, "завис" на фото в прихожей... Посыпалась куча вопросов: "а как?", "а что?" "а..." и т. д.

Не выпустил из рук сумки, не разделся даже на кухне... выхлебал быстро чай с молоком, помчался в комнату скорей смотреть дальше, дальше...

От графики обалдел... по-детски приоткрыл рот, глазами так и впился...

Сидел на диване, все так же сжавшись, сумка в руках, в куртке, и смотрел, смотрел...

Потом встал, подошел ко мне. "Знаете, - говорит, - я больше не могу, правда, у меня сейчас сердце выскочит". (...) Он посмотрел на картины, на мою руку, и - вот тут опять пошел гонор, - задрав подбородок, с вызовом сообщил, что поскольку купить мои картины денег у него нет, то он готов тут же мне отдаться. Но тогда уж с условием, что я напишу картину специально для него, а он, вот сейчас, переживет то, что и будет на картине... Словом, Галочка, наш такой простой домашний экзистенциализм...

Конечно, я сказала "да"... Собрала с тахты работы, чуть притушила свет... Он так и стоял - как памятник воину-освободителю в Трептов-парке... Все его участие в предстоящем... гм... секс-общении свелось к тому, что он снял куртку, часы и ботинки. Так и стоял... (...)

И в этот момент его рука коснулась моего лица, пальчики прошлись нежно по моим
губам, а один тихонько проник внутрь... Я легко прикусила его... И от этой немудреной ласки у Клаудио закрылись глаза, затрепетали ноздри... Ясно, ясно, чего Коля Остен-Бакен хотел от Инги Зайонц, как говорил товарищ О. Бендер... Я выпустила изо рта его палец, и губы мои побежали вниз... (...) Галя! В жизни своей я не видела такого тихого и бесконечно долгого, множественного оргазма! Он длился, по-моему, вечность...

Дюссельдорфский Аргентинец Клаудио, как мы видим, весьма любил минет (или "французский секс", как его кокетливо величает Вика). Клаудио загодя к нему (минету) готовился - подкладывал себе под задницу мягкую подушку. Вика облизывалась и учиняла свой любимый проглот (Роман Якобсон до седых волос сохранил (и рассказал об этом Бенгту Янгфельду) воспоминания об одной провинциальной проститутке, к коей ходили все "гимназистики" его поколения; оная дама неизменно вопрошала пришедшего : "Вам с проглотом?"). Так любила и Вика. Так любил Клаудио. Сей аргентинец, видать, зачитывался русским нобелевским поэтом: дам он приучал к минету.

Всё бы ничего, но вот в Августе 2000 года Вика познакомилась с Самим Виктором Шкловским. Да. И тут оказывается, что Вика брала в рот не только у полу-анонимного аргентинца, но и у самого Виктора Шкловского. А Виктору Шкловскому (успевшему не только воскреснуть, но и даже оволосить свой знаменито лысый череп, обзавестись атлетическим торсом) это как бы нравилось:

...Виктор Ш. С сияющей улыбкой от уха до уха, с ямочками на щеках, с фигурой Аполлона и с роскошной гривой темно-рыжих волос, мелкими колечками, как на автопортрете молодого Альберта Дюрера. Он увез меня к себе домой, в удивительную свою квартиру, и там позволил мне проделать с ним все, что было моей душеньке угодно. Ну уж я и оторвалась после 3-месячного перерыва! Все мои фокусы он принимал без малейшего смущения, позволял моим пальцам и языку гулять там, где им хочется, а потом ублажал меня именно так, как мне хотелось. Словом, доставил мне массу удовольствия. Потом с ним, правда, случилась очень большая неприятность: спустя несколько дней он, катаясь на велосипеде, упал и очень сильно поранился: сломал бедро и потерял много крови. Конечно, с такими повреждениями уже долго-долго будет не до секса! Но мы, пока он болел, перезванивались, болтали подолгу и расстались, что называется, в самых лучших чувствах:Что ж, свое доброе дело он сделал -- удовольствие мне доставил на "отлично с плюсом".

Шкловский, между тем, как это водится у "мущин", - вскоре покинул бедную Вику. Однако, свято место пусто не бывает. Ни одного дня. "Ни дня без строчки", - как говорил завистливо-гениальный алкалоид Юрий Олеша. Ни дня без случки - мурлычит себе Вика. НЕЗаполненность по-женски святого места Вики - качество столь же несвойственное ее обладательнице, как и, скажем, боязнь воды у водолаза.

Потом был Томас... Двадцати лет от роду, только-только сдавший в гимназии выпускные экзамены... Похожий на негатив N, такая же фигурка, как была у N, тоненькая, гибкая... И такая, как у N, "жемчужная" улыбка. Очень застенчивый, молчаливый, строгий. Видимо, в очень строгих рамках воспитанный... ну, это мы уже с N проходили... И вот, в один дождливый июльский денек, Том и подарил мне свою невинность. Том стал меня уверять, что это не в первый раз, вот я и начала действовать с ним, как с любым опытным парнем...


(...)


Потом от него начали приходить сумасшедшие письма. Писал, что все случилось так, как он мечтал, что он восхищен мною. И чего еще только не было в этих письмах... он хочет меня, он не хочет меня, он виноват, он не виноват... и т. д. и т. п. А больше всего, как я поняла, его испугало то, что он почему-то думал, что если ЭТО с ним случится, то тут же он воспылает неземной любовью. А поскольку этого не произошло, то, видимо, он решил, что у него что-то не так... Словом, мысли и чувства как у 12-летнего ребенка. Посему, несмотря на все мои успокоения, что у него все как надо, он решил, что к подобным сексуальным отношениям еще не готов... Впрочем, возможно, он и прав. В общем, история была очень нежная, трогательная, в духе ХIХ века, и гимназиста Томми З. я буду вспоминать с любовью и удовольствием.

Да. А потом был Федя. То есть Франк. Или Ганс. Или Макс. Или Питер. Или Джанки. Или просто Хуй. Как пелось в дворовой песенке:

"Оля любит Колю с давних детских лет...
Оля любит Толю - он ее сосед.
Оля любит Мишу - он мясник с базара...
Оля любит Гришу - у него гитара...".

Потом был Франк с музыкальной фамилией Ш. Правда, был он студентом факультета фотографии (есть у нас такой), а не великим композитором. Парнишка был постарше Тома -- ему уже исполнилось 25 лет, весьма симпатичный, но не без эксцентричности: свои светлые волосы он красил в темный цвет и свои голубые глаза прятал за зелеными линзами. Секс с ним мне не очень нравился. С потенцией у него было неважнецки, и к тому же мне не очень нравился природный запах его кожи.

Что ж, у Вики явно не просто сложилась жизнь...

Бросился ко мне, обнял, уволок к себе, не отпускал до утра... Несколько дней подряд я должна была слушать бесконечные исповеди, успокаивать ночные истерики, развлекать, внушать надежду, ободрять и трахаться, трахаться, трахаться... Энергию из меня качали ведрами...

А где-то день на пятый, когда я уже качалась и держалась за стенки от этого бесконечного траха вперемежку с соплями, слезами и моими утешениями, я услышала, что я "пожилая баба, которая мне в матери годится: и мне с тобою неприятно спать...".

Ну что ж, ударчик был не слаб, но ведь пора и привыкнуть к тому, что мужчина может простить женщине все -- неверность, нечищеные зубы, рваные чулки, идиотизм, все, только не благородство по отношению к себе. По крайней мере российский мужчина. Или -- бывший российский. Как же, как же, комплекс собственного ничтожества: я-то знаю, что я -- ничтожество, поэтому та женщина, что меня унизила и бросила, молодец. А та, что любит такое ничтожество, как я, уж сама, понятно, полное говно. За что ее любить? Ее презирать надо!

А вот заканчивает Виктория Урман весьма любопытной (в свете вышепроцитированного) декларативной сентенцией:

Я не люблю ни скандальности, ни эпатажа, ни блядства.

Воистину так.

Выпуск журнала заканчивается весьма важным предуведомлением, адресованным ивритским читателям новопереведенной антологии издания, выходящего в крупнейшем израильском (натурально ивритоязычном) издательстве "Ха Киббуц Ха Меухад" (где, кстати говоря, должен выйти перевод романа В.Сорокина "Тридцатая любовь Марины", в исполнении автора этих строк). В этом небольшом тексте дается мудрый медитативный анализ, фиксирующий причины израильского стагнационного прозябания на ниве Мировой Культуры. Тотальное неподпадание авангардистской парадигме во всех ее проявлениях, но в особенности модное близорукое незнакомство с достижениями Русского героического Авангарда - лежит в краеугольной основе этого плачевного состояния. Израильская мэйнстримовая ивритоязычная культура поражает своей затхлой провинциальностью, смешным позерством, банальным мыслительным одичанием и спесивым удаленством от Нового Искусства во всех его ипостасных проявлениях. В этой связи весьма комичными выглядят спазматические оскорбления У. Шавита (сделанные им в важной ежедневной газете израильских "культурных ультра-левых" "Ха Арец"), где означенный Шавит вменял "зеркальным" русским в вину некий геттообразный синдром, странное (по его мнению) нежелание быть целокупно абсорбированными в израильский иврито-истэблишментовый литературный контекст. Комично тут вот что: как бы мы не определяли "гетто" - им неизменно окажется парадигматика "малой" - малочисленной, географически невеликой эргонности, неумения быть владарем чего-то культурно-"масштабного". В этом контексте - естественным гетто оказывается именно израильская (но никак не русская - правопреемница Метрополии) ивритская культура, не создавшая НИ В ОДНОЙ из областей культуры ровным счетом НИЧЕГО непреходяще (как Шекспир, или Джойс) интересного... Её самые "засвеченные" персонажи - наподобие Амоса Оза или Були Иегошуа, не представляют из себя ничего иного, как симбиоз какой-нибудь "Маши" Арбатовой, счастливо лобызающей некую абстрактную Татьяну Толстую, держащую под руку усредненную "Людмилу Улицкую" и типичного автора очередного "Взятия Измаила".

Для всей этой продукции русским современным языком уготовано одно сверхточное и зело необходимое слово: все это есть полный и беспросветный ОТСТОЙ. Плесневелая затхлость перебродившего литературного мэйнстрима, на фоне которого любой Пелевин (в Израиле его зовут "Этгар Керет") покажется невообразимым Новатором. Однако, именно такой израильской лит. продукции (Оз, Егошуа, Гроссман, Шалев) дают Премии (как и их друзьям - Марку Харитонову, "Взятию Измаила", Людмиле Улицкой, Проханову, Толстой...). Именно об этом и пишет в Предуведомлении к ивритским читателям журнал "Зеркало" - о досуже-избыточном торжестве серой и вторичнейшей бездарности и усредненного мэйнстрима, при полном и досадном удалении от замечательных традиций Нового Искусства (прозываемого Авангардом).

Сходным с "Зеркалом" издательским путем шествует и журнал "Солнечное Сплетение", насчитывающий сегодня девятнадцать номеров (на один номер больше "Зеркала").

Зародившись как сугубо подростково-марихуанный (Лифта) локус израильской письменности на русском языке, призванный дать надлежащую абсорбцию нестарым репатриантам, обустраивающим свой "русский" (достаточно, впрочем, условный) язык на новом левантийском месте.

С легкой руки тогдашней кормчей-рулевой репатрианской босяцкой абсобрции - израильской истэблишментской номенклатурной "бонзы" Ш.К., чья задушевная "подруга" - писатель-эссеист (как ни загадочно это может звучать) буддийская матерь с "кокетливым баском" (А.К. Жолковский) Майа К. (отличать от ее несчастного брата Йозефа К.) всемерно поспособствовала рождению этого органа Мысли... Журнал стал жить.

Ныне им руководит известный филолог, чей копирайт относится к великолепно успешному издательскому дому Ирины (Хозяйки) Прохоровой - Михаил Яковлевич Вайскопф. Помимо него в редколлегии имеют честь состоять несколько персонажей, из коих доминирующими, вне сомнений, можно считать его (Вайскопфа) супругу - доктора иерусалимской славистики Елену Толстую (двоюродную сестру Татьяны) и относительно юного стихотворца (бакалавра наук) Евгения Сошкина (не путать с Шоскиным).

Соотношение издательского праксиса этих двух изданий ("Зеркала" и "Солнечного Сплетения") я бы сопоставил с московской деятельностью Удвоенного "Логоса" (того, что с "Сигмой" в обложечном названии и того, который редактирует Валерий Анашвили на средства Модеста Колерова) и всем известного журнала "НЛО". В этой аналогии - "Логосы" - это "Зеркало", а "НЛО" - это "Солнечное Сплетение". Валерий Анашвили крепко не любит Ирину Прохорову. А Гробманы (Врубель-Голубкина, Гольдштейн, Бараш, Морев) и Вайскопфы (Толстая, Сошкин, Кацис, Птах) не терпят друг друга точно в той же степени.

Отношение автора этих строк к журналу НЛО известно (см. Топос http://www.topos.ru/articles/0207/03_01.shtml ). "Логос" же представляется мне (в обоих своих изводах) неким разумным компромиссом между "сухой" научно артикулированной мыстьмыстьмысть мыслью и своеобычным вольготным ажуром интеллектуального университетски "непрокомпостированного" исследования.

Тут важно понять, почему, вовсе не всегда жестко следующие артикуляционной ригористичной "научности" И.П.Смирнов, М.Б. Ямпольский или М.Рыклин - это (интеллектуально) однозначно ХОРОШО, а, скажем, персонажи вроде Кациса, Одесского или Михайлина - это безнадежно мыслительно блекло, референтивно-доказательно - невыносимо ПЛОХО.

Об этих и сходных с этими проблемах мы много писали вот тут (http://www.epistopology.com/ioffe_postmodernism.htm ).

Поражает кошмарная гетерогенность в подборе материалов Солнечного Сплетения. Люди плана Михаила Безродного или Моники
Спивак здесь могут легко соседствовать с какой-нибудь монструозно-маргинальной "фольклористкой" Ларисой Фиалковой, а
видные персонажи вроде Вадима Руднева - с адептами веселой гашишной жизни плана Муха или Птаха; любопытнейшие и вполне
референтивно адекватные академические статьи вроде ученых опусов В. Купермана или В. Хазана игриво сосуществуют с
клинической паранаукой наподобие "остервенелого" шолоховоненавистника В.Назарова (З.БарСеллы).

Своеобразный "критический" тон изданию задает сам главный редактор - Михаил Вайскопф.
Его злобно-визжащие нападки на разных известных авторов русской гуманитарии (от Маруси Климовой, которую сей яростный
автор, в эссе с не делающем ему чести названием "Маруся отравилась" (Вайскопф, вероятно, думая что он "профессор" -
кокетливо "щютит"?) упрекнул, наряду с обвинениями в антисемитизме (что есть, несомненно, тотальная ересь - М.К. (Т.К.)
скорее натуральная филосемитка, чем то, что ей приписывает редактор солнечного Сп-я.: заявим сие авторитетно, на основании
давно продолжающегося личного контакта) в малом лично-физиологическом эстетизме.

Написал он буквально следующее:

"... громоздкой дамы, настолько помятой житейскими бурями, что становится непонятным, почему она продолжает называть себя Марусей. Это уже давно Мария - просто Мария."

Это очень характерное жестко-глумливое высказывание г-на редактора.

Вообще, надо заметить, что всякий раз сталкиваясь с необоснованным Гноем (не путать с ЖЖ-юзером gnoi ), каковой щедро сыплет широкая длань Главного Редактора в сторону самых разных конвенциональных академических персонажей (печатающихся, в отличие от него не в НЛО, но в различных сборниках РАН), неминуемо даешься диву... Ну чем, спрашивается, так сильно не угодила г-ну Вайскопфу известная российская ученая Е.Е. Левкиевская? Тем, поди, что она пропечатана в очередном сборнике ("Славянские Этюды" - изд-во Индрик, 1999 год) Института Славяноведения, куда Вайскопфу (как эксплицитному профану-неспециалисту) ход априорно заповедан? Или, возможно, тем, что она виртуозно владеет данными, добытыми полевыми исследованиями (например, в области мифопоэтической народно-обрядовой "зауми") и ее тексты располагают несколько иными (более "книжными") референциями на несколько порядков выше той изрядно (ссылочно) небогатой "мифогенности", каковую кажет Вайскопф в, скажем, своей недавней монографии о "стиле" Сталина? Осетинский и нартский эпос, нахраписто изучаемый по советским профанным книгам.... Кроме этого, известно, что М.Я. Вайскопф (в отличие от презрительно уничтожаемой им Левкиевской) практически никогда не печатается в изданиях, на финальных страницах которых выгравировано значимо-жанровое прилагательное "научное", а в обложке прописана эгида Российской Академии Наук.

Переходя от продукции "коллективной" в сторону деятельности "келейно-частной", имеющей отношение к нашим палестинам, можно помянуть несколько, с нашей точки зрения, значимых имен.

Одним из наиболее "автохтонно-важных" и исторически значимых поэтов русского Израиля, несомненно, должен считаться умерший несколько лет назад Илья Бокштейн. Его классически "авангардистский замес" предполагал совершенно иное отношение и незаданное умопостигание той текстуальной продукции, каковую он демиуржил, пребывая в аскетичных тенетах собственного инвалидского хостеля. В образе Ильи Бокштейна можно без труда заприметить отчетливые черты аутентичного, апофеозно-беспочвенного Гения, пусть и не избавленного от досадного прилагательного "непризнанный". Прихотливым искусам бокштейновой поэтики (в частности чисто "визуальным" ее аспектам, посвящено сегодня немало исследований. Экспериментальный полюс бокштейновой деятельности все же может найти себе параллели и в Метрополии. Мне представляется, что фигура Геннадия Айги - наиболее естественный "вечный" спутник вербальным экзерсисам, рожденным рукой этого боговдохновенного горбуна-авгура. Русский Беспримесный Авангард, как мне видится, может опираться во второй половине двадцатого века именно на эти две русскоязыкие поэто-фигуры (по иронии не являющиеся суть русскими по крови): Бокштейн и Айги.

Другие прочие - экспонаты, папертно пестующие приклад Верности Традициям Жеста - персонажи письма и действия плана Эрля, Бирюкова, Таршис, Сигея, а также и более молодых, обречены. ИМХО, пежить в собственном ружейном дуле печатный жмых Эпигонства. И от этого им трудно избавиться. Лишь израильский безработный инвалид Илья Бокштейн и русский маргинальный чуваш Айги силою собственного Слова и могутной рябью тончайшей выделки теургически созданного Слога сумели избавиться от рабской зависимости Смердящей Мумии Русского Авангарда (выражение заимствовано из доклада Мих. Гробмана на иерусалимской конференции славистов 1998го года).

По счастью у поэта Ильи Бокштейна остался талантливый выученик. Владимир Тарасов - израильский долгожитель (его пребывание в Израиле скоро отметит свое тридцатилетие), ведет свою криптологическую стратегии поэтики от Мандельштама. Хотя не чужд и чисто "визуальным" экзерсисам (например, поэма "Чувство пятна"). Аннотации к его книгам пишут Саша Соколов и Геннадий Айги. Мне нравятся его стихи. Например, вот эти:

"Глас песчаный шелест речи
тьмы навстречу пена катит.
Пьяно чёлн луны качая
Тьме навстречу отражая
Воздух блика на песке.
Водоросли космы рифа
В ожиданьи танца речи
Моря нежного навстречу
Каменным извивам дна.
Тьмы речей не прерывая 
Из волны глубин седая
Ночь стояла шла царила
Шёлк её коснулся щек."

В этом достаточно сильном и стильном вирше, озадачивает все же немного некая ожидаемость метрической суб-ономатопеи : "речи - навстречу". Владимир Тарасов мог бы убедить слух и более изощренной рифмой. Связка "шелк - щек" тоже представляется немного "приторно-шелковичной" - ибо дурно утаивает чересчур эксплицитную секрецию секретов плетущего эти вязкие строки шелкопряда. "Жизненный" миф Тарасова может беспроблемно уложиться в старые представления богемного бытования Серебряного Века. Его известная биографическо-бытовая связь с замечательной местной поэтессой Анной Карпой (Анна Горенко), Мир ее праху, пестрит знакомыми, хотя и не всегда ожидаемыми инновациями, где текстуальные построения Анны зачастую могут затмевать параллельные места ее избранника (Тарасова).

Поэтом совершенно другого круга и несхожих личностных устремлений является бывший москвич Александр Бараш (чей израильский стаж тоже давно перевалил за десятилетие), недавно выпустивший новую книгу стихов. Укоренённость в левантийском тромбе мерцающего бытия каменистой Истории свойственна его поэзии в великой мере.

Мне нравятся его стихи: умные, свежие, очерчивающие террариумный ландшафт овеществленной почвы Хроноса. Призрачность метафизики мифического начинает верстать свои корыстные власти на убыль - так случается, когда приходит иной расчет бытия:

Мы идем по дороге
от Феста к Агиа Триаде
Несколько километров пешего хода
по ключице холма Время от времени на поворотах
вздрагивает сверкающей чешуей плоть Ливийского моря
Оливковые долины покойны но не мертвы -
это показывает колебание воздуха
подплывающего на солнце словно
боксер после легкого нокдауна
Я ощущаю себя
рыбой в безводном аквариуме
Мне хорошо потому что почти все равно
Я в наилучшей форме: любопытство к пейзажу
сильнее всего остального Эта античная страсть
побеждает изнеможение жажду  и метастазы
русского синдрома - основной болезни
всех кто вырос на
северном полюсе
Европы
Там
другой порог боли
(часто - за гранью человеческой жизни) -
там человек не является центром мира - и в результате
мир не антропоморфен - и незачем сопротивляться смерти
Мы носим в себе этот синдром  как раковые больные
на последней стадии - знание о том
что больше ничего
не будет.

Предыдущая книга Бараша, очень емко озаглавленная "Панический полдень" имеет несколько иную тональность речи, вот небольшой, но зело вдохновляющий отрывок оттуда:

Полдень в ставни вливает горячий сквозняк
Травяного безумия ветер
И горит купинОю последний маяк
Отражаясь в заплечной ракете.
Этот север банановых рощ конвоир
Этот юг на коралловом рифе
Этот черный с колючими вспышками мир
Что настоен на сдохнувшем мифе.

В этих римской медью литых строках, как, в, к примеру, лучших
стихах
Юрия Кублановского - наблюдаем удивительной прочности сшив словесного поэтически-суверенного выбора.

В отличие от Тарасова, здесь невозможно праздновать смену веховых рифм, тут каждый звук располагается на своем семантически выверенном и незыблемом месте.

Еще один израильский поэт, чья деятельность находит немало созвучных моментов в моем мимографическом сознании - это Михаил Король. Творчеству этого автора свойственна Евклидова нарративность вербальных построений, не лишенных своеобычного исторического замеса. Здесь происходит подчинение поэтического синтаксиса некоей экстра-метрической сверхзадаче, уподобление поэта-звукодавца архаическому поэту-эпику, поэту рассказчику.

А еще в Израиле переводят на русский язык Катулла и роскошно издают. Правда, делают без надлежащих академических референтивно-библиографических источниковедческих реверансов. Но хорошо, что так: смелости интерпретаторского Жеста автору переводов не занимать. У этого автора Катуллов веселый воробей неизменно будет превращаться в Мужской Уд, в иносказание Женской Игры.

Кроме этого в Израиле есть Русскоязыкий Филиал Общества Мертвых Поэтов. Располагается это на Холме Севера, у подножья Кармеля. Заправляет Обществом некий карлик, именуемый Кухуллин, в прошлом изнеженное дитя мифопоэтического Самбатаса.

Им всецело владеет дискурс "гномической поэзии" - диалогического жанра, ослиноухо влекомого из скандинавского эпоса. Там Валькирическая Гудрун пестует гномический диалог Хавамаля, Бальдр изблёвывает язык на Глума Гейрасона и Глума Торкельссона. Эпическая ипостась унифицированного Глума, Гнома и мошковатого Гнуса берет свою эпическую скальдскую материю из тевтонского мастерства, которое концептуально привечается в Израильском Обществе Мёртвых Поэтов. И царит здесь над всем этим шапито Глум Кухуллин. Его ирландская поступь индоевропейски проистекает из древнегреческой гномы, мнениевой мысли, афористического жанра, входящего в состав ныне похеренной Хрии.

Холмистый Кухуллин использует в своей практике Говорной Стих, незаписываемую блевотную пургу, полу-рифмованную заумную
речь заправского вращеглазого бескерка, избегающую ритмико-синтаксических переносов, совсем не борющуюся со
свободно-тематической композицией.

Русскоязыкий Израиль формирует свои собственные тропы, глухо рокочет подкорочными потоками креатива, шествует
уверенными темпами по пути созидания и обустройства

Международной Русской Литературы, чья отнюдь не мифическая
экзистенция уже звонит в Настоящую Славу.