Проза

После всего выпитого и съеденного, подавив солидностью ворчливые
протесты сонной консьержки, Федор Михайлович с большим трудом
и далеко заполночь добрался до постели и тяжело рухнул поперек
кровати.

Вопреки ожиданиям, облегчения это не принесло. Даже наоборот...

Кожу на плечах и спине саднило, что тем более досадно: в первый
же день «обгорел».

Федор Михайлович поморщился: «Нехорошо: в такое время, в таком
виде… Пансионат, все-таки… Солидные люди». И, твердо решив впредь
быть аккуратнее, попытался устроиться поудобнее. Не надо было.
Стало совсем нехорошо.

Стараясь отвлечься от неприятных ощущений, он приказал себе думать
о хорошем. Взять хотя бы Милочку. И Федор Михайлович представил
Милочку. Совершенно голая, она бесстыдно трясла гигантскими формами,
принимала какие-то неподдающиеся описанию позы и оглушительно
хохотала, широко распахнув и без того огромный, ярко накрашенный
рот.

Федор Михайлович брезгливо улыбнулся, плотоядно чмокнул губами
и попытался убедить себя, что все это ужасно, омерзительно, и
что...

Это оказалось не под силу ему. Тогда он с удовольствием произнес:

– Грубое животное, – успокоил себя тем, что для разрядки нужна
смена впечатлений, что организм лучше знает свои потребности,
и попытался уснуть. Видение, в котором ему предстала Милочка,
стало неуправляемым и, что всего неприятнее, неистребимым.

С нарастающим беспокойством Федор Михайлович протер глаза, пожмурился,
наконец, широко открыл их, но ничего не увидел, кроме Милочкиных
красот, произвольно меняющих свое местоположение. Когда же хаос
прелестей вытеснила роскошная Милочкина задница, принявшая пугающе-глобальные
размеры, навалилась на Федора Михайловича и стала его душить,
он истошно закричал.

Прибежали, зажгли свет, засуетились, но задница не исчезла. Она
вела себя совершенно подло: отскочила в угол и притворилась добротной
русской печью. От жара весело потрескивающих дров было совершенно
нечем дышать.

Ликуя от собственной находчивости, Федор Михайлович на вопрос
«что случилось?» разразился гневной тирадой о бесхозяйственности
«кое-кого» и полном идиотизме того же «кое-кого», кто вздумал
посреди лета топить печь. «Печь» потухла, сникла, превратилась
в зловонную лужицу.

Не успел Федор Михайлович отпраздновать свой триумф, как в комнату
вошла женщина со шваброй, нет, с ... как это он собственную жену
принял за ...

Катя укоризненно молчала и ритмично раскачивалась. Наконец, она
чужим голосом ехидно сказала:

– Так-то мы лечимся, – и стала чем-то размахивать.

Федор Михайлович присмотрелся – и обомлел: это была репродукция
кустодиевской «Венеры», только Венерой в данном исполнении была
Милочка, вполне живая и довольная. Она обмахивалась веником, норовила
выскочить за отведенные ей пределы бытия и, вообще, вела себя
нагло.

Федор Михайлович тоже решил прикинуться кем-нибудь, «мол, я –
не я и знать ничего не знаю». Поэтому он, не мешкая, ступил на
полосу отчуждения и ледяным тоном рек:

– Вы меня с кем-то путаете. Вы, собственно, кто такая? Что вам
здесь нужно в этот час? Я вас не знаю, – Катя покачнулась, съежилась
и пропала вместе с обличительной репродукцией.

Неприветливая женщина со шваброй и тряпкой в руках ответила голосом,
которым только что разговаривала Катя:

– А я таких знакомцев не держу. Расскажи лучше, ты кто такой.

Федор Михайлович опешил и смешался. Кроме этой женщины он увидел
еще каких-то незнакомых людей, которые заглядывали в комнату.
Все они смотрели на него. И он, храня инкогнито, неожиданно для
себя выпалил:

– Вы хотите знать, кто я такой?.. Печорин.

Все стали удивленно переглядываться. Федор Михайлович истолковал
это как недоверие и упрямо добавил:

Да, Печорин. Из романа Михаила Юрьевича Лермонтова ... – название
романа вылетело из головы напрочь.

И, хотя все оживились, задвигались, всем сразу стало «все понятно»,
Федор Михайлович цепенел от ужаса, судорожно напрягая память,
но единственным плодом напряжений являлось кошмарное словосочетание:
«лишние люди». Неплохие ведь, в сущности, люди. Очень даже хорошие.
И вдруг – лишние. Обидно. А он, Федор Михайлович, он же – Печорин,
тоже «лишний»?.. Он ведь тоже вполне приличный. Это ж получается,
что во все времена, как хороший человек – так сразу лишний.

	Какие-то люди в белом
	куда-то его повлекли – 

и Федор Михайлович с горечью подумал: «Все правильно. Мешаю. Лишний».
Он презрительно улыбнулся, представив, как бы они все перед ним
сейчас увивались, назовись он тем же Достоевским.

Хотелось петь «Марсельезу», но, не зная ни слов, ни мелодии, Федор
Михайлович решил, что, как ни называй Лермонтов свой роман, а
справедливость требует, чтоб назывался он «Повесть о настоящем
человеке». И пополз. Как был: в эполетах, без ног, утопая в снегу,
истекая кровью, умирая с голоду и шепча зачем-то: «За честь прекрасной
Дульсинеи», – но чего-то явно не хватало. Шишки! Конечно, надо
грызть шишки, иначе – каюк. Но первую же шишку, с трудом извлеченную
из-под снега, у него отняли две смазливые девицы в белом, а третья,
тоже в белом, подошла после. Она не отнимала, но кто ж ее знает…

Он все понял: это Бэла и княжна Мери, а третья – княгиня Лиговская.
Бэла была ему особенно неприятна. Он с беспокойством поискал черкеса
под елкой, который еще, чего доброго, напутает и пырнет ножом
беззащитного Печорина вместо Бэлы, но не нашел и успокоился.

Но ненадолго. Мурашки поползли по коже: начинает сбываться пророчество!
Вот она, смерть от злой жены.

Ишь ты, сучья порода, собрались в кодло, вырядились в маскировочные
халаты, не поленились перейти линию фронта, – и все для чего?!
Чтоб извести его, Печорина. ВРРе-ешь!!! И он стал грызть все,
что ни попадя. А тут и Максимыч подоспел…

– Максимыч, и ты, Брут? – горестно простонал Печорин и затих,
притворившись побежденным.

Теперь он продвигался очень осторожно. Медленно, но неустанно.
И, как ни странно, вполне обходился без шишек.

Наконец, однажды он дополз куда надо, справил там себе протезы
– и тогда, вскочив на коня, всех этих бэл, мэри, распихал протезами
от себя подальше, чтоб другим неповадно было.

Максимыч, конечно, – тут как тут. С порога прокричал какую-то
длинную угрозу, в которой единственным разговорным было «герой»,
и съездил Печорину по морде.

– Ну, конечно же, конечно, герой! «Герой нашего времени»! – Федор
Михайлович счастливо откинулся на подушку. А Верочка, княгиня
Лиговская, сказала:

– Похоже, кризис миновал. Теперь пусть поспит.

И Федор Михайлович блаженно уснул, чтоб проснуться, наконец, самим
собой. Всеми уважаемым Овсюковым, профессором словесности.