Проза

Как же я мечтала вырасти поскорее! Вовсе не за тем, чтоб водить
поезда, посылать ракеты в космос или лечить животных. Животных
я и так лечила. А поезда с космосом меня просто отпугивали своей
громоздкостью и размахом. И вообще, с выбором профессии проблем
не было. Дело решенное – я актриса. А для того, чтобы где и когда
угодно петь, танцевать, «глаголом жечь сердца людей» или представлять
в лицах, как тетя опаздывает на работу, а бабушка, читая мне на
ночь сказку, регулярно засыпает в конце каждого предложения и
срывать бурю оваций, – для этого совсем необязательно скоропостижно
расти. Даже чтобы носить туфли на каблуках и красить губы – это
необязательно. Всегда можно улучить момент, чтобы поносить и покрасить.

Нет, все это ерунда. Я мечтала о независимости – и с этой целью
росла под непосильным гнетом многочисленных «нельзя». И чем больше
было «нельзя», тем безудержней я мечтала.

Нет, ну это, правда, ужасно: мороженого не ешь – ангина. «Петушков»
на палочке и разноцветных вафель не покупай только потому, что
«неизвестно, из чего сделаны». Шоколада – «вот тебе, и больше
не проси», незрелых фруктов – «не смей». Разгоряченная, в воду
с разбегу – «не вздумай» и «только вдоль берега». На диване не
скачи – пыль. Много не читай, «а лежа – вообще вредно». На подоконнике
не сиди – выпадешь; в лужу не лезь; «куда глаза глядят» – не ходи;
по ночам не пой; кошек в дом не таскай; бант не сдирай; первая
мальчишке дружбу не предлагай; не потей; не бегай; не испачкайся;
не валяйся на траве. «Немедленно слезь с дерева», не закапывайся
в песок, не ходи по крыше, не хнычь, не смотри на солнце, не ври,
не клянчи, не…. На свою беду, я была кротка и впечатлительна,
а короткое «нельзя» имело надо мной прямо-таки магическую власть.
Даже если я преступала закон, сознание собственной преступности
отравляло радость от содеянного.

А посему я обреченно глотала слюни, стараясь не глядеть на сосущих
«петушки» детей и даже не прося куснуть, мрачнела при виде мороженого,
таскала для бездомных животных колбасу и котлеты, орошая теплые
шкурки горючей слезой и целуя на прощанье мокрые носы; возвращалась
с прогулок в изначально-крахмальных платьях и непочато-белоснежных
гольфах, слыла воображалой среди сверстников и ставилась взрослыми
детям в пример как образчик «золотого ребенка». Все знакомые родители
мечтали, чтоб их дети дружили со мной, а дети просто не представляли
себе, как это могло бы выглядеть. Я их прекрасно понимаю.

Но, что странно, – меня не били. Думаю, только потому, что я не
была ни плаксой, ни ябедой, иногда устраивала концерты и умела
хранить тайну. Меня даже немножко уважали (действительно, это
ж какая сила воли должна быть, чтоб не лизать, не пинать, не лезть,
не бежать и не сваливаться) и опекали (это было унизительно, но
что поделаешь, если, не прыгая, ты производишь впечатление дефективной).

Ах, как я им всем завидовала и как ненавидела свои шуршащие юбки,
когда дети подсаживали друг друга, прячась в мусорном ящике, плевались,
обливались водой, танцевали посреди лужи негритянские танцы, ровным
слоем, с головы до ног, намазанные черной грязью. Каким умопомрачительными
героями были для меня дети, забредающие на другой конец города,
расписывающие стены квартир акварелью, вырезающие из маминых выходных
платьев все цветочки, горошки и ромбики; разводящие в шубах мышей,
подкладывающие взрослым в карманы ящериц, ужей, лягушек и орущие
потом дикими голосами лживое «не буду больше» из углов и под звонкими
шлепками.

А меня не били. И не ставили в угол. Но муки мои были беспредельны
от чудовищной несправедливости: всем можно, а мне – нельзя.

И только когда я увидела Его, поняла: такова моя миссия. Иначе
и быть не могло. Мой-то вон какой: красивый, смелый, умный, сильный,
борец за свободу и справедливость. Его чуть ли не каждый день
по телевизору показывают. И все из разных городов. И повсюду он
справедливость устанавливает, а все вокруг радуются. Конечно,
скоро он приедет в наш город, женится на мне – и я спасена! Мы
будем вместе бороться за свободу: я – тоже не трибуне. Рядом.
Соратница.

Его портрет в газете я стала воспринимать как личный привет непосредственно
мне и ревностно следили по телевизору за продвижением свободы
и справедливости по населенным пунктам. Чем чуднее и непроизносимей
были названия всех этих пунктов, тем больше я гордилась любимым.

Всем на удивление я полюбила оставаться дома одна.

Но вот «Революционную кантату» мне так и не дали сочинить. Ровно
через десять минут прибежала соседка снизу с требованием «прекратить
безобразие». Я пыталась ей объяснить что это было, но она только
огорченно покачала головой и сказала почему-то:

– От тебя я никак не ожидала.

А потом пришла мама из булочной:

– Или ты играешь «Жили у бабуси…» или я запру пианино на ключ.

Я не обиделась и не раскаялась, а снисходительно промолчала. Я
не знала тогда, что «большое видится на расстоянии», но я это
чувствовала. Мне всех их стало жаль: и маму, которая меня не понимает,
и детей, так бессмысленно тратящих время на пустяки. И тогда Вовка
сделал мне предложение. Прямо так взял и брякнул:

– Выходи за меня замуж.

У меня в глазах потемнело.

– Ты должна мне прямо сейчас ответить. Считаю до трех.

И ведь сосчитал Вовка!.. Сколько раз он делился со мной всем,
чего мне нельзя, ловил для меня жуков и стрекоз, приглашал играть
со своими котом и черепахой. А его рассказы про папуасов, слонов
и саблезубых тигров?!.. Нет, я не в силах прямо так и сказать,
что «я другому отдана». И тогда я тактично так намекаю ему, что
он еще маленький, что я на пол года его старше. Мне все-таки уже
шесть лет, а мужчина должен быть взрослым. А он мне:

– Чепуха. Мой папа младше мамы на два года – и ничего.

Я бесстрашно посмотрела ему в глаза:

– А где мы жить будем?

Паче чаяния, моя непрактичность привела его в восторг:

– Мы просто прорубим стену и будем жить одной семьей!

Месяц назад я бы просто с ума сошла от радости, но теперь его
предприимчивость раздражала:

– А родители! Разве позволят?

– Конечно. Только рады будут. Ведь мы с тобой поженимся.

Совершенно обмякшая, чуть не плача, я проскулила:

– Детей не женят.

Вовка покровительственно похлопал меня по плечу:

– Ты не огорчайся, мы поженимся, когда вырастем. А теперь ты –
моя невеста, – и побежал гулять во двор.

Я немедленно воскресла. Ха, сначала до трех считает, а потом –
«когда вырастем», и полезла на табурет репетировать.

Кошмар начался вечером, когда меня заманили в постель под предлогом
прочтения очередной главы из «Чиполлино». Как раз когда мерзкий
сеньор-Помидор за добросовестный труд дал Редисочке полизать фантик
от карамели, у меня зашлось сердце от негодования – и я в знак
протеста и солидарности поклялась не унижаться до конфет. Даже
если сами предлагают. Тут и началось.

Грохот исходил из Вовкиной квартиры, как раз напротив моей кровати.
Мама, конечно, неверно истолковала мой безмолвный ужас:

– Дуреха, ты что? Фу, какая трусиха. Ну гвозди забивают, что в
этом такого?

Я не мигая смотрела на стену: «Мамочка, милая, ты же ничего не
знаешь! Какие гвозди?! С минуты на минуту мы заживем одной семьей
– и тогда…».

Мама удивленно помолчала и отложили книгу:

– Пожалуй, действительно, поздновато затеяли.

Мама вышла из спальни – и вскоре все прекратилось. Когда мама
вернулась, я уже крепко «спала».

А утро было замечательное, воскресное. Я застала маму за маникюром
– упросила накрасить мне ногти, в ванной плескалась – пока не
надоело.

А завтрак! Клубника со сливками, оладьи, какао.

После завтрака папа, насвистывая, мариновал мясо для шашлыка и
покрикивал:

– Прочь из кухни, женщины!

И снова грохот. В том же месте. Это конец. А тот, вождь, любимый…
Бедный, он даже не предполагает, что его счастье уплывет прямо
сейчас, в погожее воскресное утро. Ждать его приезда не имело
смысла. Как и мешкать. Я действовала стремительно:

– Хочу гулять.

Все складывалось блестяще: мама ничего не имела против. Правда,
заудивлялась, когда мне понадобились для прогулки прежде ненавистные
лакированные туфельки, кружевные трусы и белый замысловатый сарафан
в бантах и оборках. Мама даже пробовала мне перечить. Но неожиданно
замолчала, когда я протянула две широкие белые ленты:

– И хвостики, пожалуйста.

Бантики на моей голове были явлением исключительным и уж никак
не добровольным. Мама озадаченно помогла мне проникнуть в сарафан,
причесала и села в кресло с журналом мод. Обычно я немедленно
оказывалась рядом, но сейчас мне было не до мод: «Приключения
старой куклы» никак не помещались в моей сумке, где уже покоился
любимый пупсик с постелькой. Пришлось книжку просто прижать к
себе. Я потопталась-потопталась и взяла немного конфет из буфета.
Для любимого. А то он там с этой революцией… Папа вышел из кухни
с сигаретой, прищурившись, заглянул мне в лицо, выпустил три кольца
дыма и спросил:

– Мисс, вы ничего не забыли?

Чтобы не сболтнуть ничего лишнего, я нахмурилась, сжала губы и
прошествовала в прихожую. Папа шел следом:

– То есть в приготовлении торта ты не участвуешь? – я было замялась,
но из-за стены раздалось какое-то жуткое жужжание – и я пулей
вылетела за дверь.

Бежала по лестнице, через двор, по улице, через площадь – и только
в сквере у вокзала остановилась. «К обеду я, конечно, не успею
вернуться домой. А к ужину? Тоже, наверно. Но, я же все равно
скоро вернусь. И все объясню», – я со спокойным сердцем вышла
на перрон.

Поезд стоял. Посадка почти закончилась, провожающих было немного,
но в каждом вагоне – проводник у двери. Инстинктивно я чувствовала,
что соваться не стоит, но, вопреки всем здравым смыслам и чувствам,
упрямо вцепилась в поручень.

– Ты с кем, детка?

Чьи-то руки отодрали меня от поручня, обхватили сзади поперек
туловища, перед глазами замелькали провожающие, перрон, кусты
сквера – и я оказалась на коленях у мамы, а мама – на скамейке.
Мама тяжело дышала, а выражение лица не предвещало ничего хорошего.
Меня, кажется, парализовало. Наконец, мама тряхнула мной, не разжимая
рук:

– Не стыдно? Разве можно ездить без билета?

Я обалдела окончательно и закусила губу.

– Ладно, я куплю тебе билет. Куда едешь?

Я не поверила своим ушам, но мама говорила серьезно – и я открыла
свою тайну:

– На Кубу.

Теперь обалдевать настала мамина очередь:

– Но почему именно на Кубу?

– Там мой муж.

– Кто же этот счастливчик?

– Фидель Кастро.

Мама фыркнула, быстро пересадила меня с колен на скамью, а сама
стала что-то искать под ней. Я тоже заглянула туда. Ничего там
не было, кроме огрызка яблока и окурков.

Конечно, мама ничего не нашла и выпрямилась:

– Ты его не любишь.

– Люблю!!! Ты же не знаешь ничего!

– Разве так любят? Ему и без тебя дел хватает, а тут еще ты свалишься
на его голову. Ему помощь нужна, а не обуза. Неужели тебе приятно
быть обузой любимому человеку?

– Я – не обуза! Я буду помогать ему, бороться вместе с ним за
свободу и справедливость.

– Бороться ты, конечно, сумеешь. Но причесывала и одевала тебя
сегодня я. А ты не только приготовить еду – съесть толком не можешь.
И получается, что при всей своей занятости, он должен будет тебя
кормить, одевать, причесывать, мыть, укладывать спать, читать
тебе на ночь сказки. Так что не торопись. Вот исполнится тебе
восемнадцать лет – и поедешь. Ладно, пошли домой. Папа, наверное,
уже с ума сошел.

Именно потому, что мне очень хотелось домой, я заревела во весь
голос и заявила, что не могу вернуться, что в восемнадцать лет
я уже никуда не поеду, потому что, пока мы тут сидим, Вовка, наверно,
уже проломил стену, что я еще вчера была его невестой, а сегодня
уже буду женой, что….

Мама хохотала как безумная. Сквозь смех она с трудом говорила:

– Никто ничего не проломил. Это ковер, балда! Понимаешь, дрелью
буравят дырки в стене, потом прибивают планку, чтобы повесить
ковер.

Я сразу как-то обессилела и уткнулась в мамино плечо. Мама обняла
меня и сказала, что стена капитальная и, если ее снести, дом рухнет.
Это меня успокоило окончательно, а мама вздохнула:

– Жалко, что ты так враждебно настроена по отношению к Вове. С
чего вдруг? Зря. Очень хороший парень растет.

– Я не против Вовки!

– Ничего себе «не против». Ты же из-за него убежала?

Какие же эти взрослые непонятливые.

– Мамочка, я из-за жизни такой бесправной сбежала. Я не смогу
так дожить до восемнадцати лет. А Вовка – лучше всех, но сам ребенок
еще… Мамочка, ну почему мне ничегошеньки нельзя?

Мама сочувственно посмотрела на меня и снова вздохнула:

– И ты поверила?.. Ну так знай же: все можно, только красиво.

– Как это?– я действительно не понимала.

Мама засмеялась:

– Ну, например: можешь красиво есть ногами – ешь на здоровье,
– а потом заговорщески наклонилась ко мне и сказала совершенно
серьезно: – Никого никогда не слушай, но знай, что отвечать за
свои поступки будешь сама. Что заслужишь, то и получишь.

Я была согласна отвечать сама. А потом мама спросила:

– Да, а как это ты собиралась добраться до Кубы?

Я сказала, что очень просто: это же где-то недалеко, в Кубанских
степях, – тогда мама купила в магазине на привокзальной площади
маленький глобус и прямо на улице объяснила, где – мы, где – Куба,
а сама пошла звонить.

Я топталась под телефонной будкой, почему-то не смея последовать
за мамой, таращилась на кошмарный океан в масштабе, пока мне не
стало казаться, что я если еще не потерялась, то вот-вот потеряюсь.
Тут я струхнула по-настоящему. Чтобы не завизжать, быстро отвела
руку с глобусом за спину и уставилась на маму. А мама все говорила,
говорила, то делая большие глаза, то крепко зажмуриваясь, а потом
вдруг заплакала и засмеялась – одновременно. Я тоже тихонько заплакала.
Теперь, когда запреты все разом просто лопнули, почему-то ничего
такого больше не хотелось. И чувствовала я себя такой, такой…
«А-а-а, ревешь? Реви-реви».

Мама вышла из будки – и я, не взирая на сумку, глобус, книжку,
мертвой хваткой вцепилась в мамину руку. Только у дома я отважилась
открыть рот:

– Мамочка, а может, дом не рухнет, если проковырять все-таки стенку?
Если не очень.

– Вот ты и проковыряешь.