Онтологические прогулки

(из переписки с г. N)

«Самим актом своего свершения вписываясь в понимающую вещи науку, в
ее содержательный и логический строй, знание в к а ч е с т в
е с о б ы т и я и с в о б о д н о г о и з м е н е н и я в
то же время невыводимо и непредсказуемо, то есть, к нему
нельзя прийти непрерывным продолжением предшествующей
упорядоченности состояний понимания (и, если можно, то только
постфактум, в обратной аналитической актуальности)».

Соглашаясь с этой, блокирующей любые экстраполяции в познании
максимой М. Мамардашвили, нельзя отрицать и следующее: то
обстоятельство, что новое знание не вытекает из состоявшегося, вовсе
не исключает жесткой зависимости первого от последнего.
Новое знание категорически невозможно без всего уже
состоявшегося знания и остается без него ЛИШЬ результатом частного(
локального, корпоративного и т.д. )познавания – суммированием
по заведомо ограниченному пространству.

Уже одно это элементарное соображение понуждает к крайней
осторожности при манипуляциях с резкими разрывами в познавательных
процедурах, к которым (разрывам) явно тяготеет неклассическая
парадигма, взятая отдельно и независимо от классической.
Замена привычного «рациональное-иррациональное» на представление
о «классической-неклассической рациональности» также
срабатывает не в пользу разрывов, поскольку ликвидирует
искусственное противопоставление познания якобы истинного
(рационального, претендующего на исключительную объективность) и некого
пред-познания (иррационального, сильно
субъективизированного, качественно ущербного) – и то, и другое обретают теперь
одинаковый статус. Субъект же познания приобретает полную
легитимность и перестает быть лишь помехой, источником
иррациональных информационных шумов.

Более того, ничто не мешает нам допустить, что две эти формы не
только не разделены, а взаимосвязаны, что неклассический
рационализм может рассматриваться как обобщение классического –
также как, скажем, квантовая (неклассическая) механика является
обобщением механики классической. Остается, конечно,
неясным, каковы условия перехода неклассического рационализма в
классический (когда возмущения, связанные с субъектом познания
становятся ничтожными), что в познании играет роль
своеобразной «постоянной Планка»…

К сожалению, легитимизация субъекта в неклассических подходах была
произведена и интерпретирована в свое время слишком уж резво
– неклассический рационализм был подан в качестве
единственного истинного, а классический подвергнут совершенно
беспощадной обструкции. То есть, фактически в отвлеченном мышлении
была произведена глобальная ценностная инверсия, и в изгоях
теперь оказалась рациональность. М.Мамардашвили, судя по
всему, первым почувствовал интеллектуальный произвол этой
инверсии и введением представления о классическом и неклассическом
рационализме выдвинул фактически идею их связанности, их
взаимного перехода.

Но это – исключение, обнаружившее, к тому же, себя лишь во второй
половине 20 века. Становление же неклассической рациональности
проходило в условиях жесточайшей борьбы с рациональностью
классической (с метафизикой). Одна из первых скрипок здесь
принадлежала Хайдеггеру, который, однако, при всей жесткости
своей позиции в отношении классической метафизики все-таки,
как представляется, допускал возможность сосуществования двух
типов рационализма. Он, не объявляя об этом, по существу
искал пути обобщения классической рациональности до
неклассической ( в дальнейшем мы остановимся на этой теме ). Но его
страстное желание освободить мышление от чар и пут
классической рациональности (этим, скорей всего, была обусловлена его
жесткость ) было понято как объявление войны, и идея полного
вытеснения классического рационализма неклассическим начала
свое триумфальное шествие сначала на другом берегу Рейна, а
затем и по всей Европе. Конструктивный результат Хайдеггера
заключен в постановке вопроса, в привлечении внимания к
ограниченности классического рационализма. Но колоссальными
оказались и издержки – Хайдеггер пробудил к жизни стада
интеллектуальных чревовещателей. Он хотел освободить знание от
тирании понятий. Они же отвергли его путь, путь ответственной
свободы. Они вернулись к понятиям, но предельно свободным от
объекта, и дав автономию языку, положили начало эпохе
дикарских словесных плясок вкруг познаваемого объекта.

«Мераб назвал это «неклассической рациональностью», но на деле – это
вовсе не рациональность, не процедура калькуляционного
рацио. Однако это вовсе не «иррациональность», каковой по сути
является любая попытка мыслить рационально после Ницше…
Только выйдя за пределы воли рацио к воле, мы способны покончить
и с «иррационализмом». Нет «иррационализма» там, где нет
зависимости от мышления бытия».

В этом весьма характерном высказывании г. N осуществлена уже полная
инверсия – классический рационализм заточен в нишу
иррационализма и иррациональной становится сама попытка «мышления
бытия» – оно оказывается как бы вне бытия. Но такая
«индифферентность» мышления находится, во-первых, в очевидном
противоречии с неклассической парадигмой, в основе которой лежит
все-таки повышенная чувствительность бытия к мышлению, их особые
«взаимоотношения». Более того, концепт «мышление вне бытия»
при последовательном его осмысливании неизбежно приводит к
онтологическому дуализму в духе Декарта – у него принцип
cogito и, связанная с ним, классическая рефлексия (плоское
зеркало с фокусом в бесконечности) как раз и преодолевали
издержки этого дуализма, обеспечивали взаимодействие двух
субстанций – ту самую возможность мышления бытия. Отказ от принципа
cogito в рамках классической парадигмы действительно приводит
к разрыву мышления и бытия. Но этот принцип не является
причиной их связи ( утверждение, которое явно или неявно
присутствует практически во всех атаках на классический
рационализм ). Он служебен, он следствие – форма реализации такой
связи, и потому отказ от него никак не влияет на саму связь. Это
принцип может обнаружить свою ограниченность, но тогда он
опять-таки из требования связи бытие – мышление должен быть
обобщен в каком-то другом принципе, должен стать его частным
случаем.

Отмеченная непоследовательность связана, похоже, исключительно с
попыткой выстраивать парадигму неклассического рационализма на
классическом типе рефлексии. В этой попытке – явная
торопливость, явное стремление предоставить отвлеченному мышлению
наибольшую свободу – обратить его в вольное говорение,
обосновать его право на такую практику. И конечно же, заявленная в
неклассических подходах принципиальная субъективность
единичного мышления с его возможностью влиять на реальность,
необратимо искажать ее («необратимость события мысли») оказывается
здесь счастливой находкой – эту субъективность нужно лишь
усилить, абсолютизировать, что, собственно, и делается.
Возможно, именно поэтому в своих крайних формах, когда всякая
процедура согласования отрицается принципиально, неклассический
рационализм оказывается, как это ни странно, в почти
мистической зависимости… от изреченной, зафиксированной в понятиях
мысли (в чрезмерном стремлении избавиться от ярма понятий
неклассический рационализм лишь усугубляет свою зависимость от
них). Хотя связан этот «мистицизм» исключительно с
классическим толкованием рефлексии, когда каждая состоявшаяся
рефлексия, как замкнутая на бесконечный фокус плоского зеркала, и
в самом деле окончательна, завершена и в этом смысле может
быть признана необратимой.

Если же исходить из того, что принципиального разрыва между
классическим и неклассическим рационализмом нет, что достоверность
все-таки заключена в рефлексии (не вложена в нее, не дана ей,
не врождена ей, как в классическом рационализме, а
приобретена ею в процесс согласования со всем интеллектуальным
опытом человечества, интегрирована в этот опыт – по этому опыту),
то придется признать, что возможности рационализма не
исчерпаны, что сугубо линейной понятийной модели развития
мышления с ее зловещей максимой «событие мышления состоялось»
предпочтение отдано без серьезных на то оснований. И куда более
адекватными могут оказаться даже самые простенькие нелинейные
модели вроде бесконечно растянутого во времени проявления
фотографии, когда проработка одних и тех же мест идет
постоянно, а в нашем видении общей картины одно и то же место то
оказывается в центре ее, то уходит на второй план.

Не менее важным при анализе соотношений двух типов рационализма
может оказаться и представление о классическом-неклассическом
соответствии. Показывая несостоятельность самого намерения
поиска у Хайдеггера реликтов классического рационализма, г.N
отмечает, что в подобной попытке игнорируется «один из
фундаментальных тезисов Хайдеггера» – «о забвении истины как
несокрытого», несокрытого «истиной как соответствием». И
добавляет, что подобные намерения как раз и лежат в «круге истины как
соответствия». «Такие упования питает только тот, на мой
взгляд, кто не прошел тяжелую школу Гегеля, не был вовлечен в
круг его замкнутой мысли и не имел проблемой высвобождение
из этого круга. Отсюда все эти – несколько наивные для меня –
рассуждения о «немецком рационализме», как раз рационализма
там – особенно для современников– и не много»…

Все эти замечания, конечно же, не лишены смысла. Но в приведенном
описании фундаментального тезиса Хайдеггера явно не достает
одного слова – несокрытого истиной как классическим
соответствием. Истину скрывает лишь истина, понятая как классическое
соответствие, как отражение в плоском зеркале. Феноменология
же, если разобраться, с ее калейдоскопом отражений в сонме
зеркал с конечным фокусом, вовсе не отрицает истины как
соответствия – она предполагает другой тип соответствия –
неклассического, – которое перестает быть сокрытием (чуть позже в
связи с системой Гуссерля мы остановимся на этом подробнее ).

Что же касается гегелевской системы, то ее можно рассматривать как
предельное состояние некоторой последовательности классически
рациональных систем, вплотную приблизившейся к некоторому
конечному (завершенному) образу (из тех, что способно
сгенерировать классическое плоское зеркало). Эта система, при всём
своем внутреннем совершенстве, оказалась несовместимой с
реальностью, отторгалась ею – последовательно, до конца
реализованная парадигма классического рационализма порождала, таким
образом… сугубо иррациональное образование. Такой предел
при соотнесении с реальностью, то есть за скобками
классической парадигмы, был, видимо, обречен восприниматься как
нерациональность. Для неклассического рационализма эта система
слишком совершенна, слишком рациональна – отвлечена, мертва и
блистательно сокрывает истину. И с ней, вне всякого сомнения,
гениально разобрался Маркс, когда повернул ее,
ортогональную, не только реальности, но и времени, на 90 градусов и
спроецировал на временную ось, получив из мертвой системы
эффективный метод. Правда, в лапах одного «замечательного
грузинского марксиста» этот ювелирный метод быстро превратился в
примитивную полицейскую дубинку, но, будем надеяться, что
реабилитация его не за горами.

Да, понятие неклассическая рациональность ввел М. Мамардашвили, но в
нем он лишь обобщил многолетний опыт тех исканий
отвлеченного мышления, главной проблемой которых (и задолго до
оформления феноменологии в самостоятельный метод) была проблема
сосуществования претендующих на объективность законов и
субъективности восприятия. Крен в сторону законов приводил к
априорным формам, к предустановленной гармонии и прочему из этого
ряда. Крен в сторону восприятия вел к феноменологии,
феноменократии, феноменотираниии и даже к феноменобесию.
Представление о неклассической рациональности эту проблему не снимает
и, видимо, не снимет до тех пор, пока поддерживается идея
принципиального разрыва между двумя типами рационализма, пока
не осмыслена, не проблематизирована диалектическая связь
между ними..… Проблема будет лишь переопределяться в новых или
обновленных понятиях. Как переопределяется она, например,
вот здесь у того же М.К. Мамардашвили:

«Когда мы имеем дело с сознательными явлениями, т. е. явлениями с
феноменальным измерением, явлениями, которые экранируют и
индивидуализируют себя, выстраиваясь – помимо универсального
мира абсолютного наблюдателя – в свои (замкнутые или
полузамкнутые) миры, то мы здесь, чтобы вообще что-то понимать, должны
распроститься с ментализмом, фактически – с предметным
фетишизмом идеальных содержаний»,

где так поспешно дискредитирован ментализм (умствование,
умопостижение), где несомненно чрезмерным оказывается
противопоставление явлений с феноменальным измерением и идеальных содержаний.
Постулируется фактически разрыв там, где, скорей всего,
лишь неоднозначность, стохастичность, определенность, но с
долей вероятности…

Нельзя не отметить, что за всеми этими не лишенными решительности,
воли к власти метафизическими маневрами со всей
определенностью проглядываются, порой, метафизические же комплексы.
Причём, самое любопытное заключается в том, что эти комплексы
имеют тот же источник, что и воинствующий индуктивизм
естествоиспытателей из числа презирающих всякие отвлеченные суждения.

Судя по всему, переход от третьего к четвертому уровню моделирования
в понятиях (от понятий специальных наук к понятиям
философским) нельзя свести к банальному росту степени отвлеченности
– здесь имеет место и какой-то качественный переход,
связанный с изменением самой структуры взаимодействия понятий, с
проявлением особой логики в этих взаимодействиях. Суммарный
эффект количественного и качественного скачка и создает
ощущение воспарения, освобождения понятий от бренных связей с
реальностью. В руках философа оказываются уже не понятия, а
концепты, то есть, понятия, отстоявшие свои права в
противостоянии с реальностью и в полной мере наслаждающиеся добытой
свободой и независимостью. Очевидно, что именно поэтому здесь,
на четвертом – философском – уровне абстрагирования от
реальности особенно сильным становится влияние познающего субъекта
как на результаты познания, так и на реальность. Возможно,
что именно здесь и происходит тот самый переход от
классического рационализма к неклассическому, именно здесь
срабатывает некая гносеологическая постоянная и рационализм,
остающийся классическим в области специальных наук, становится (может
стать ) неклассическим в области философского понятийного
моделирования.

Естествоиспытателями с их мышлением, естественным образом запертом
на третьем уровне абстрагирования, этот переход кажется
полным провалом в пустоту отвлеченностей. Философам же,
почувствовавшим удивительную подвижность понятия, становящегося
концептом, трудно избавится от ощущения, что здесь, на четвертом
уровне уже ВСЁ становится иным, и только санкция на полное
освобождение понятий от гнета со стороны реальности – их
полная невесомость – дают право на моделирование реальности в
отвлеченных понятиях.

И, судя по всему, задачу, которую пытались разрешить Гуссерль,
Хайдеггер, Мамардашвили, сводилась ( у первых двух – по существу,
у Мамардашвили – явно) к поиску преобразования («
оператора»), обеспечивающего переход, увязывание двух рациональностей
в одну, а естествознание – с философией.

Апрель 2006

Город Задонск