Литературная критика

На прошлой неделе я опять перечитал «Один день Ивана Денисовича».
Поймал себя на том, что регулярно, каждый год, перечитываю эту
знаменитую вещь, равно как и «Капитанскую дочку»,
Александра Сергеевича Пушкина сочинение. И вот, как-то само собой
возникло желание сравнить эти две, казалось бы ни в чем и нигде
не сравнимые книги. И не потому, что на дворе тысячелетие
постмодернизма, и сравнивать не возбраняется все, что угодно
с чем ни заблагорассудится! Нет, и правда, есть что-то общее
в двух упомянутых произведениях, и, если можно так
выразиться, специально общее, а не только великий и могучий.

Прежде всего, и там и там – сказка, причем именно русская. И
«Капитанская дочка» – сказка, и «Один день...» – сказка.
Сказочность «Капитанской дочки» известна. Не знаю, рассматривал ли
кто-либо «Один день», как сказку, поэтому на всякий случай
приведу некоторые, на мой взгляд, доказательства не просто, как
и во всех других случаях художественной прозы, дальнего
происхождения солженицынского шедевра от волшебной, или бытовой
сказки, а его прямой сказочности. Во-первых, язык
рассказчика, или автора, максимально приближен к языку героя, и вообще
письмо имитирует устную речь. Язык рассказчика в «Одном
дне...» это ведь как бы одновременно и язык Шухова, язык народа
в представлении Солженицына. Тут стилизация, умная, со
вкусом, и, в то же время – и не совсем стилизация. Это, если
хотите, ещё и философия свободы, характерная как раз для
русской народной сказки, в которой свобода рассматривается не как
абстрактная необходимость или ответственность, а как
возможность творчества, тут же, в сказке реализующаяся в особенной
речи рассказчика и героя, в свободном, оригинальном, но
ответственном обращении со словом. Так и в «Одном дне...».
Интересно, что и в своих публичных выступлениях, и в
публицистических статьях Солженицын изъясняется, что называется,
шуховским языком, то есть, везде и всюду выступает как сказочник.

А у Пушкина? Каким языком изъясняется в Капитанской дочке Пугачев?
Да языком вот именно Пушкина, человека, который ведь тоже,
нельзя сказать, чтобы не рассматривал слово, как первый, и,
возможно, последний институт русской свободы-творчества.
Говоря о воле, пушкинский Пугачев, оказывается, имеет ввиду
свободу, во всяком случае, внутри себя, что и доказывает
совершенно сказочное возвращение Петруши Гринева и Маши Мироновой из
лагеря бунтовщиков-головорезов. Не удивительно, что
трезвомыслящие бояре не поверили в сказку, и заковали героя в
кандалы. И чудесное повествование продолжилось.

Но не только из-за сказочного языка я бы включил «Один день Ивана
Денисовича» в антологию лучших русских сказок. Еще важнее –
герой и его приключения. Иван Шухов – русский сказочный герой
в сказочных обстоятельствах. Он добродетелен там, где
требуется добродетель, и лукав там, где требуется лукавство. Он не
проживает свой день, а словно инсценирует некую заданную в
архетипах мораль (как Гринев в Капитанской дочке). Для того,
чтобы эта мораль рода (племени, народа) была воспринята и
усвоена читателем или слушателем, нужны особые
обстоятельства, сказочные. Дремучий лес, подземное царство, замок Змея
Горыныча, лагерь Пугачева, особый лагерь. То, что
обстоятельства Ивана Денисовича сказочные, читатель не осознает, но
чувствует. Уютно ведь как-то читать про страдания-подвиги Шухова,
и не потому, что самому-то читателю тепло и сытно, не
поэтому. Просто в самом герое что-то есть, внушающее некий
оптимизм. Вот и за Ивана-дурака, или за Емелю-дурака мы переживаем
в детстве со сдержанным оптимизмом. Таковы законы жанра. В
конце концов, герой побеждает всех и вся, что и требовалось
доказать, -– и злодея-надзирателя, и болезнь, и холод, и
даже голод.

Часто сравнивают «Один день Ивана Денисовича» и лагерную прозу
Шаламова, и делается это, на мой взгляд, некорректно. У Шаламова
– хроника, свидетельство, а у Солженицына вневременная, как
и все сказки, история. И все же, сопоставить эти два мира
можно и необходимо. Вот почему. Для центрального, главного
героя русской сказки характерна одна особенность – только ему
неведомы тоска, отчаяние, уныние (а если ведомы, то только
для того, чтобы в сказке был раскрыт мотив помощника, или
помощницы). Только главный персонаж целиком и полностью
пребывает в сказке. Все остальные в той или иной степени цепляют
реальность, они отчаиваются по-настоящему, страдают не на
шутку, и это понятно. Иначе племенная мораль не имела бы никаких
точек воздействия на души читателей и слушателей сказки. Ад
в сердцах каторжников Шаламова это то, что происходит
внутри, я думаю, большинства окружающих Шухова коллег по
несчастью. Внутри Кавторанга, бригадира, Цезаря, всех, кроме
скромного простолюдина по имени Иван.

А как вкусно, можно сказать, жизнеутверждающе, кушает в рассказе
Иван Шухов всякую дрянь. Как наслаждается наваром между овсяных
зерен, мерзлой сладковатой картофелиной, горячей пустой
баландой, коркой хлеба! Как кейфует в относительном тепле,
затягиваясь честно заработанной махрой. Как сладко засыпает,
намаявшись за день в подвигах! Все это работает на мораль, и
на...

Иногда я ловлю себя на том, что мне немного совестно читать «Один
день...», что я местами воспринимаю текст, как кулинарную
книгу, аппетит, знаете, возникает, и хочется попросту
перекусить, и покурить мальборо.