Проза

Речка под темным небом. Нет, еще не ночь и не вечер близится,
а просто нет солнца – облака несет по небу рваными лохмотьями.
Ветер там, наверху. А здесь, на земле, ветра уже нет, и дождь
прошел, только лужи остались. И вода в речке мутная, желтая. Он
отвернулся от воды и, оступаясь, поднялся по скользкому глинистому
склону наверх к небольшому деревянному мостику. Перейти на ту
сторону? Зачем? А никогда не был. И лес чернеет, сливаясь с небом.
Прогнившие дочерна доски, дыра, сквозь которую видна речка – мутная,
ленивая. Дорожка в бугристых камнях идет вверх. И никого нет.
А зачем? Дождь ведь был и еще будет.

Ели, расставив ветви высоко над головой, пропустили его. Хвоя
под ногами и ее запах, свежий и влажный. Но вдруг лес расступился,
и открылась большая поляна, а там дома с заборами и сады. К одному
из домов подошел. Светлое дерево, крашеные наличники окон, яблони
с голыми стволами. Калитка с вертушкой, дорожка, посыпанная кирпичом,
и крыльцо с расстеленной тряпкой. Коричневая кнопка звонка, он
прижал ее, но не услышал отзвука в глубине дома и тогда постучал
в дверь. Бабуся лет шестидесяти, круглая, небольшая, а лицо пухлое,
белое, улыбчивое.

«И не боитесь здесь одна?» – «Где ж я одна? Вон мои соседи, яблонька
с яблонькой рядышком, так и мы. Хоть и заборы есть, а яблок никогда
не делим – мое-твое, упало к тебе – ну и угостись. Яблоньки за
забор свешиваются, так и мы друг к другу склоняемся. Видишь, дорожки
идут напрямую через заборы, так к друг дружке и ходим. А заборы
для красоты, для правильности, какой же дом без забора? А для
других калитки есть, чтоб он, как положено, дом спереди увидел,
да по кирпичикам прошел, да с яблоньками поздоровался – они у
меня, милостивцы, сперед всего стоят, от леса меня загораживают,
девоньки, зелененькие, – чтоб гость красавиц посмотрел, а те его
поглядели, чай, скучно им одним днями стоять. Ну а ночью не знаю,
ночью сплю, а может, что и деется, только смотрю, а девонька моя,
яблонька, стоит не там, где вчера, а у забора, замешкалась поди,
вот свет ее и застиг, или я рано на крыльцо вышла. Я в дом сразу,
а она и на место, – днем, миленькая, на своем месте и стояла.
На речку они ходят. То дело ихнее, я не вмешиваюсь, про них что
говорят, не знаю. Да и не век же им на месте стоять, ты вот да
я, ходим же. И им хочется. Только им нельзя, чтобы мы видели…
Елкам-то легче – они весь день без присмотру, ходи куда хошь и
не спрашивайся, – а яблоньки-то со мной живут – им тяжелее, откуда
пошел, туда и вернулся, куда посадили, там и сиди, – не сама выросла,
а тебя вырастили. Посадили – и сиди; вот они и ходят потихоньку.
А когда месяц светит, я занавеску задерну, а то в доме ну как
электричество горит – а не должно бы – яблоньки-то перед окном,
а не заслоняют, значит, нет их, ну а проверять не пойду, ну их,
еще застыдятся, что у речки, а не здесь. У нас хорошо. Видишь
в саду – дорожка к дорожке, тропка к тропке идет, тропками множится,
сердце бьется, через сердце тропки и пройдут – хоть и махонькое
оно – и сердцами других соединятся, продолжатся, тропка нырк за
забор, да в сад и в домик и к человечку, да к сердцу – а от него
дальше и дальше, а иначе нельзя, тропка продолжиться должна аж
до сердца и дальше. Оставайся у нас. Проложим к тебе тропочку,
и будешь ты наш соседушка». – «Да нет, не могу, пойду я лучше
к реченьке». – «Так вот зачем туда мои яблоньки ходят». – «Они
ночью, а я днем. Днем хозяев нет. Днем я здесь, а ночью я – стул».
– «Родимый, да как же ты?» – «Да вот так». – «И не болят ноженьки?
На двух-то – не на четырех». – «Болят, да я привык». – «Ох-ти,
болезный, с людьми живешь, а приветить некому. Хочешь, у меня
оставайся, и яблоньки недалеко». – «Нельзя мне, хозяев не оставлю.
Лучше я к вам днем приходить буду». – «Приходи, приходи, родимый,
дорогу теперь знаешь, приходи». Стул повернулся и пошел по дорожке,
вышел за калитку, вошел в лес, и тянулась за ним дорожка, посыпанная
красным кирпичом.