Проза

1.

Маша. Божественное имя для земной девочки, нежнейшее из святых и
самое святое из нежных. МА – сливочно-розовый поцелуй, ША –
тоскливо-сладкая боль.

Маша. Смысл моего бытия, моя богиня… Проклятие и награда, печаль и
трансцендентальный восторг.

Она была Мэри на уроках английского языка, Марией в классном
журнале, Машенькой в своей семье. Для меня она была: Маша.

Она – первейшая, если не считать призраки героинь детских сказок:
смелая Элли была лишь прообразом моей Маши. Маша Клягина –
единственная, ведь всё другое и все другие, когда бы ни
произошло и где бы не явились, – подделка, самообман, не более чем
миражи всё той же Маши в марсианской пустыне Безответность.
На пьедестале моих терзаний только она – моя Маша, –
возвышается средь руин подлого существования, освещает
кладбищенский мрак одиночества. Моя маленькая религия даёт только одно
спасение – твои объятья, Маша!

Мы познакомились столько же лет назад, сколько мне было в то время.
Маньяки всегда сверяют часы, помнят номера телефонов, даты
рождения и число слезинок в снегу. Мы вместе учились, живя на
одном берегу Ангары, почти ровесники, почти любовники.

Эта повесть о нас.

2.

Я родился в 1986 году, в Иркутске. Мой отец как раз защищал
докторскую диссертацию по химии, а брат пошёл в первый класс.

Мои предки жили в деревнях Урала, Нижегородчины и Восточной Сибири.
Дед по линии матери занимался гидроэнергией, сделав
несколько научных открытий (что-то о взаимосвязи вспышек на солнце и
величины речного стока), работал в Ираке и на Кубе,
проектируя ГЭС. Брошенная им бабушка не смогла полюбить другого,
прогоняя свою печаль в путешествиях (Индия, Египет, Европа,
Америка) и классической музыке. Дед по линии отца воровал
золото у сталинского правительства в лагерных приисках под
Читой. А кто-то из моих предков даже содержал трактир в Иркутске,
который, впрочем, сгорел.

Мы жили в самом центре Иркутска, на углу улицы Литвинова и
Пионерского переулка, в зелёном кирпичном доме, построенном японскими
военнопленными для советских чекистов. Под окнами были
тополя и областное КГБ. Рядом примыкал деревянный дом бывших
русских купцов, где теперь жили два моих друга. Во дворе были
красные заборы газовых установок, куда я с ребятами часто
лазил, трансформатор, детский городок-замок с четырьмя башнями,
горкой, заливаемой на зиму, беседками и лестницами, ржавые
качели и карусели, лужи (где гидросистемы сооружал уже я),
песочницы, где возникали вулканы и муравьиные лабиринты. Это
был замкнутый мир, посреди тумана остальных пространств.

Я рос в том, отчего остался лишь калейдоскоп обрывочных
воспоминаний, причём разбитый. Вот мне дарят на день рождения красный
свисток-паровозик. Вот пластмассовый зайчик утонул в аквариуме
и танцует. Вон детский сад, который я ненавидел, т. к. меня
там презирали за очки и кормили творогом, от которого у
меня до сих пор тошнотворный рефлекс. Городской житель, я любил
бывать на даче, объедать кусты малины, вишни и черники. Я
был гурман и ел только блюда, содержащие картофель, не
признавая щи, борщ, винегреты. У нас была собака по полной кличке
Даная Сан Джоанна – ньюфаундленд, который любил вытаскивать
мои корабли, не успевшие выйти в кругосветное плаванье,
зимою возил меня на санках и по-человечьи умел сидеть на диване.
Я был богат игрушками, и эти «фигульки», как называла эти
китайские забавы бабушка, составляли второе моё счастье; они
давно умерли, но как много мы пережили вместе с этими
скелетами, мутантами, киборгами и ниндзями, и я часто с тоской
смотрю в эти неподвижные разноцветные лица.

Мною в основном занимались мама и бабушка; папа уходил с работы
слишком рано, а приходил, когда я уже спал. Иллюзии детства
заклеивали трещину, которая прошла между родителями; я тихо
играл в своей комнате, а семья незримо разрушалась –
разрушалась, как то хмурое государство, где я вынужден был родиться.
Отец пил. Скандалы доходили до драк, и я плакал, заглушаемый
музыкой братовского магнитофона, и клялся: у меня всё будет
по-другому, я никогда не изменю тебе, Маша…

Родители развелись.

3.

По иронии судьбы, а может от тесноты маленького города, Маша жила на
бульваре Постышева, т. е. точно там, где было логово
Милашки – любовницы моего отца. Но училась Маша в центре, в 65-ой
школе, куда мне было добираться три квартала.

Я знал, что влюблюсь, идя в первый класс. Слишком нелюдим я был,
дальнозоркий очкарик. Предвидя светловолосую русалочку с
переливчатым голосом, ошибся категорически: у Маши оказались русые
волосы и голос феи. Она была незаметна, тиха. Но именно ей
предстояло стать моей Машей, навсегда остаться во мне.
Просто, видите ли, только она могла меня понять, оценить своим
больным сердечком и чистой душой меня, такого одинокого и
несчастного. К тому же она прекраснее всего из виденного и
вообразимого в этом мире или ожидаемого в том.

Помню серую кофточку и шотландскую юбочку поверх белых колготок.
Свет её лица неописуем. Было бы кощунственно сравнивать части
её лика с тленностями миров. Скажу лишь одно: блажен, на кого
она хоть раз посмотрела, счастлив, кому улыбнулась, а кого
она поцеловала – подлый вор, смеющийся надо мной. Но не
будем забегать вперёд.

Это, может быть, странно, но к любви я пришел сознательно: парламент
моих мыслей и чувств проголосовал единогласно. Поводом к
таким тонким чувствам, как пытаюсь разобраться теперь, могли
быть её слезы на грустную песенку во время одного урока
музыки. Пели мы про кого-то кота, который вышел ночью на лунную
сцену и начал горланить свои песни. Жители дома прогнали
Мурлыку, а Маша выбежала в слезах из класса. Вся боль мира
прошла через этого чувствительного ребёнка. В свои девять она уже
знала значение слова «эгоизм». От неё я научился
пронзительности мыслей и ювелирности чувств. Я тоже умею плакать,
Маша, и как часто я засыпал в слезах, мечтая о тебе.

Мои мечты всегда были горькими; я просто не мог представить её
поцелуя. Ах, это бы разорвало меня. Я топился, вешался, вздыхал,
но никогда не мог представить свадьбы или объятий.

Другой особенностью моей любви было полное отсутствие сексуальности,
без которой ничего нет для современных на всё просто
смотрящих подростков с их нехитрыми чувствами и штампованными
мозгами. Да, более старшие ребята вынудили меня как-то
просмотреть один недвусмысленный фильм, но всё, что я там увидел,
было чуждо моим представлениям о любви. В этом отношении
отрочество меня испортило. Но любовь свята. Поистине любимая была,
есть и будет Богом. Сексуальность же – это абракадабра типа
флагестона, либидобелиберда. И поэтому мы живём в
сумасшедшем мире.

4.

Моей стратегией, ошибочной, как оказалось, было молчание – проклятый
тютчесвский silentium. Я стеснялся признания, боялся
гонений общества, а больше всего пугало – «нет». Все решительные
действия откладывались на седьмой – девятый класс, а тогда –
в начальной школе – предполагалось мерно обращать на себя её
внимание, пошаговая мирная оккупация без раскрытия главной
тайны. Я трепетал пред её образом. Я старался хорошо
учиться, чтобы похвалы Татьяны Александровны (первая учительница)
возвышали меня в глазах той, что дороже мира. Особенно мне
удавалась математика.

Помню один подвиг. Татьяна Александровна отправила меня на
математическую олимпиаду районного значения. Я проявлял способности в
математике. Математика была моим делом. Я был хороший
математик. Решал и предвидел многое, опираясь на интуицию и
хорошую память. И вот меня послали защищать «честь класса».

Мы только-только прошли дроби, и именно это меня подвело. Зато
задача: «Какой год двадцатого века, если его цифровую запись
перевернуть – останется прежним?» – была решена в секунду
(«1961»). В итоге я занял почётное третье место, за что получил
книгу про Бэтмэна, написанную, впрочем, в Белоруссии, и диплом
с изображением бамбука и автографом директора. Реликвии не
потеряны. Но главный приз впереди.

В день награждения я уже было собрался идти домой, стоя в подвале
раздевалки, как ко мне подошла Маша. А ведь ради неё я
сражался с числовыми драконами! – просто как будто она это знала.
Ко мне подошла Маша. «Поздравляю!» Протянула руку. Я
запутался и пожал её левую своей правой. Холодные и нежные пальцы
(дальше я не посмел продвинуться) я держал в своих объятьях. Я
прикоснулся к ней! Первый раз. К девочке. Мизинец её
сомкнулся с указательным и Маша отвела, медленно, словно время
длило моё блаженство, увы, отвела руку. Сейчас мне это кажется
ритуалом пионерского товарищества, но тогда прикосновение к
Маше было пределом мечтаний, достигнутым раем.

Математика – царица наук.

5.

О, почему нас никогда не сажали вместе. О, как я ревновал к её
соседям по парте. Мой двойник (тёска, друг, очкарик, правда
полярный – близорукость), Дима Молин, особенно внушал недоверие.
Чтобы отличаться от него я звался Митей. Он был признанный
лидер, и Маша бы стала игрушкой в его тиранических раках,
которые всё делали ради престижа. Этот Молин даже признался
Маше в любви, но ради смеха, играючи, чтобы повеселить дружков.
Маша – умненькая девочка, и не попалась.

Он провожал Машу после школы. Легально. Заведомо с нею
договорившись. Он ведь тоже где-то около Постышева обитал. Мне же, чтобы
пойти рядом с желто-красной – цвет иркутской осени –
курточкой Маши, приходилось замедлять шаг, идти как черепаха от
Ахилеса, чтобы она меня догнала и сказала: привет. Метод
изобретён мною в конце третьего класса. Не знаю о чём она болтала
с Молиным, но со мной обсуждалось всё: глобальное потепление
(когда же в Сибири будет тепло, а?), сказка про Изумрудный
город – без сомнения, Иркутск; а не верите – зайдите в
ледовый городок на пощаде Кирова зимою, – общие герои и
увлечения. Мы шли по Урицкого, она слева, я справа, иногда глазели на
магазинчики, доходили до Литвинова и прощались. Она просила
у меня палочку от мороженого, потому как этим предметом
открывалась дверь её подъезда, ведь ключ у старшего брата. Ах,
почему я смотрел под ноги вместо того, чтобы просто угостить
Машеньку холодным лакомством. А вот она однажды угостила
меня кедровыми орешками (эту реликвию случайно сгрыз мой друг,
гостивший у меня).

Однажды случилось страшное. Я провожал Машу, мы медленно шли, не
торопясь расстаться. И вот послышался индейский кличь: улю-лю.
Вместо ирокезов явился Молин со своими приспешниками. Меня
бы явно поколотили, если бы не вступилась Маша. Молин и Маша
пошли быстрее, удаляясь всё дальше, а меня задерживали
подлые холопы похитителя невесты, отвлекали бессмысленными
разговорами. Всё исчезло в тумане глазной росы…

Благо, что соперник перешёл из великого «Б» в профанный «А». На
горизонте врагов не оставалось, и открывалась возможность –
драгоценный шанс, который так просто я упустил. Мне не с кем
было посоветоваться, рассказать про Машу, негде найти совет.
Ах, почему путешествия во времени невозможны, а дары
Проведения – глухо-неповторимы.

6.

Память хранит множество маленьких событий, из которых и складывается
этот безмолвный роман, единая картина первой любви. Она
зачем-то сломала мою линейку, она застегнула пуговку на моей
джинсовой куртке, – как только отменили форму, которая так шла
Маше, и так чернила меня, я сразу перешёл на джинсы. Мы
обсуждали учительницу английского, и этот язык я выбрал,
увязавшись за группой, где была она. Мы фотографировались с
классом, стоя рядышком; я изображал недовольство и крутился как
перекати-поле, – Маша повернулась к Мите и схватила его за
плечи: он успокоился, он не смел перечить. Она списывала мою
математику, наука ни для чего более не нужная людям. Она пару
раз звонила мне, чтобы спросить домашнее задание; я хоть и
знал заветные цифры, никогда не звонил Маше, а потом и вовсе
забыл номер (кто-то сказал мне что он не настоящий). Эти
мелочи могли эволюционировать в настоящие отношения, но, скажу
я вам, железный рок прервал рост жемчужины...

Особо ценным осколком был предновогодний вечер пятого класса (1997
год). Это был бал. В школе только мы, обеспеченные газировкой
разных сортов, нарядные сибирячки. Ребята ещё стыдились
танцевать, стояли по углам, отшучивались. Учителка взяла на
себя роль Амура, – мальчикам предлагалось вытянуть имя заветной
партнёрши. Я медленно вытянул бумажку из меховой шапки.
Маша – Маша – Маша… пухленькая Женька. Пришлось танцевать,
отрабатывая трудовую ученическую норму. Маша никому в этот раз
не досталась. Зато процедура раскачала общество, пустившееся
в пляс. Прошло полчаса. Я уже и не надеялся… Как я смею… Она
не захочет… но вот Маша Клягина и Оля Кислицына подошли и
закружили в своём хороводе – теперь я получил право
пригласить.

Маша сидела на стуле возле доски и пила что-то из белого стаканчика.
Я протянул руки, не умея придумать ничего иного. И в ответ
потянулись её ручки, обвившие мою шею. Маша вспорхнула. Союз
правых ладоней был нерушим. Я всё никак не мог прикоснуться
к её обнаженным лопаткам, держа руку на весу; она сама
прислонила меня к себе. Такая холодная нежность, мягкость
девичьей спины. Наши глаза не встречались, боясь радиоактивных
реакций, откровения потаённых желаний. Я не помню музыки.
Только голубое платье и телесная сопричастность чуду. Нет ничего
более дорогого и приятного в этой скучной вселенной. А ты
ведь и не помнишь, Маша, как мы танцевали, что это значило или
могло значить.

Но и это не стало началом, я не проводил и не поцеловал её в тот
вечер. Следующее полгода прошли зря. Меня увезут в Москву, но я
не верил, что есть место, отличное от нашего изумрудного
города, где живём я и Маша. Я ничего ей не сказал. Она села в
машину, её юбка и рубашка развивались от ветерков весны,
собака – бабтеил – прыгала на неё и радовалась ей, счастливая
семья окружала мою девочку-мечту. И я был немножечко лишним
здесь. Она уехала, уехала навсегда.

Чтобы отец не убил маму, чтобы спастись из «проклятого Иркутска»,
чтобы…чтобы… чтобы…, мама продала бабушкину квартиру и
перевезла нас в Москву. Отравленный воздух, мёртвая вода и дождь
ожидали меня в чужом городе.

7.

С тех пор всё потеряло смысл. Мои страдания взрывались во мне. И
никто не мог заменить мне Машу. В Москве Маша родиться не
могла. Москва – город ублюдочного счастья.

По инерции я учился хорошо. Подвиг всей жизни посвященный Маше ещё
был актуально мыслим. Физика, кинематография – вот где я
прятал распадающийся череп.

Всё казалось безысходным. Я уснул в кошмаре.

И вот я написал её письмо на адрес школы. И она, она ответила.
Призрак из прошлого ожил. Да, «тогда» я ей «нравился», но теперь
«подарить надежду» «Эльфийка» (Маша любит сказки) «не
может», у неё «есть парень», и она категорически не понимает, что
мне теперь, по прошествии стольких лет, нужно.

Я не буду говорить про депрессию и больницу Ганнушкина, таблетки,
рёв, рыдания, разрывы… Меня откачали, вернули полтергейста в
лоно извращённой цивилизации лжи и разврата.

Маша! Никто не сможет любить тебя так. Пока ещё всё обратимо. Будь
снова со мной, не обманывай себя и других. Почему ты молчишь,
Маша? Кто, сказал, тебе, что есть другая любовь – не
истинная, не вечная? На гильотину правды твоего Егора.

И нет нам другого бессмертия, кроме как быть вместе, Маша.

Но Беатриче смеялась.