Проза

повесть

ПРЕДИСЛОВИЕ

Повесть «Хорошо быть городским» отнюдь не продолжение, не ещё один
вариант «Андрюшиного детства». Хотя, возможно (возможно,
возможно, конечно, возможно…), дополнение. Родственное.
Автономное (как Саха, Татарстан или Башкортостан) и самодостаточное
(совсем не то же самое, что «самодовольный»).

Роднит их не только автобиографичность, но и моё упорное (праведное)
стремление (душевный порыв) поведать миру, его лучшим
представителям (спешите присоединиться к их числу!) о
семидесятых, моих (!) семидесятых. Поведать о нашем поколении. Без
вранья! Минуя крайности: пафос (просоветский, антисоветский,
национально-патриотический и всякий другой) и чернуху (эротика,
порнография, душевно-моральный распад и психический (он же
психологический) надлом). Как и c чего мы начинались. От
кого (чего) происходим. На какой почве взрастали, на каких
кустах и деревах вызревали, наливались-колосились. (Откуда пошла
быть земля русская.)

Всё, что писалось-сочинялось о детях семидесятых (о детях Славной
Эпохи) до меня – абсолютная лажа. Всё! (Про кино разговор
отдельный. Кинов мы не делаем.) Всем этим
алексиным-лихановым-крапивиным давно уже пора на свалку! (Или того подалее.) От
винта! (Валите с миром, чуваки!) И моё глубочайшее почтение
старым пердунам! _ ¹

Тут мне подсказывают, что среди моих сверстничков (якорь им в
задницу!) подросли, поспели (…вишни в саду у дяди Вани!) писаки,
подающие (в припадке откровения) заявки (жалобы и
предложения). А всё не то! Брехня собачья! Фуфло! Впаривайте подобные
вещи кому-нибудь другому, из толпы. (Барай вола, у него жопа
гола!)

Как истинный друг детей (не путайте с доктором Менгеле, тем более с
Живаго), детей семидесятых, я громко протестую! Долой все
эти литфальсификации! (Протест в равной степени относится к
опусам стариков-маразматиков, отъевшихся на вранье, и к
литизыскам пареньков-межеумков, только-только приобщающихся к
лжепророчеству и псевдописанию.)

С какого я года? (С какого, парень, года? С какого парохода?) С
такого – самого подходящего! (А с какого бы вы хотели?) Вам я,
точно, не ровесник.

Более чем уверен, что вы ещё пруденили в пелёнки и хезались в
ползунки, когда я уже закончил без троек (нет, не на одни двойки)
первый (второй, если не четвёртый) класс. Салажня!

Наверняка вы ещё торчали от «Спокойной ночки, малышня!» и тусовались
на детсадовских ёлках-хороводах, веря (вот наивняк!) в
добряка Деда Мазая, Карлсона с крыши и Крокодила Гешу, когда
всезнающий, не по летам нахватанный (как всякий стандартный
второгодничек), бывалый Чуня из 6 «А» доходчиво и подробно
разъяснил (даже продемонстрировал на себе) всей нашей дворовой
бригаде: от чего могут вырасти волосы на ладошках. И как от
них (в случае чего) быстренько и не больно избавиться. (Не
вздумайте брить!) Спасибо за науку!

Только не надо хамить! Кто, я – первый? Да, я – первый,
действительно, первый (очередь за мной – не занимать!), кто без вранья,
без фуфлячества, без перегибов и сгущения красок пытается
рассказать о поколении детей семидесятых, рассказать
вразумительно и толково. Кто бы вам (Зелень! Соплячьё!) об этом ещё
рассказал, если бы не я?!

Кстати, на случай, если вы вздумаете (только попробуйте!)
категорически настаивать на изменении названия повести я заранее
(добровольно!) предлагаю несколько сносных, откровенно
альтернативных, подходящих вариантов: «Хреновато быть городским»,
«Зашибись жить на селе», «Кайфовая житуха на посёлке», «Ништяк
быть пастушком», «Клёвое сельхоздетство».

«Детство», «Отрочество», «Юность», «В людях» и «Хорошо в деревне
летом» – уже было. Избегайте повторов.

И ещё одна убедительнейшая просьба: не стоит сваливать на хрупкие
плечи одного отдельно взятого автора, назовём его просто
Андреем Подушкиным, всю ответственность за интеллигентские
номера, штучки-дрючки и жлобские замашки целого (потерянного,
неудачного, совсем пропащего) поколения. Дабы не воспринимать
иногда допускаемые (опять всё тем же автором) в тексте
словечки и речевые обороты как неуважение к читателю. Ох, уж (эта
Настя) этот читатель! Измельчал. Обидчив и мнителен. Дурно
воспитан и нахален. Такого не только страшно встретить под
вечер на улице, но даже в приличное общество стыдно пригласить.

Сразу видно, человек не нашего круга. Не нашего поколения.

МАЛЫЙ, ГУРОВ

1

Скажи, кто твой друг, и я… Полноте. (Может, тебе ещё и в рот
накакать? Любознательный ты наш.) Друг – это одно (один, совсем
один), а дружки-приятели, товарищи, одноклассники (подельники,
соучастники) – совсем другое (другие).

Всех сейчас и не вспомнишь. Сразу-то. Разве что некоторых.
(Некоторые товарищи, некоторые штатские, некоторые неофициальные
лица…)

2

Иногда я вспоминаю Серёжку Иванина. (В народе, в миру, в микраше _ ² был
более известен как Малый.) Соответственно фамилии:
сероглазый, розоволицый, белобрысенький. Телом худощав и строен,
видом – прост. Воспитывала его довольно древняя (что твоя
Греция) и дряхлая бабушка, сложенная пополам. Бывают такие
г-образные старушки. (Обычно сердитые, всем недовольные и
ворчливые. Попробуйте-ка прожить хоть недельку в таком
изогнуто-сложенном состоянии.) В разговорах (всуе) ещё упоминался
какой-то «дядька». Лично я его никогда живьём не видал, не
встречал. Не довелось. (И вообще «дядька» по делу не проходит.
Оставим мужика в покое.)

В сентябре 1973 года я попал-угодил в школу (городскую среднюю №89).
Впервые. В первый «Б» класс. Попал (пальцем в жопу) и
Серёжа, в параллельный «А». Общались мы в продлёнке. Толком ещё
не познакомились, но Иванин тот успел хвастануть:

– А у меня семь рублей есть!

И даже представил их нам:

– Вот!

Семь новёхоньких, жёлто-рыженьких, образца 1961 года, хрустиков. (По
тем временам – не самая детская сумма. Без малого два
фуфыря водочки.)

Наличие у какого-то («лоховатого» – сказали бы сейчас) получухана и
задохлика Иванина целых семи (!) рябчиков сподвигло нас с
одноклассником Юркой на чистейшей воды вымогательство (лёгкая
форма рэкета). Богатенький Серёжа упирался недолго. (Без
истерики. Без ударов по лицу.)

Изъятый у него целковый (от силы – два) мы пустили на коржики и
семикопеечное фруктовое мороженое. (Взять всю кассу подчистую
мы, желторотики, не додумались. Не решились.)

Пировал с нами (о, праздник живота!) и «раскрученный» (по-нынешнему
– «разведённый») Иванин. Что ему, бедолаге, ещё оставалось
делать? Только вкушать коржики и фруктовое мороженое. (От
горя и стыда.)

Увы, сиротские денежки, выданные бабушкой (г-образной и сердитой) на
тетрадки, ластики, карандаши нам впрок не пошли.
Отрыгнулись. И очень скоро.

Меня поразила не столько полная «сдача» нас, рэкетёров соплястых,
бабке и продлёночной учихе, но сумма, заявленная к возмещению:
7 (семь) рублей! (Други! Не стоит мелочиться!)

И кто же кого «бомбанул»?

Сколько потом помню Малого (Иванина), он всегда очень легко и
правдоподобно врал. (Шельма!) Никогда не упускал случая подставить
под удар кого угодно, поживиться за чужой счет,
похалявничать и пошкурничать. Ловил момент.

После интерната (до интернета дело не дошло), куда его перевели
вскоре после приведённого выше случая, Серёжа учился (не очень
прилежно) в профтехучилище. (Рабочая смена грядёт!) Спился. И
несколько лет кряду беспробудно (в полуживотном состоянии)
торчал у пивных ларьков и возле вино-водочных отделов.
Выпрашивая, выклянчивая, а то и вымогая рублики у кого ни попадя.

Боюсь вас огорчить, но до меня ещё лет восемь-десять назад доходили
слухи, что постигла Иванина Серёжу смерть. Насильственная и
жестокая, как сама наша жизнь.

3

Самая-самая первая училка (вторая мама) нам строгая, требовательная
досталась. (Мамов не выбирают!) Всю самую-самую первую
четверть первого учебного года она строго требовала:

– Кудрявцев, надень шапку, немедленно! Кому говорю?!

При этом страшно так делала глазами и замахивалась длинной,
увесистой указкой из эбонита:

– Считаю до трёх! Раз! Два!..

Всё дело в том, что Кудрявцев Игорёк (гадёныш этакий) был вызывающе
лысым (нет, волосы ему никто не обстригал, не выбривал и не
выщипывал, они сами отродясь не росли на Игорёхиной тыкве,
даже и не собирались) и до несмешного толстым (что твой
Пантагрюэль!). Он сидел за самой дальней партой, в самом среднем
(втором) ряду. Один. На двух стульях сразу. И пускал своей
огромной, сплошной лысиной зайчиков, мешая нам заниматься и
страшно раздражая самую-самую первую училку (вторую маму).
Увлечённо мазал козюли на фартук впереди сидящей Лены
Смирновой и ни в какую не хотел, стервец, надевать шапку. Из
нарошечной цигейки. Лохматую и коричневую.

И только после третьего грозного окрика и точного, хорошо
поставленного удара указкой по макушке (главные приёмы в работе
учителя младших классов!) Игорёк напяливал шапку. Скуля, что твой
щен, больше от обиды, чем от боли.

Ещё не успевал затихнуть звон, рождённый резким соприкосновением
тяжёлой эбонитовой указки с безволосым и абсолютно пустым
кудрявцевским калганом, а в классе уже воцарялась рабочая
обстановка:

– У Шу-ры ша-ры! У Зо-и бу-сы!

Вы мне не верите?

Я и сам не верю тому, что когда-то Игорёк был худющим, вертлявым
первоклашкой с роскошными светло-русыми локонами. (Куда там
нашей соседке со всеми её бигудями и париками из ГДР!)

Смотрю на нынешнего Игорёшу, на этакую рептилию (пудов на восемь с
гаком) с радикально голым черепом и мощными, сильно
развитыми, низко опущенными мышцами брюшного пресса, бьющими его по
коленям. Смотрю и не верю.

4

Санька Гуров, квадратненький «мужичонка» в подростковом, школьном
тёмно-синем пиджаке (помните, такие с серебристыми пуговицами,
с шевронами), со своим вечным коричневым портфелем. Попал в
наши края переводом из другой школы (подальше от дурной
компании). Уроки посещал крайне редко и неохотно, чаще курил в
школьных туалетах и в подъездах окрестных домов. (В нашем
тоже.) Предпочитая «Приму» и «Лайку».

Старше меня на год. В свои четырнадцать на вид тянул на семнадцать,
в пятнадцать – на все двадцать. Нос очень крупный, римский.
(Рубильник!) Взгляд тяжёлый. В движениях размерен. (Склонен
к побегам из дома.) Постоянные нелады, напряги с отчимом.
(Психованный дядя попался, из деловых.) В разговорной форме
само слово «отчим» трансформировалось в «гнида» и «этот хер».

В конце июня 1980 года пригласил Санька нас с Толяем в сад, на
викторию. (Ягода пошла! Прёт!) Сад отчима-гниды. В черте города.
(Недалече.) Приглашение принято.

На грядки попадаем (проникаем) через дощатый, некрашеный, но крепкий
забор. (Так ближе.)

– В домик не пойдём. Я ключи забыл. Ешьте викторию! Не стесняйтесь! Налетай!

А сам то и дело по сторонам зыркает. (Вариации на тему «стоял я раз на стрёме».)

Мы с Толяем угощаемся. Ягод не считаем. (Вкусно-ти-и-ща-а-а! Лафа!)

– Всё! Линяем! Соседи пришли! (Хана лафе!)

Уходим тесными улочками садово-огородного товарищества «Искра». У
ворот нас окликает сторож, старик (с палкой и с собакой):

– С которого участка? Чьи будете?

– С которого надо! Свои!

– Юные мичуринцы! Не узнал, дядя?

Дворняга крупна и злобна. Рычит. Санька с Толиком в подобных делах
опытнее меня (не новички), проскакивают с ходу. У калитки я
замешкался. Палка – не лом, но спине моей делается тоскливо.
Вдохновившись бегством моих дружков, боевитый страж орудует
с оттяжкой и поучениями. (Макаренко драный!) Хотя,
чувствуется, рука уже не та. (Стареешь, падла!)

Ору:

– Ты чё, дед, сдурел?! Пусти! Сука-а-а! Пусти-и-и!

Вырываюсь. Прытко догоняю этих охломонов. Знаю, что у Саньки почти
всегда с собой ножик (кухонный, средних размеров).

– Надо было пугнуть его, козла!

– Надо было вовремя линять!

– Зюзя! Балда!

(У Толяя всегда найдется доброе слово для товарища. Кроме «зюзи» и
«балды» – «дятел», «бестолковка», «вафёл», «опездол» и др. Не
менее теплые и задушевные.) Да, странное дело: ключей нет,
сторож Саньку не признал. А был ли там сад отчима? Ха!

До меня доходит:

– Ну, блин, Гурыч! Бродяга! Ну, блин, у тебя и приколы!

5

Фиговейшая, гнуснейшая пора – первая половина августа. (Унылая пора,
очей очарованье...) Тёмные, замшелые, отсталые от жизни,
попами и богом обманутые старушенции сказали бы – от Ильина
дня до Спаса Яблочного. Летние каникулы перекисли и выдохлись,
начинают действовать на нервы, но никак не могут, не хотят,
черти, выйти из игры по-хорошему. Самоликвидироваться, что
ли. Двор наш пуст. (И соседние тоже.) Все лучшие друзья (и
худшие враги) ещё не вернулись в город. (Кто откуда.) Или
только отбыли. (Кто куда.)

Одни хряпают дыни-персики у тёток-бабок в каком-нибудь вонючем южном
Севастополе (или Ставрополе). Другие – хлебают терпкий,
тухлый кумыс возле сраной, чукмекской Караганды (или
Кзыл-Орды). Везёт им! Иные – дудят в горны-дудки (тру-ту-ту!) в
лагерях пионерского режима. («Огонёк», «Дружба», «Пенёк»,
«Служба».) Балдеют у пионерских костров! Греются на зиму.

Немало и таких, что дуются в картишки (в крапиве, за сараем),
балуются дедовской махоркой (бабкиной бражкой), в одном из
райцентров родной области (километрах этак в 62-386 от нашего
двора). Не моют (уже которую неделю) ноги-руки, уши-губы-зубы и
воруют совхозные огурцы-яблоки. (В деревнях все только этими
приятными делами круглый год и заняты.) Гостевают на селе!
Дичая и разводя на себе вшей, клещей и микробов.

А ты сидишь, как последнее шмудло, возле трухлявой, облупившейся
песочницы, в которой кошачьих какашек больше, чем песка.
Сидишь, изнывая от скуки и безысходного августовского одиночества.
И готов связаться хоть с кем! Хоть с Лёшей Головиным! Или
братьями Ибрагимовыми, Казбеком и Марсиком! (Последнее дело!)
Того и гляди, в школу захочется! (О, боже!)

В свои десять-двенадцать (и даже в пятнадцать) лет ты ещё не
способен понять, что дружков, приятелей, товарищей (тем паче
настоящих друзей) человеку не хватает не только в августе, не
только в отдельно взятом пыльном и пустынном городском дворе.
Рамки проблемы «проживания, уживания и выживания в обществе»
ещё спасительно узки. А формулировка древнегреческого
мудрилы: «Человек есть животное общественное» для тебя не более чем
пустозвонство, дешёвый выпендрёж. (О греки, греки! Мне бы
ваши заботы!)

И все-таки фиговейшая, гнуснейшая эта пора – первая половина августа.

Культурный досуг

1

Это уже не про нас, про другое поколение запели (с подачи Аллы
Пугачёвой): «Загружать всё больше нас стали, почему-то...». А у
нас времени свободного хватало. Как ни загоняли нас учителя и
родители во все эти самбы-мамбы, лыжи-коньки,
хоры-изокружки, как ни таскали по планетариям-лекториям, мы свой
культурный досуг планировали, устраивали сами. (Самостоятельность –
залог развития полноценной личности!)

Опять-таки если с точки зрения лирического героя А. Галича
«культурный досуг включает здоровый сон», то, простите, мы так не
считали. (Не спи! Замёрзнешь!)

Откуда же тогда среди моих сверстников со временем появились все эти
домоседы, засони, все эти малоподвижные и расслабленные,
морально-неустойчивые и пассивные субъекты? Меньше надо было
слушать А. Галича (голоса с чужого берега!), почаще посещать
пустыри, стройки, подвалы и чердаки! Встречаться с героями и
ветеранами Гражданской (я помню ещё и таких) и Великой
Отечественной войны. (И, желательно, с трезвыми!) Побольше
задавать им интересных вопросов. ( Скажи-ка, дядя…)

Больше подвижных игр на воздухе, поменьше скучных уроков.

(«Лыжня зовёт!», «Кожаный мяч», «Внимание, на старт!», «Олимпийские
надежды», «Трудовые резервы» – это не совсем то, на чём
стоит базировать физподготовку.) Плюс накопление, наработка и
закрепление бытовых навыков. Этакое
«авто-фото-вело-мото-гребля-ебля и охота», суть многоборие. Отсюда и разностороннее,
многоплановое, полноценное, тут подсказывают, широкоформатное
и многосерийное развитие личности. (Человеки будущего!
Шестая раса!)

2

В то самое время, о котором я веду рассказ, по «ящику» и по радио
один чукча часто пел про то, что и самолёт, и вертолёт, и
пароход, и паровоз, и грузовик, и такси, и танк – это хорошо, но
вот «олени лучше». (Здорово пел!)_ ³

Только меня кандидатура оленя не вполне устраивала. Я больше всего
любил на трамвае (троллейбусе, автобусе) прокатиться, с
ветерком (как тогда выражались) и с пользой. С пользой, если
правильно встать. Вставать надо было у самой билетной кассы (не
железнодорожной, не театральной!), помните, были такие
ящички – сверху прозрачные с длинной дыркой, снизу –
непрозрачные. Из них билетики бумажные вылазили, если маховик (тот, что
на боку) крутить. А в длинную дырку нужно было
монетки-денежки бросать. Вспомнили? Таких ящичков в каждом автобусе
(троллейбусе, трамвае) по несколько штук на стенах висело.
(Выбирай дальний!)

Люди-пассажиры монетки (горстями) по цепочке передают:

– Передайте, пожалуйста, на билетик!

– Будьте добры, на два билета!

И ты, как общественный кассир, билетёр, откручиваешь им
билетик-другой. (Не свои – не жалко!)

– Пожалуйста, пожалуйста, возьмите, тётенька (дяденька)!

– Вот, бабушка, ваш билетик! Держите!

Монетки надо со звоном в дырочку бросать. Обязательно со звоном!
Чтобы все видели, слышали и знали, что ты паренёк честный, хотя
и пионер. Тут, брат, не зевай! Не забывай о главном.
(Помни!) Некоторые двухкопеечные, трёхкопеечные монетки (а то и
десятчики) из тёплой детской ладошки в карманчик своей
рубашечки отправляй. (Незаметненько.) Уже безо всякого
звона-звяканья. Чтобы никто не догадался (как в другой песне
популярной), что тебе мороженого захотелось. (Это уже твое личное
дело.)

Проедешь ты, прокатишься остановок пять-шесть, да обратно столько же
«на кассе». (Как дядя Толя Папанов говаривал: «Не отходя от
кассы!») Накатаешь себе и друзьям (не жадничай!) и на
мороженое, и на «газяру» с сиропом (из гудящего, железного, с
лампочками аппарата). И у прохожих клянчить не надо, и у мамки
опять в кошельке рыться не придётся.

А у оленя? Откуда у него, у рогатого, билетики? Какие монеточки? Из
которого места? То-то же!

Городской пионер, он – не дурак, он городской общественный транспорт
завсегда предпочтет мохнолапому обитателю тундры. А на
оленях пускай тот самый чукча гоняет. И поёт (ох, здорово
поёт!):

Мы поедем, мы помчимся
На оленях утром ранним…

(Продолжение следует)

––––––––––––––––––––––––––––

Примечания

1. На мыло они уже не годятся. Разве что «на парашу». (Прим. автора)

2. Микраш – микрорайон жилой. В данном случае – №3.
(Прим. автора)

3. Я и по сей день большой поклонник творчества покойного
Кола Бельды (не путайте с Бюль-Бюль Оглы). (Прим. автора).