Проза

повесть

Начало

Продолжение

А НАШИ ВОРУЮТ

1

Один из своих давнишних известных рассказов Габриель Гарсия Маркес
назвал (брякнул сдуру) «Наши не воруют». Принимая во внимание
сложности полновесного литературного перевода и особенности
испанско-колумбийского языка, могу допустить (могу и не
допустить), что оплошал переводчик (трохи лоханулся!).

Сюжет, содержание и мораль (есть ли она?) рассказа тут ни при чём.
Фамилию невежды и олуха переводилы опустим. Нет, я не осуждаю
(да и не осужден буду) именитого латиноса, дядюшку Габрюса
(не зазря же ему подкинули «Нобелевку»), не рвусь
громить-крушить устои «мистического реализма» (ну и ярлычок) в целом.
Хочу лишь опровергнуть данную нелепую формулировочку.
Наши-то, как раз, воруют! (Воровали и будут воровать!) И ещё как!
Плюс элементы грабежа и вымогательства, взлома и подлога,
взрыва и поджога.

Дядя Габа (чтоб ты был всегда здоров!), дорогой! Смею тебя заверить,
что в семидесятые годы ХХ столетия (когда я, при всём своём
желании, не сумел бы правильно и полностью, без запинки
изобразить звуки столь славного имени: «Га-бри-ель Га-рси-я
Мар-кес») наши уже воровали. Начинали. Помаленьку. А ваши? Да
будет заливать-то, нехорошо своих отмазывать! Знаем, знаем,
ужо наслышаны и про круговую поруку в бандитском уголовном
мире, и про колумбийскую вашу наркомафию. Тоже мне
писатель-гуманист (гуманоид) нашёлся! Хорош! Амиго! Буэнос диас!

2

Своего двухколёсного подросткового, ярко-зелёного велика (побольше
«Школьника» и поменьше «Урала») у меня никогда не было. Ни
до, ни после. Просто я брал покататься именно такой у одного
жадного, толстозадого, сопливого мальчика из четвёртого
подъезда. Иногда. Часика на три.

Он (мальчик, а не велик) был помладше меня на два года. И чтобы он
не жадничал, я ему угрожал. Так слегка (пинал под толстую
задницу).

А воровать велик я и не собирался. Обязательно возвращал
двухколёсник. Уже безо всяких угроз (с «восьмёрками» на обоих колесах).
Возможно, я был тогда ещё не наш? Откуда у вас столько
желчи и недоверия? Столько злобы! Вы, что, на границе выросли?
Или вас родила женщина-миллиционер? (Злые вы, злые, уйду я от
вас!)

3

Когда мы уже порядком отшколярили, и наш ученический стаж перевалил
за пяток годочков, нам стало не хватать карманных денег
(карманы, что ли выросли?). Мамки много не давали (кошельки
прятали). Папкам самим вечно мало (не всякому красному следопыту
под силу обнаружить папашин «загашник»). Далеко не всякий
Марат Казей (Павлик Морозов, Володя Дубинин) отважится
«бомбануть» отцовскую «заначку».

Но не зря слова «карманные» и «карман» – однокоренные (этому нас за
пять лет, с трудом, но научили). И если денег нет в твоём
кармане, то поищи в чужом (пошукай, хлопец!). В школьной
раздевалке (верхнюю одежду сдавайте в гардероб!) карманов (чужих)
хватало. Стали мы, гибкие, стройные, прыгучие, куда хошь
попадающие, в раздевалку ту иногда проникать. Запросто.
(Проникали в хаты мы только через форточки…)

Ученики, ученицы – народ забывчивый, рассеянный. Кто – киношные
(детский сеанс – 10 коп., взрослый – 25 (30) коп.), кто –
столовские (на обеды), кто – магазинные («Серёжа, по дороге из
школы купи хлеба и молока. Мама.») копеечки в пальто, в
курточке оставляли; семечки (подсолнечные, тыквенные, сырые, с
песочком, горелые, солёные), ириски-карамельки полунедоеденные
(в фантиках и без), значки («ГТО», «Ну погоди!», «30 лет
Победы»), билетики автобусные, счастливые («Скушай и загадай
желание!»), ластики (бело-розовые, бело-голубые) окаменевшие;
увеличительные стекла, в царапинах и трещинах, ключики от
квартир (пусть себе лежат); брелочки (интересные, сгодятся!);
варежки, перчатки, платочки носовые (в клеточку, без козюль,
с козюлями, в соплях, аккуратно свёрнутые, засохшие комком
бесформенным)… Не всякая забытая в кармане вещь подлежит
изъятию (Не бери лишнего!).

Но находились такие пакостники, которые таскали с собой лезвие
«Нева» (Вжик-вжик! – Воротник! Хлястик – воротник. Вжик-вжик!
Воротник– рукав-хлястик!). Честное пионерское, это не мы! Мало
ли кто там ещё по школьной раздевалке шнырял. (Конкурирующая
фирма.)

В своих карманах тоже ничего не оставляли, не забывали. (Кругом ворюг полно!)

4

Причапали как-то раз три семиклассника, моих сверстника-знакомца
(фамилии их вам знать необязательно, меня среди них не было) в
гости к четвёртому. Тоже семикласснику (не ко мне). Телик
позырить, винишка попить (пока родаки на работе). Ну и
позырили, попили. Весело. И разошлись. Без лишнего шума-шухера.
(Шумахера. Шумахера без.)

А расходясь, вынесли (незаметно) из квартиры, из гостей-то,
кой-чего. По мелочи. Наличными, сотни две-три (папа неплохо
заколачивал), украшения из драгметаллов (мама колечки-брошки-цепочки
коллекционировала), магнитофонец-кассетничек (семья
все-таки культурная), переносной, импортный (прихватили на
дорожку).

Об этом вскоре вся наша школа прознала. Разговоры пошли (и на что те
трое рассчитывали?).

Как же это получается? Совсем не по-габриель-гарсия-маркессовски!
Но, смею вас заверить, весьма классический, вполне типичный
случай: наши у нашего воруют! (А могли бы и у вашего.
Запросто. Как не фиг делать.)

5

«Миллион Родине» – движение одно время наладили (акцию – по нашему).
Мы, пионеры всей страны тот миллион Родине-матушке на
макулатуре зарабатывали. С миру по бумажке – вот вам, маманя...
кругленькая сумма.

Мусору во дворах меньше. Опять же лес беречь надо! (Береги лес от
пожара!) Родина-мать богаче (сильнее и краше)!

Технология простейшая. Пока малявками были, то по квартирам бегали,
клянчили. Колядовали. С авоськами.

– Дяденька, у вас нет маа-ку-ла-ту-ры? Бумаги такой, всякой.

– Берите, хлопцы! Не жалко.

– Бабушка, дайте, пожалуйста, газеток за тот год! И журналов! Побольше!

– У меня свои сборщики имеются! Ступайте, робяты, с богом!

– Тетя, мы к вам из школы, за бумагой!

– Хулиганьё! Все газеты из почтовых ящиков в подъезде перетаскали!
Не стыдно?! Засранцы! Кто вас в пионеры только принимал?! Уши
вам оборвать! Шпана!

Так и наберешь кило три-четыре. Плюс дневники, тетрадки свои старые,
с двойками. Книжки-малышки да пару «Мурзилок» – от сестры
младшей. «Работница» (выкройки, кулинарные рецепты) – от
мамы. От папы – «Известия». «Вечёрка» – соседская. (Норма
выработки на пионера – 5 кг.)

С 1978 года, ощутив размах всесоюзного движения, принялись за дело
серьёзно, стали к магазину «Товары для дома» похаживать. Там
серой обёрточной бумаги – на всю школу! Грузчики её умнут,
скатают, перевяжут бечёвкой, картонок от мебели добавят, для
крепости. А мы – тихонечко заберём. Пока дяди в магазине
диваны, шифоньеры ворочают. (Или в подсобке «Агдамчик»
вкушают.) Цап – и унесли! (Для Родины – не просят!) Вот тебе и
рулончик-два. По 10-12 кг за один заход (повторы приветствуются).

Мало того, мы приноровились после закрытия магазина под навес, за
трёхметровый кирпичный забор лазать (как стемнеет) рулончиков
накатать, связочек натаскать, припрятать. А утром – на
школьный двор! На взвешивание.

Там пионервожатка Надя, кудрявая, с блокнотом, весёлая и румянистая:

– Опять шестой «Б» впереди! Молодцы!

В течение года мы по семь-восемь таких ночных десантов совершали.
Мне и напарнику (подельнику) Кисе почетные грамоты, значки
большие тематические и по книженции неинтересной вручили.
(Значок – на грудь, грамоту – в шкап, книженцию «БАМ – стройка
века» – в макулатуру.)

Да, для Родины мы готовы были хоть что украсть. Хоть миллион!

А нынче?! То ли отроки пошли не те, то ли Родина-матушка постарела?
Ну кто сегодня готов (Всегда готов!) Отчизне на миллион
бумаги обёрточной наворовать?! Эгоисты! Иждивенцы! Потребители!
Паразиты! И кто (и что) из них вырастет?!

ДЯДЯ ВИСЯ, ДЯДЯ ФАРА

1

Типичный, стандартный (городской, дворовый, но не малолетка)
уголовничек. Среднестатистический. Самая середочка между махровым
паханом уркаганом и шпанистым сопляком. Каков он из себя? Не
встречали?

С коих это пор ввели подобные стандарты? Что значит типичный?
Уголовничек среднестатистический?

Объясняю. С моего раннего детства и по сей день таковой имеется.
Стандартик. Типаж. (Трохи маю для себе.) Вот он. Встречайте!

Худобы костистой (до дистрофии не дотягивает), грудь впалая, синяя
от чешуйчатохвостых русалок, женщин (голых и в кудрях),
звёзд, орденов, крестов, змей (гадюки, аспиды, ужи), мечей, стрел
и хищных зверюг (волки, ягуары, тигры, львы). На спине,
бугристой и сутулой – маковки церквушек, суть строгий учет:
каждая маковка – год неволи (производственный стаж, биография).

Руки выгнуты в локтях наружу, длинные, узловатые, в сухих и
подвижных мышцах, вены крупные, обилие шрамов: укусов, порезов,
ожогов. Зачастую татуированы обильнее тела. Пальцы – цепкие,
кривые, нервные. В перстнях, датах, именах. С такими в
филармонии (в цирке) выступать. Сразу представляешь рояль, скрипку,
баян, домбру (музыкальный народ).

Всё, за что ни возьмутся, держат с нарочитой небрежностью, напускной
неловкостью: папиросы, рюмки, стопари, бутылки, ложки,
вилки, спички, игральные карты (любой масти). Но как изящно!
Руки-крюки – это не про них (попробуй вырвать(ся)!).

Движения (до поры, до времени) ленивы (у иных – почти томны),
плавность и резкость в них чередуются. На манер взмахов птичьих
крыл (полет ястреба, пустельги).

Голос хрипловатый, с легким пришёптываньем, опять-таки по-птичьи, то
монотонно-бубнящий, глухой, то пронзительный, до клекота,
до свиста. (Воркованье, щебетанье и трели – редки. Птахи не
те.)

Нос перебит. И не раз. Подглазья синие. Есть ещё целый ряд общих и
индивидуальных внешних (тем паче – внутренних) признаков. Но
не станем в них рыться – шершухаться. Психоаналитики,
криминалисты, судмедэксперты, педагоги и социологи нам этого не
простят.

2

Первым уголовничком в моей беззаботной, бескриминальной жизни был
некто дядя Вися. До него я о подобных дядечках не задумывался
(почему-то?). С него, пожалуй, и пошёл процесс той самой
стандартизации, о которой я упомянул чуть выше (достойный
образец).

Помнится, летом 1974 года, когда мы отмучились, закончив первый
класс, Славка Сухих сказал:

– А к нам дядя Вися приехал. Вчера. Погостить.

Мы же сразу и не поняли всей серьезности момента. И в своем детском
простодушии кинулись подначивать Славика:

– Кто, кто?

– Дядя Витя?

– Дядя Вася?

– Да нет же, дядь Вися, Виссарион Васильич.

– Вис-са-ри-он???

Про хамовитого безбожника и литкритикана Белинского, про Григорьича
неистового, шкета говнистого мы тогда и не слыхивали вовсе.
И самый начитанный из нашей братии – полуотличник Миша
Конышев ляпнул (как в лужу пёрнул):

– Он, чё ли, грузин?

– Сам ты – грузин, жопа – резин! – обиделся за родственника Славка,–
он – мой родной дядя, мамин младший брат! Из Шадринска.
Понял?! Конышка-отрыжка!

Мы всегда любили доводить, дразнить и высмеивать Сухаря (дворовое
прозвище Славика), троечника и фантазёра, хорошего пацана и
верного друга. Потому и заорали:

–  Дядя Вися! Дядя Мися!
–  Дядя Вися! Дядя Пися!
–  Дядя виснет, дядя киснет!
–  Дядя Вися скоро свиснет!

Славка не стал лезть в драку со всеми сразу, он просто скорчил
постную мину (вылитая теть Ира, его мама):

– Эх, вы! Если бы вы его увидали, дураки, вы бы так не ржали.

И мы его увидали. В тот же день. Он вышел покурить на балкон, без
майки. Впечатление сильное! (Нам стало не до смеха.) Уважение
к Сухарю возросло. Моментально. (Вот это дядя!)

Через пару дней мы уже имели о дяде Висе более конкретное
представление (информация шла от племянника). Он весёлый и простой в
общении (маму Славика зовет – Ирэн, а папу – Гариком), ходит
по утрам за пивом (вместо зарядки) с белым трехлитровым
эмалированным бидоном, потом потягивает его (пиво) на кухне,
дымя в задумчивости «Беломором». Или «отдыхает» на диване –
«давит на массу». Классно шпарит на семиструнке (гитара такая)
и вполголоса, негромко в ре-миноре напевает:

Снова опустевшие перроны,
По которым нас водил конвой…

Про всякого может сказать (и говорит) «этот мерин», «хмырь», «чёрт»,
«фуфлыга», «тот хрен», «фраер», «гнусьня», «торчок». К
Славке даже приходил наш участковый – летёха Гарибальдич
(чапаевские усы делали его похожим на героя Гражданской войны,
только уставшего и слегка контуженного, в мятой фураге и в
обвисших штанах). С кожаной папочкой. На тощей заднице – кобура.
Пустая. (А он зря по квартирам не шляется.) Задавал на кухне
вопросы. Ажно вспотел. И дядя Вися вскоре уехал. Куда-то в
Сургут, или в Новый Уренгой (в этот край далёкий только
самолетом можно долететь). Славку он почти научил брякать на
гитаре, Славкину маму, Ирину Васильевну, чуть не довел до
инфаркта, а Славкиному папе, Игорю Анатольевичу, обещался
подарить ножик с кнопкой и с пружинкой. При встрече, новой и
нескорой.

После отъезда дяди Виси мы стали внимательнее присматриваться к
похожим на него людям.

Кто они? Где живут? Чем занимаются? Оказалось, что их вокруг нас не
очень-то и много, но встречаются. Мы их давно знаем и
воспринимаем спокойно, совсем не ассоциируя ни с уморительно
потешными «Джентльменами удачи», ни с антигероями новомодного в
ту пору, нами любимого сериала «Следствие ведут Знатоки».

Мы к ним привыкли.

3

Дядя Фара из второго подъезда (фамилию его я теперь уже забыл, а
тогда – не мог правильно произнести) во многом был похож на
Славкиного дядю Висю. Только росточком пониже и с кривыми
ногами (отсюда и прозвище «Джигит»). Жил он на восьмом этаже, в
однокомнатной. С женой Мадиной (тетя Мадя) и с дочкой,
трёхлетней писклявой и плаксивой Венеркой, которых периодически
«учил любить свободу».

Часто выпивал. А выпивши, привязывался, по чём зря, ко всем подряд
со своей любимой (немного странной) прибауткой:

Ты –  бабай,
И я –  бабай,
Ты мне мозги
Не ебай!

С удовольствием приставал к девушкам, женщинам и бабушкам (от 15 до 65 лет):

– Приншеша! Жолотше моё!

Липучий дядя Фара (сердцеед!).

Иногда, когда он уже не мог ни до кого «докопаться», он просто сидел
на лавочке возле своего подъезда и, опустив голову,
бормотал какую-то белиберду. Из его пьяных монологов мы понимали
только три слова: «сыктым», «кутак» и «кутак-баш». (Спасибо
Маратке! Его в свою очередь этим простым словам научил
дедушка, мировой старикан, бывший фронтовик.)

Ещё у дяди Фары были три брата. Средний из них жил в другой области.
А старший – дядя Рафа и младший – дядя Рифа в Ленинском
районе нашего города. Они наведывались к Джигиту по большим
праздникам. Нарядные, весёлые. Оба невысокие и крепкие, с очень
загорелыми индейскими лицами. Приходили они с женами и с
детьми. Дружно пили водку, громко пели (по-татарски), а потом
шумно дрались. Точнее, дрался (лягался, кусался и
боксировал) дядя Фара, а братья пытались его успокоить. И когда (не
так-то скоро) им это удавалось, они уходили. Тихо. В мятых
рваных рубахах. Молчаливые и вспотевшие. С женами и с детьми. С
очень загорелыми индейскими лицами.

После таких семейных сабантуев дядя Фара долго ходил с фиолетовой
харей и навязчиво, шепеляво повествовал соседям о том, какие у
него дружные братаны, и как он их любит (и они его тоже).

А годика через два-полтора дядю Фару Джигита посадили (в который-то
раз). За что, не помню. Да там его и прибили (такие же
джигиты).

Постепенно я стал замечать, что некоторые из наших местных
дворово-школьных «героев» всё больше и больше смахивают, кто – на
дядю Висю, кто – на дядю Фару. А годам к семнадцати стали прямо
– вылитые. Двойники. Близняшки.

Теперь и их поубавилось. Многих поубивали (водка, заклятые друганы,
суровая житуха, цинга, туберкулез, месть и закон)… Не беда!
У нашей страны, у нашей великой Отчизны всегда хватало
славных сынов: бандюг и ворья, джигитов и казаков.

4

Повели мы себя не совсем вежливо, некорректно. Прямо скажем –
хохотали и ржали. Было от чего. Шестилетний, конопатый Максимка из
первого подъезда «сморозил»:

– А у меня двоюродный папа появился! Папа дядя Лёня.

Я даже дома своему папане родному про это рассказал, для смеха. Он
только-только «газовать» начинал, настроение у него –
подходящее. Но мой отец, как ни странно, не захохотал, не заржал, а
лишь сдержанно хмыкнул:

– У Максимки вашего только ленивый двоюродным папой не был.

В свои двенадцать я, конечно, понял (в общих чертах) подобную
постановку сюжета (пора бы уже).

Действительно, тот «двоюродный папа» оказался недолговечным. Вскоре
он куда-то запропал. На смену ему являлись и являлись новые.
Тоже временные.

Просто опрометчивой Максимкиной маме, нарочито румяной горластой
продавщице из стекляшки «Молоко» не везло по жизни. Так сказали
бы мы сейчас. А тогда – мы хохотали и ржали. И дразнили
Максимку «Двоюродным Папой».

А парнишка рос, закалялся и мужал. Вместо Армии – разок-другой «жил
у хозяина» (знающие люди поправят – «подымался»). И осел
(прочно, основательно) на местном мини-рынке. Спортивный
костюмчик, китайский, новенький, кожаночка, до пупа. Стрижка «под
нуль». Рожа в шрамах, по-прежнему конопатая.

Жизнь на рынке проистекает размеренная, все налажено. Но чуть что,
все идут к Максимке – за советом, за помощью. За правдой!
(Сила!)

И никто не хохочет, не ржет. Если Максимка не в духе. Зато сам он
делает и то, и другое отменно. Раскатисто и вызывающе (хохочут
все!). Высоко запрокинув некрупную голову и часто
потряхивая веером пальцев, кривых и татуированных.

Всему рынку он теперь – папа, двоюродный (есть ещё и родной, но с
ним я незнаком).

(Окончание следует)