Литературная критика

Вероятно, необязательно питать глубокую, трагическую любовь к
кому бы то ни было, чтобы умереть в тридцать лет. От расстройства
нервов ли, от рака, или другой тяжелой болезни в молодости умирали,
и умирают. Необязательно пребывать во власти фантазма великой
и безнадежной любви и для того, чтобы превратить свою семейную
жизнь и жизнь ни в чем не повинного партнера в многолетний кошмар.
Ведь и любая семейная жизнь это всегда, кроме всего прочего, невидимые
и видимые миру слезы. Так же необязательно поселять в своем доме
злонамеренного человека, чтобы пустить по ветру состояние предков,
спиться и умереть, оставив собственных детей без гроша. Одуревшие
от скуки провинциальные девицы сбегали и будут сбегать из родного
дома со случайными проходимцами для того, чтобы погибнуть сразу,
или произведя предварительно кого-нибудь на этот свет. Потому
что «такова жизнь». Если забыть, что во всех кратко вышеописанных
вариантах печальных человеческих обстоятельств (как и в любых
других) люди так или иначе, по тому или иному поводу, но все же,
редко или часто испытывали и испытывают радость, то можно утверждать:
жизнь – это и есть зло.

Всевозможные специальные агенты зла в этом мире совершенно излишни.

Если перейти от поэтического восприятия жизни вообще к ее поэтическому
описанию в романе Эмили Бронте «Грозовой перевал», то я бы предложил
читателям этого шедевра произвести мысленный эксперимент – взять
да и выкинуть к черту злобного найденыша Хитклифа, вокруг которого
якобы вращаются все круги повествования, или все круги прижизненного
ада всех прочих героев «Грозового перевала». И когда мы сделаем
это, когда выбросим этот фальшивый двигатель судеб, как если б
его и не было, мы увидим, что ничего не изменилось. Дождь, ночь,
вереск... Пропасть между старым Эрншо и несчастным Хиндли. Пропасть
между несчастным Хиндли и еще более несчастным Гэртоном. Отцы
и дети, дети и отцы. А также деньги, Бог, и... пустое звездное
небо над головой. А также страдающая синдромом гиперактивности
с задатками гениальности и безумия девочка, то есть, девочка-поэт.
Поэт же всегда сирота, и мир для него – сиротский дом, но этого
мало, ибо поэт чувствует так, что все виноваты в этом его сиротстве,
и прежде всего, он сам. Последнее необходимо, чтобы избежать сентиментальности,
безвкусия. Жизнь пошла и чужда, грустна и холодна, кажется, гораздо
более, чем для «людей-прозаиков», но ее любишь как все, с чем
бывает не так-то просто смириться. И, может быть, правы те, кто
утверждает, что поэзия есть Зло, то есть, зло большее, чем, собственно,
жизнь.

И, может быть, именно поэтому Хитклиф – насквозь фальшивая фигура.
Или фигура мнимая, призрачная, это привидение, или общий бред
всех героев романа, а прежде всего бред Кэтрин Эрншо-Линтон. Но...
Но это привидение Сверхзла кое-как ей все объясняет, и все до
поры в ее сознании оправдывает. Или в сознании Эмили Бронте? Так
что, наш опыт закончен. Вернем автору игрушку, ее, ха-ха, ужасного
Хитклифа.

А то с кем же будет разговаривать в девятнадцатом веке языком
шекспировских трагедий Офелия вересковых пустошей? Не придется
ли Эмили Бронте тогда ограничиться исключительно тем английским,
на котором говорят и ее современники? Она, конечно, гениальна,
глубока, и сильна духом.

Но не настолько.