Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

10.

Сны Карла были беспокойны, неприятны и непонятны. Всего их было
два. Первый – про то, что он проснулся, и понял, что его зовут
Карл Либкнехт, он коммунист, революционер. Он поднимается на последний
бой с врагами: тупыми генералами, властолюбивыми королями, скаредными
помещиками, алчными фабрикантами. Карл мало что запомнил из этого
сна, но особо не расстроился, потому что эта история снилась ему
не первый раз. Во втором сне он снова был Карл Возлюбленный Рыцарь,
отважный воин на деревянном коне. Вроде как был самим собой. И
в этом сне он писал письмо своей матери, которая на самом деле
давно умерла (так, по крайней мере, ему казалось, когда он не
спал). Сон был длинный, жалобный как ржанье голодного жеребенка,
и зябкий, как ноябрьский день. «Здравствуй, мама. Наверное, ты
никогда не прочтешь это письмо. Потому что мне проще молчать,
чем говорить, проще, чтобы все, что я сейчас пишу, бродило во
мне и перегнивало, вырываясь наружу мерзостными запахами живых
мертвецов. Когда я напишу его, то сожгу, как уже делал много раз
прежде.

Ты все время говорила мне, что любишь меня, и что мы с братом
равны для тебя. Что ж, ты всегда любила врать, ты врала даже тогда,
когда не понимала, что ты врала, вот насколько ты вошла во вкус.
Но я живой, и всегда был живой. Я был рядом, а ты, думая, что
это только неразумное дите, болтала со своими подругами, о чем
вздумается. Я многое знаю из того, что мне знать, по каким-то
неясным и, в то же время, очевидным причинам, знать не должно.
Например, что месячные у бабушки (я ее даже не видел и не знал)
были до 80 лет. Собственно, до этого мне и дела нет. Если говорить
о родственных чувствах к тем, кого я только видел изредка, и уж
тем паче к тем, кого я даже не застал, то их нет у меня. Мне безразлично,
что делает мой брат и как его здоровье, мне совершенно по барабану,
сколько детей родила моя кузина по отцовской линии и почему проблемы
с мужем у кузины по женской линии. Я хожу по плоской земле кругами,
и линии мне не симпатичны, впрочем, как и чужие орбиты.

Но это никчемушные рассуждения. Если по делу, то вот что я знаю:
ты родила меня совсем не потому, что хотела меня. Так тебе посоветовали
врачи. После того, как ты разрешилась моим братом, что-то в твоем
организме заработало не так – я это тоже однажды услышал, или
подслушал – как тебе угодно. Я должен был это что-то в тебе исправить.
Наверное, исправил – вон ты какая здоровая, когда все вокруг чахлые
и несчастные. Ты счастливая. В самом деле, почему бы тебе не быть
счастливой: брат мой прекрасно управляется делами в замке, ты
возишься с внуками. А я… я выкинут вами на свалку ненужных вещей
и странных воспоминаний. Правда, ко мне приходят, и весьма регулярно,
письма от тебя. Ты мне назойливо говоришь, что мне пора остепениться.
Главное – говоришь ты – чтобы работа, которую я делаю, получалась.
Давай сынок, убивай людей, делай свое рыцарское дело. Раз у тебя
так замечательно выходит, так и надо. Найди только какую-нибудь
баронскую дочку, женись на ней, и продолжай в том же духе – осаждай
города врагов, грабь купцов на дорогах, приноси богатство в свой
дом. А ты сама будешь даже (надо ж, вот благословение Господне)
приезжать ко мне раз в год, нянчить моих детей. Право, и тебе
хочется разнообразия – а то все старший да старший. Зачем я тебе?
Зачем ты меня не отпускаешь, не хочешь отпустить?

Ты говорила, что любишь нас одинаково, но почему же, когда мы
ссорились в детстве, ты даже и не слушала, что я скажу в свое
оправдание, если начинал говорить старший брат, почему же ты так
беззаботно отнеслась к тому, что мне пришлось покинуть отчий дом,
почему же ты поддержала брата, когда он сказал, что отдаст мне
охотничий домик на болотах, только лишь бы я не появлялся в нашем
замке. А ты тогда сказала, что он просто заботится о тебе и обо
мне, и именно поэтому взваливает на себя «непомерный труд» – содержать
все отцовское хозяйство. Ведь мы могли бы делать это вместе, и
заботиться о тебе тоже вместе. Но я никто и нигде, а мой брат
– уважаемый феодал, у которого есть вассалы, своя псовая охота,
право первой брачной ночи и прочие прелести. Нет, я не горю их
получить. Мне все это безразлично.

Между нами ничего уже нет и быть не может… А ты все держишь, все
даешь мне указания, как мне дышать, чтобы не задохнуться, а я
захлебываюсь в дерьме. Когда я еще жил дома, ты говорила, как
мне стричься и как одеваться… Ты, которая испортила свои волосы
бигудями и вообще не имеешь вкуса (во что ты превратила наш замок
– все эти финтифлюшки, дешевые поделки под картины великих мастеров,
массивные золотые распятия повсюду, блаженные странницы, пару
из которых ты приютила, а еще десяток пришлых, которых ты подкармливаешь,
дабы усладить свое самодовольство).

Когда я навещаю вас, ты приглашаешь всех своих подруг полюбоваться
на меня, ты словно ставишь меня на табуретку и говоришь, чтобы
я читал стишки – как раньше, в детстве. Это жестокая забава –
выставлять на обозрение. И ради чего? Ради самолюбования и умиления.
Не потешно ли, и в самом деле? Мальчик, читающий стихи, стоя на
табуретке. Я никогда не понимал тех стихов, не понимаю и это твоего
любования уродством: «Посмотрите только, милый мальчик, он рыцарь
и убивает людей. Он брал штурмом города и вырезал всех их жителей,
видите, какой Карлуша у меня молодец», – говоришь им ты, и твои
подруги говорят фальшивыми голосами: «Да, в самом деле большой
молодец!»… Но им ведь все равно. Понимай они хоть что-то в том,
что я делаю, вслушайся они хоть на миг в то, что ты им говоришь
обо мне, и они вышли бы в ужасе от меня, от тебя. Но у вас так
не принято. Вы спите на ходу, вы говорите дежурные фразы и, когда
надо, когда того требует момент, восклицаете: «Ах!», «Фи!», «Подумать
только!» и прочая. А мне… а мне так тоскливо жить. И, думаю, именно
твоя в том вина, потому что я был нужен тебе, чтобы твоя женская
жизнь шла как надо, без подпрыгивания на кочках, без лишней боли
и неудобных неувязок.

Ты любишь говорить и писать мне: «У всех дети как дети, а ты урод».
Так ведь ты и думаешь на самом деле. Эта такой ритм, такая мантра:
«Ты неправильный, ты неправильный». Ты мне внушаешь это, сколько
я себя помню, и, наверное, сколько я себя не помню.

И не отдаешь себе отчет, почему ты так делаешь. Я тоже не знаю.
Возможно, просто такая попытка честности: ты пытаешься меня исправить,
неправильного изначально. Я родился уродом, потому что смысл моего
явления на свет конечен более, чем у всех нормальных людей. Я
еду по миру на деревянном коне, я и сам марионетка, которую, кажется,
кто-то держит на ниточках. Не ты, ты тут уже не при чем. Мной
руководит кто-то другой. Какой-то дьявол, невеликий рангом.

Я чувствую в себе злость и ненависть. К тебе, в первую очередь.
Потом – ко всем остальным – к калекам, за то, что они калеки,
к здоровым – за то, что они здоровы. К праздным, за то, что они
убивают свою жизнь, пока я страдаю, к страдальцам, за то, что
они только и делают, что ноют о своей несчастной судьбине, к работягам,
за то, что они бьются в щепы, пытаясь доказать, что угодны Богу,
к грешникам, за то, что они грешат.

Я не чувствую родства с людьми. Мне страшно, когда мужчины осознают
себя мужчинами, и поступают сообразно этой грубой личине, простой,
как мебельный шкаф. Мне жаль женщин, что красят губы и подводят
глаза тушью. Хотя это проще, куда проще, чем быть собой.

А я – я не ощущаю себя мужчиной. Я волк в овечьей шкуре. Убийца
на деревянном коне. Дрожащий за свою жизнь и не имеющий сил расстаться
с тем, что ненавижу. Я хотел бы загрызть вас всех, но я слаб.
У меня едва хватает сил, чтобы бежать по угрюмым лесам и безлюдным
дорогам, теряться в городских толпах на ярмарках, пытаясь протиснуться
вперед и увидеть, какое представление дает балаганщик в ярмарочном
вертепе.

Если бы мне оборвать мои нити. Но это грех. Боюсь, что если и
когда они оборвутся сами, мое тело безвольно повиснет, и я не
буду в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Такая вот история,
мама. Я люблю тебя, как любит свою мать любой ребенок, потому
что так придумала природа, ее милость распространяется даже на
таких уродов, как я. Я ненавижу тебя, потому что я лишь гомункулус,
вроде того, что придумал доктор Фауст, заключивший договор с Дьяволом
и скрепивший его капелькой своей голубой тараканьей крови.

Как всякий гомункулус, я слаб. Я бессилен. Мама, тебя не должно
быть в моей жизни. Прощай навсегда. И не вспоминай обо мне. Когда
я был маленький, ты спросила у меня, кого я больше люблю – тебя
или папу. Я знал, что мне надо ответить. Я больше любил тебя,
но сказал, что люблю вас одинаково. Ты была удовлетворена. Удовлетворение
было такое же, как и после родов, когда удовлетворилась твоя хворь,
получив свою жертву. Ты приучила меня врать, приговаривая, что
врать не хорошо. Тем самым научила не только врать, но и лицемерить.
Маски сорваны. Я не буду молиться о благе своем и твоем, потому
что Бог услышал однажды твои молитвы. Мне нечего просить у него,
мне нечего сказать тебе более. Прощай.

11.

Карл проснулся разбитый, с больной головой и вкусом желчи во рту.
Наступило утро, в доме кроме них, так никто и не появился. День
был ясный и теплый, Карл вышел и побрел в сторону вчерашнего костра.
Часть разномастной публики, которая веселилась тут ночью, спала
вповалку. Кто-то только просыпался, сперва не понимая, где он
находится. Карл увидел Грету, которая обнималась во сне с сатиром,
своего индейца, уснувшего с русалкой, потом – пирата в объятиях
молодой ведьмочки, потом – Ивана Сковородкина, со здоровыми обеими
руками, в каждой из которых он сжимал по ведьме. Посреди спящих
бродили дети ведьм из деревни. Они будили своих мам, вырывая их
из объятий сна и мужских объятий, и вели их, толком не проснувшихся,
по домам, готовить еду.

Карл сел у еще тлеющих углей на вершине холма, и стал ждать. Солдаты
просыпались один за другим, кто-то опохмелялся, кто-то просил
воды, но ее-то поблизости и не было. Вскоре проснулись все участники
оргии, и поляна быстро опустела. Одни ушли в деревню, другие растворились
в лесу (какие-то из русалок шептались с его солдатами, и удалялись,
хихикая). И вот на поляне остались только воины Карла. Они почему-то
не подходили к рыцарю, только издали кивая ему головами. Потом
они сели в кружок и стали о чем-то совещаться. Карл поднялся на
ноги, и двинулся к своим людям.

Те продолжили совещаться. Когда Карл дошел до них, солдаты потупили
взгляды. Отчего-то всем было очень не ловко. «Надеюсь, вы довольны»,
– проронил Карл Возлюбленный Рыцарь.

«Прости, господин, наверное, мы поступили плохо, поскольку забыли
вчера о тебе, и окунулись головой в этот шабаш», – сказал римский
легионер.

«Да, прости нас», – присоединился к нему Сковородкин.

«Мы тут сейчас говорили обо всем этом, у нас был совет», – продолжил
легионер.

«И что вы решали?», – недоуменно спросил Карл.

«Мы решили остаться здесь, в деревне», – твердым голосом сказал
индеец.

«Мы воевали много лет. Мы гибли сотни раз, выполняя приказы твоего
брата, выполняя твои приказы, выполняя приказы детей твоего брата.
Мы устали. Мы больше не хотим умирать и снова оживать, не хотим
пылиться в коробах на чердаке в ожидании нового мальчика, который
найдет нас и все начнет по новому кругу. Мы обороняли десятки
городов и десятки брали штурмом, мы пришли на твой зов недавно,
хотя идти против колдуний нам было всем страшно – колдовство ведь
– не меч в руках солдата, такого же, как мы все, это невидимое
и непостижимое. Но мы пошли. А сегодня мы решили остаться здесь.
Уж прости нас, Карл», – коротко, но емко сказал легионер. Он был
родом из Спарты, где даже после прихода римлян сохранился свой
особый уклад и стиль речи.

«Я… я вас… понимаю… Вы свободны делать то, что сочтете нужным…»,
– Карлу было трудно говорить, потому что в горле стоял комок,
и на глаза наворачивались слезы – уже не обиды, а понимания неизбежной
разлуки.

12.

День тек невообразимо медленно. Карл вместе с Капитаном (тот сохранил
верен своему сеньору) решили уехать тот час же, но появилась Грета,
и попросила подождать ее несколько часов. Она тоже торопилась.
Ей не терпелось встретиться с сыном, она волновалась, как его
примет король.

А Карл прощался с солдатами, вспоминая, что им пришлось вместе
пережить. «Помните ту железную дорогу, которую купил мне папа?»,
– спросил Карл у солдат. «Да, помним, господин», – отвечали те
с виноватым почтением.

«На самом деле все получилось по-дурацки тогда, с этой железной
дорогой, я решил устроить бомбежку, посадил вас в вагоны, пустил
состав по рельсам, и сбросил сверху деревянный кирпич. А паровоз
и сломался. А новый мне так и не купили, я до сих пор хочу такую
же железную дорогу. Наверное, я не стал бы ее бомбить», – каялся
Карл. Он чувствовал себя виноватым перед своими воинами, которые
тогда оказались в том составе, и тоже пострадали вместе с железной
дорогой.

«Сударь, мы будем молиться о том, чтобы у вас появилась такая
железная дорога», – пообещали солдаты. «А помните, какой вышел
скандал, когда я поменял свой новый револьвер на десять стреляных
гильз у деревенского мальчишки, как мне тогда попало от папы?
А я хотел использовать эти гильзы в качестве снарядов для пушки.
Но только они не пролезали в ствол, и это больше всего меня тогда
расстроило», – вспоминал Карл, и солдаты вспоминали все эти истории
вместе с ним. У Карла была большая пушка, которая работала на
пружинке. После покупки он быстро потерял патроны к ней, но все
же нашел выход, хоть и не с гильзами. Заправлял пушку карандашами.
Прицельный огонь этого орудия, канонирами при котором выступали,
чаще всего, пираты во главе с Капитаном, уничтожил не одно городское
укрепление, снес множество ворот, пушка отбивала неисчислимое
количество контратак, разламывая стройные ряды противника.

Воспоминания об этих славных днях немного подняли настроение и
Карлу, и его солдатам. Затем подошел Капитан, который почему-то
не захотел участвовать в прощании с солдатами (сказал, что занемог,
и весь день просидел в доме, где они провели с Карлом минувшую
ночь). Сам Карл решил, что Капитану стыдно за солдат. Капитан
появился вместе с Гретой. Та была готова в дорогу.

Карл сел на своего коня, и, не оглядываясь, поскакал по дороге
прочь от деревни. Следом за ним двинулись Грета и Капитан. «К
вечеру будет дождь», – сказал Капитан. Он был не только пиратом,
но и синоптиком. Кости у него всегда начинали ломить перед дождем.
На море, правда, он всегда себя чувствовал превосходно, но и там
мог с легкостью сказать, какую погоду ждать на завтра.

Дождь вскоре действительно начал накрапывать, а потом забарабанил
во всю силу. Путники шли через стену воды, и уже жалели, что отправились
именно сегодня. Хотя приближалась зима, а потому, возможно, завтра
было бы еще хуже. «Буря ждала, пока ваш шабаш пройдет? Или вы
наколдовывали ясную погоду?», – кричал сквозь ветер Карл Грете,
но та так дрожала, что не могла ничего ответить. Капитан благородно
поделился с ней своим дождевиком, хотя тот, в общем, был бесполезным
что для двух, что для одного в такую погоду. Море выражало недовольство
по-своему. Его тоже бил дождевой озноб, под которым нервно ходили
упругие бугры волн.

Ночь не принесла природе успокоения, дождь все шел. Карл с Капитаном
натянули какое-то подобие тента с помощью подручных средств –
копья рыцаря, все тех же дождевиков, придавленных к земле камнями.
Все переоделись в относительно сухую одежду и унеслись в сон.

А наутро Капитану стало плохо. Его бил озноб, он весь позеленел,
и глаза лихорадочно блестели. Они никуда не двинулись, просто
боялись, что станет еще хуже. Грета отправилась в лес, до которого
было идти пару миль, чтобы найти там каких-нибудь целебных трав.
Дождь все лил, море все бурлило. Постепенно температура стала
падать, и вот уже капли перемежались снежинками. Карл сбегал к
берегу моря, там росло несколько чахлых деревьев, он срубил их
и попытался развести костер внутри их убежища, чтобы хоть как-то
согреть друга. Да и самому ему не мешало согреться. А Капитану
совсем не становилось лучше. Он то спал, то бредил, то приходил
в себя, и клокотал в лихорадке знобливой дрожи. «Наверное, воспаление
легких», – хрипел он, и начинал неистово кашлять. Костер горел
едва-едва, дерево было слишком сырым. Было больше дыма и шипенья
воды. Карл непрестанно поддувал углям, и потихоньку костер разгорался.

Потом пришла Грета, пришла практически ни с чем. Сказала, что
лес тут настолько плотный, что дальше пяти – десяти метров не
продраться – сплошная стена толстых стволов, редкие бреши меж
которыми оккупировал колючий кустарник. А вся земля утопает в
мутной дождевой воде, присыпанной палыми листьями. Тем не менее,
с пустыми руками Грета не вернулась – она принесла немного хвои.
Карл опять сходил к берегу, и принес оттуда еще дерева. Грета
колдовала над костром, что-то шептала ему, и тот чуть подрос,
опьяненный силой ведьминых слов. Потом она принялась колдовать
у головы капитана, нашептывая ему решительно, вкрадчиво, едва
ли не страстно. Но Капитану не становилось лучше. Грета кинула
хвою в костер, и палатка наполнилась едким дымом, от которого
глаза их стали слезиться, и закашлялся уже не один Капитан, но
все трое. Затем дым ушел. Все было по-прежнему. Капитан лежал
и скрипел зубами, думая скрыть озноб, захлебываясь тяжелым грудным
кашлем. Так прошел день. На следующий Карл собрался было уже скакать
обратно в деревню за помощью, но Грета его остановила. Она отозвала
Карла чуть в сторону, и сказала, что сама бессильна помочь, а
значит, и в деревне вряд ли что-то смогут сделать: «Что-то мешает.
Кажется, он сам не хочет выздоравливать, или все сроки просто
уже вышли. Думаю, он умрет. Прости, Карл, тебе надо быть к этому
готовым», – прошептала она.

Карл помрачнел. Он решительно двинулся к своему коню, и тогда
Грета добавила: «Не уезжай, он может не дожить до твоего возвращения».

И Карл заплакал. Мощный воин в походном солдатском облачении стоял
и плакал, не в первый раз за эти дни. Грета подошла к нему и обняла,
так по-матерински и одновременно человечески, как его настоящая
мать никогда не делала. Когда Карл чуть поуспокоился, он пошел
к Капитану, а Грета – за ним следом.

Капитан открыл глаза, и улыбнулся Карлу грустной улыбкой обреченного.

– Господин, я вам должен сказать одну вещь…

– Да, Капитан, я слушаю тебя.

– Я ведь тоже собирался от Вас уйти, как они… Когда мы выбрались
бы из этого Богом проклятого места, я собирался отправиться в
ближайший портовый город, набрать там ребят и отправиться в море,
охотиться на купеческие корабли… И я собирался это сделать, хоть
и понимал, что для Вас это будет еще одним предательством… Просто
я… тоже устал, как и они…

– Спасибо, Капитан, за откровенность. Все же ты остался со мной
до конца… Ты верный солдат

– Вы так считаете, мой господин?

– Я прощаю тебя за твои намерения, я не держу на тебя никаких
обид…

– Спасибо, Карл

Капитан закрыл глаза и задышал ровнее и тише. Он явно устал от
разговора, и ему хотелось отдохнуть. Карл вышел из под навеса,
и посмотрел на небо, желая узнать там ответ на какой-то важный
для него вопрос. Но небо ничего не говорило. Только в один момент
на фоне свинцовых туч вдруг возникло черное облачко, чернее черного.
Оно по форме напоминало парусник. Облачко быстро понеслось за
горизонт. Карл кинулся обратно в палатку, Капитан уже не дышал.
Лицо его было спокойно, морщины разгладились.

Грета стояла и провожала облачко до тех пор, пока оно не исчезло.
Она пыталась понять, куда все же оно летит – наверх, или вниз.
Но оно, кажется, искало другой путь, оно просто пропало за горизонтом.
Господь Бог также провожал это облако, не желая ему ничего – ни
зла, ни добра, ни кары, ни воздаяния. Дьявол лишь усмехался, хитро
сверкнув угольными глазами. А облачко неслось все дальше, в самую
даль воздушного океана, в сущности, преисполненное радости.

(Окончание следует)