Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

В памяти не остаются разговоры. Только внешняя канва, сама атмосфера
встречи да обрывочные детали. Мы случайно встретились в метро
однажды летом 2005, поднялись наверх покурить. Когда покурили,
решили выпить пива.

Все же хорошо, когда летом можно выйти из метро на улицу, оказавшись
при этом в центре города, и отправиться пить пиво в какой-то спокойный
дворик. Конечно, дворик нафарширован машинами. Вероятно, в один
момент непременно подойдет пьяный панк, попросит мелочь на пиво,
предложит составить компанию для распития водки. Отвязаться от
него, его вязкой речи и красных влажных глаз будет нелегко, особенно
после того, как ты по неосторожности произнес «Панки, хой». И
все же приятно когда два человека в приятельских отношениях встречаются
случайно в метро и идут пить прохладное пиво.

Где заканчивается текст и начинается воображение? Что видит перед
собой тот, кто пишет: «Мраморные плечи Элен». Сложно сказать…
Давно дело было. Что видит перед собой тот, кто читает: «Мраморные
плечи Элен»? Прежде всего – букву «М», которая похожа на фас цыпленка,
клюющего зернышко, или зубец кремлевской стены, или пасть нильского
крокодила, разинутую солнцу. Потом букву «р», похожую на топор.
Потом – разомкнутый амбарный замок, потом… А еще очень странная
буква «Э» – дуга, поставленная с ног на голову, немилостиво недоперечеркнутая
посредине. В этой букве какое-то страдание. А еще читатель видит
грязную пластиковую столешницу под мрамор на кухне, с чайными
разводами, крошками хлеба и сахара. С добавлением образов и печатных
символов, которые наслаиваются друг на друга, в геометрической
прогрессии происходит преумножение материала для осмысления. Момент,
когда полуобнаженная соблазнительная женщина предстанет во всей
красе своей воображаемой плоти перед читателем, отодвигается.
Важным может оказаться время суток и состояние читателя в целом.
Если «мраморные плечи Элен» оказались прочитаны в 2 часа ночи
навылет промозглого двадцать шестого декабря, в туалете за сигаретой
– это одно, а если в четырнадцать часов семнадцать минут шестого
апреля после приятного обеда – совсем другое.

Вроде не в тему, и все же вспомнилось недавнее наблюдение: когда
я смотрю фильмы 50-х годов, и 60-х тоже, думаю о том, что там
играют люди, которые видели войну. И это для меня всякий раз оказывается
важнее, чем неореализм.

Тысячи лиц, читающих: «мраморные плечи Элен» (кстати, в первой
части романа «Война и мир» сочетание букв п, л, е, ч, и встречается
15 раз). Какими видятся лица тех, кто читает: «мраморные плечи
Элен»? Худыми, усталыми и серыми… их волосы взъерошены. Готовы
они к тому, чтобы воспринять мраморные плечи не такими, какими
их готов преподнести занудно-мрачный автор «мраморных плеч», а
вожделенными как мулатка из попсовой песни?

Ленивый разговор двух молодых москвичей, образованных и, в общем-то,
интеллигентных – о журналистике, к которой оба причастны, о музыке
(один из нас играет в фанк-группе на бас-гитаре), о школах, в
которых каждый учился (обе известные), общих знакомых, планах
на лето, только-только начавшееся. Я дорос до того, что мне уже
кажется, что лето ненадолго (и уже тянет к страшноватым обобщения
– КАЖДОЕ лето), и боязно, что оно пройдет так быстро, и никуда
не успеть. Томительность ожидания часто сопровождается быстротечностью
времени ожидания, постфактум осевшего в сознании. Ленивое время
– о нем приятно вспоминать, и даже почти не грустно. Меж тем:
листья всегда распускаются незаметно и стремительно. Вот их не
было, а потом вдруг бац – и когда ты идешь по парку, листву приходится
отодвигать рукой, прикасаться к ним – зеленым и сочным – пальцами,
ощущая и твердые гибкие ветки. Волнительные чувства, возбуждаемые
посредством нервных окончаний. Зачем нужны диалоги, если они не
остаются в памяти ни читателя, ни писателя? Как описать встречу,
случившуюся, скажем, три дня назад, или год назад (когда именно
– не важно)? Ну как ее описать, если спустя две минуты слова уже
не помнит никто: ни тот, кто произнес, ни тот, кто услышал? Врать,
придумывать, путать, забыть о правдоподобии, погрузившись в мечтания
о том, что этот рассказ получит внезапно однажды конечно безусловную
нобелевскую премию по литературе, и вот тогда уже и в самом деле
никого, даже тебя самого, не будет колебать, что из этого рассказа
было на самом деле, а что придумалось пальцами, стучащими по клавишам
ноутбука в момент твоего вдохновенного соития с музой.

Много курим. Я взял пиво «Кроненбург 1664». И выпил его. Когда
выпьешь одну, хочется и вторую. У меня, по крайней мере, так.
А у вас? Я не виноват, если вы не любите пиво… Я и сам к нему
чаще равнодушен, но это тут не при чем. Мы интеллигентная молодежь,
даром что пьем пиво вопреки закону, запрещающему распитие пива
на улице: когда бутылка подошла к концу, мы стали использовать
ее как пепельницу. Но до того кидали окурки просто на землю. Зеленое
стекло, синяя этикетка, цифры 1664. Кроненбург – французское пиво.
Название города – немецкое. Королевский город, коронный город,
коронованный. Запутанная история пограничных отношений. 1664.

В 1664 году король Франции Людовик XIV распорядился построить
трубопровод из серого чугуна длиной 15 миль от насосной станции
на Сене до своего дворца в Версале. Этот трубопровод обслуживал
фонтаны дворца более 330 лет. Комедия Ж. Б. Мольера «Тартюф» была
впервые сыграна во Франции в 1664 году. В 1664 году молодой Людовик
XIV пожизненно заточил в крепость Пиньероль реального хозяина
Франции, суперинтенданта финансов Никола Фуке. В 1664 году министр
Ж. Б. Кольбер, встретившись с наиболее влиятельными коммерсантами
Франции, задал вопрос: «Как я могу помочь развитию французской
торговли?». На что один из коммерсантов дал прямой и лаконичный
ответ “Laissez-nous-faire!” (дословно – «дайте нам делать»). Для
табачных плантаций на Тортуге Французская Вест-индская компания
(создана Кольбером в 1664 году и ликвидирована в 1674 году) вербовала
рабочих во Франции. Срок контракта оставлял не меньше трех лет.
Запутанная история пограничных отношений. Очередной этап – большая
война. Очень большая и очень долгая. Непредсказуемо долгая. Из
века в век – одно и тоже. Прусаки – черная форма, не синяя, черная.
Это Блюхер, а не Груши. Каре из старых солдат старой гвардии.
Картечный огонь, когда они отклонили предложение сдаться на милость
коалиции. Красные, под началом Веллингтона, и черные, под началом
Блюхера, победили синих, под началом Бонапарта. Конец.

Когда первый окурок оказался в бутылке, стекло ее затуманилось.
Потом туда летели еще окурки и еще. И каждый раз стекло становилось
чуть более матовым. А потом я сказал ему, посмотрев в горлышко
бутылки: «Смотри, как красиво! Кажется, что это другой мир. Кажется,
что это окопы Первой мировой». Сережа, посмотрев внутрь, сказал:
«Да, и вправду красиво». Я еще несколько раз смотрел внутрь бутылки,
на созданный там мир. Было ощущение, что в бутылке стоит мертвая
тишина.

Заканчивался первый год войны. Мимо проходил апрель. Ничего красивого,
ничего живого, ничего вообще. Грязь на сапогах, пушки, которые
надо тащить через лужи, увязая в них и падая на скользком… Линии
окопов растянуты на десятки километров. Колючая проволока и минные
поля. Губная гармошка на немецкой стороне. Папиросы, мятые и сырые.
Мальчики, 18-летние, полгода как призванные. Каждому из них уже
осточертела война, потому что грязно, скучно и холодно. «Когда
же все закончится?», «Будем надеяться, что скоро». «А вдруг мы
проиграем?». «Да нет, когда русские ударят, там, на востоке, то
от кайзера не останется мокрого места, я в газете читал». Потом
загрохотало. И немецкие снаряды взрыхлили бельгийскую землю. Нет,
не эльзасскую, не ту, где Кроненбург. Севернее. Там где река Ипр.
И потом был такой странный запах, от которого у них зачесались
глаза, и начался удушливый кашель. А потом их не стало.

31 мая 2006