Литературная критика

Самое общее впечатление от романа «Чевенгур» и повести «Котлован»
Андрея Платонова такое: на неприютной земле среди враждебной
или равнодушной природы пытаются выжить безумные люди,
обуреваемые фантастическими идеями.

Расстреляв местных буржуев, большевики степного уездного городка
Чевенгур вообразили, что у них наступил коммунизм. Они собрали
по окрестностям человек 100 пролетариев и прочих, то есть
бродяг, и зажили новой жизнью. Приехавший посмотреть,
действительно ли тут завелся социализм, и каков он, коммунист
Копенкин спрашивает председателя ревкома Чепурного: «Что же делать
в Чевенгуре»? Тот отвечает: «Ничего, у нас нет нужды и
занятий – будешь себе внутренне жить»! Труд отменен как
пережиток жадности и эксплуатации, «потому что труд способствует
происхождению имущества, а имущество – угнетению». «За всех и
для каждого работало единственное солнце, объявленное в
Чевенгуре всемирным пролетарием». Жители ели раз в сутки –
вечером, заваривая общий суп с утра «в железной кадушке
неизвестного назначения, и всякий, кто проходил мимо костра, в котором
грелась кадушка, совал туда разной близкорастущей травки –
крапивы, укропу, лебеды; туда же бросалось несколько кур и
телячий зад, если вовремя попадался телок». По субботам
чевенгурцы переносили с места на место дома и сады, сдвигая их
ближе к центру в кучу и ломая порядок улиц. «Так это не труд –
это субботники! – объясняет Чепурный. – А в субботниках
никакого производства имущества нету, просто себе идет
добровольная порча мелкобуржуазного наследства».

Подобно труду упразднены просвещение, наука и даже ум, поскольку «ум
такое же имущество, как дом, а стало быть, он будет
угнетать ненаучных и ослабелых».

Как видим, идея коммунизма здесь доведена до логической крайности.
Так мыслят максималисты, а максимализмом, как известно,
страдают дети и подростки. Еще, кажется, Достоевский отмечал эту
черту характера русского народа: никогда не знаешь, то ли он
(простой человек) тебя убьет, то ли жизнь за тебя отдаст.
Пролетариат «Чевенгура» и «Котлована» жестоко расправляется с
классовыми врагами и трогательно заботится о таких же, как
он, нищих и обездоленных. Откуда в нем эти крайности и
раздвоение?

Чтобы выжить в невыносимых условиях, терпя голод и холод, нужна
вера, что страдания не напрасны и рано или поздно они кончатся.
Можно привыкнуть к внешнему хаосу, но нельзя привыкнуть к
хаосу в голове. Нужна ясность. И исторические вожди
большевизма дали эту ясность: вот свои, а вот враги. Однако коммунизм
– идея изначально утопическая. Платонов довел ее до абсурда
не затем, чтобы посмеяться над ней, а чтобы стали заметны ее
слабые места.

Прибывший в Чевенгур мастеровой Гопнер заметил: «Здесь я никакого
ремесла не вижу, рабочему человеку здесь делать нечего». И
когда заболел пожилой товарищ Яков Титыч, Гопнер не выдержал и
полез чинить протекающую на больного крышу. «Не бойтесь,
пожалуйста, – сказал всем Чепурный. – Он не для пользы и
богатства застучал, ему нечего Якову Титычу подарить». Таким
образом, для труда был найден повод. Другие тоже стали что-то
делать больному и друг другу: заготовляли хворост, штопали
мешки, корчевали на кладбище кресты, которые хотели использовать
для сооружения плотины, давили по домам клопов, ваяли друг
друга из глины. И хотя многие их изделия бесполезны
(деревянная сковорода, железный флаг и пр.), первый шаг к труду, а
значит и имуществу (пусть пока не частному), сделан. Вторым
шагом отступления от «идеального» коммунизма стала женщина.

Прочие, немного отдохнув в Чевенгуре после бродяжьей жизни, захотели
себе жен. Секретарь и толкователь смутных чувств Чепурного
Прокофий Дванов заговорил было, что «женщины заведут
многодворье вместо одного Чевенгура, где живет ныне одна сиротская
семья, где бродят люди, меняя ночлеги и привыкая друг к
другу от неразлучности». Но прочие настояли на своем: «Жен вези!
Нам одним тут жутко – не живешь, а думаешь! Про
товарищество говоришь, а женщина человеку кровный товарищ». И Прокофий
привез через некоторое время с десяток бродяжек, годящихся
по скудности тела скорее в матери и младшие невыкормленные
сестры, чем в жены. Тем не менее «девочки и старушки» выбрали
себе мужей (им пришлось это сделать самим, ибо никто из
чевенгурцев не хотел семейного счастья раньше товарища) и
разбрелись по домам и закуткам. «В городе стало тише. Кто получил
себе мать или дочь, тот редко выходил из жилища и старался
трудиться под одной крышей с родственницей, заготовляя
неизвестные вещи». Когда Прокофий спросил у Кирея: ты чего
подарков не даешь в коммунизм? – тот ответил: «А чего мне
коммунизм? У меня Груша теперь товарищ, я ей не поспеваю работать, у
меня теперь такой расход жизни, что пищу не поспеваешь
добывать»…

Прокофий пошел описывать городское имущество в надежде, что, когда
Чепурный умрет, оно достанется ему. Крестьянин по
происхождению, он не понимает категории «общее». Немного раньше он
выпросил у Чепурного в единоличное пользование молодую женщину
Клавдюшу, которую делил с ним. Когда в Чевенгуре завелись
семьи, Прокофий и Клавдюша заняли каменный дом, видимо, лучший
по городу.

Беда не только в том, что в пролетарское стадо может затесаться
крестьянская овца. Сам пролетариат разнороден. В повести
«Котлован» мы читаем: «Новые землекопы постепенно обжились и
привыкли работать. Каждый из них придумал себе идею будущего
спасения отсюда – один желал нарастить стаж и уйти учиться,
второй ожидал момента для переквалификации, третий же предпочитал
пройти в партию и скрыться в руководящем аппарате, – и
каждый с усердием рыл землю, постоянно помня эту свою идею
спасения».

Власть – вот что меньше всего вписывается в коммунизм как равенство
и братство. Различные руководящие лица изображаются
Платоновым эгоистами, ищущими своей выгоды. Активист из «Котлована»
старается хотя бы в перспективе заслужить районный пост.
Председатель окрпрофсовета Пашкин живет, как буржуй. Исключение
составляет Чепурный, равнодушный к имуществу и самому себе,
живущий сердцем и готовый ликвидировать ревком, потому как
«не надо отрываться из теплого потока всего класса вперед;
класс тот целый мир сделал, чего ж за него мучиться и
думать»?.. Однако такие как Чепурный ни в романе, ни в истории
погоды не делают. Отрыв партии от народа показывает следующий
диалог, забавный и одновременно меткий, как, впрочем, и все у
Платонова:

– А ты покажь мне бумажку, что ты действительное лицо!

– Какое я тебе лицо? – сказал Чиклин (рабочий). – Я никто; у нас
партия – вот лицо!

– Покажи тогда хоть партию, хочу рассмотреть.

Чиклин скудно улыбнулся.

– В лицо ты ее не узнаешь, я сам ее еле чувствую.

Исходя из всего вышесказанного, можно заключить, что коммунизм не
осуществим по той простой причине, что он противоречит самой
жизни. В жизни не было, нет и не может быть равенства.
Некоторые герои Платонова смутно чувствуют это; отсюда их интерес
к смерти. Копенкин влюблен в иностранку, которую видел
только на плакате, умершую коммунистку Розу Люксембург (по сути
он влюблен в идеал – вещь недостижимую, другими словами,
мертвую). Пока идет революция (борьба за идеал), Копенкин живет
и действует, но в Чевенгуре, где вроде бы идеал достигнут,
он тоскует и не находит себе места: присутствия Розы,
присутствия коммунизма в городе он не ощущает. Александр Дванов
всегда помнит об утопившемся отце. Сирота, способный
существовать только среди товарищей и для товарищей, он держится одним
Чевенгуром. И когда товарищество погибает, он следует по
стопам отца… Не случайно и глубоко символично, что «Совет
социального человечества Чевенгурского освобожденного района»
расположился в церкви, а церковь находится на кладбище. Над ее
входом написано: «Приидите ко мне все труждающиеся и
обремененные и аз упокою вы». Чем не коммунистический лозунг?
Христианство и коммунизм выросли из одной мечты – мечты о
всеобщей любви и братстве, которая, понятно, не достижима.
Впрочем, это не значит, что к ней не нужно стремиться.

Рабочие роют котлован (в одноименной повести), чтобы построить дом,
куда переселится из города весь пролетариат. То есть будущий
дом символизирует собой коммунизм. Однако «пролетариат» и
«коммунизм» – общие слова, а рабочим желательно видеть
конкретный, вещественный признак будущего, ради которого затеяна
стройка. И вот этот «признак» найден – маленькая девочка
Настя, оставшаяся сиротой и приведенная Чиклиным в барак, где
живут землекопы. Все кончается тем, что в темпе труда и
коллективизации рабочие не уберегли Настю; она заболевает и
умирает. Так Платонов отреагировал на страшный парадокс эпохи,
когда говорилось, что все делается для человека, и в то же
время жизнь человеческая не стоила ломаного гроша. Социализм в
лице Насти умер, и хотя котлован продолжает углубляться, он
уже более похож на братскую могилу, чем на основание будущего
дома.

Почти безоружные чевенгурцы погибли в стычке с отрядом казаков.
Остался один Прокофий Дванов: видимо, спрятался, пока все
сражались. Он сидит и плачет среди доставшегося ему имущества.
Неужели этот собственник что-то понял?

Склонность Платонова-художника к гиперболе и гротеску не искажает
реальность, а, напротив, подчеркивает ее безумную суть. Разве
не было директив, которые сочинялись и исполнялись
безумцами? «Активист еще давно пустил устную директиву о соблюдении
санитарности в народной жизни, для чего люди должны все время
находиться на улице, а не задыхаться в семейных избах. От
этого заседавшему активу было легче наблюдать массы из окна и
вести их все время дальше». Разве не уподоблялся человек
безмозглой кукле, вынужденной подчиниться обстоятельствам?
«Елисей держал в руке самый длинный флаг и, покорно выслушав
активиста, тронулся привычным шагом вперед, не зная, где ему
надо остановиться». Разве не резали крестьяне скот, чтобы не
отдавать его в колхозы? «Ликвидировав весь последний дышащий
живой инвентарь, мужики стали есть говядину и всем домашним
так же наказывали ее кушать… Иные расчетливые мужики давно
опухли от мясной еды и ходили тяжко, как двигающиеся сараи;
других же рвало беспрерывно, но они не могли расстаться со
скотиной и уничтожали ее до костей». Эта жадность, эта
зависимость от своей собственности постепенно и незаметно
превращает человека в бессердечный труп. Она так же
противоестественна, как зимой мухи. «В сарае, засыпанные мякиной, лежали
четыре или больше мертвые овцы. Когда медведь тронул одну овцу
ногой, из нее поднялись мухи: они жили себе жирующим
способом в горячих щелях овечьего тела и, усердно питаясь, сыто
летали среди снега, нисколько не остужаясь от него».

В романе «Чевенгур» мухи появляются в связи с Прокофием, тогда как
Саше Дванову соответствуют птицы. И этим все сказано.
Платонов ценит в людях превыше других качеств сердечность,
бескорыстие. Большие дети, вроде Саши, Чепурного, Копенкина, могут
сильно заблуждаться, ошибаться, мечты их бывают наивны, но
без них мир станет скучным, если не ужасным.

«Чевенгур» написан в 1926-29 гг., «Котлован» завершен в апреле 1930.
Поразительно, что молодой автор (Платонов родился в 1899
г.) не только уловил суть коммунистического эксперимента в его
начале, но и предсказал, чем все это кончится. Без знания
людской психологии, умения наблюдать и обобщать социальные
движения это не возможно. «Ликвидировали?! – сказал он (кулак
– А.С.) из снега. – Глядите, нынче меня нету, а завтра вас
не будет. Так и выйдет, что в социализм приедет один ваш
главный человек»! Активист думает: «Пора уж целыми эшелонами
население в социализм отправлять»! Так и вышло: революция
пожрала своих детей, и понеслись эшелоны, развозя уцелевших по
лагерям.

Другой гранью величия Платонова является созданный им язык. Таким
языком не писал никто ни до, ни после него. По сути, Платонов
совершил почти невозможное: используя в изобилии
канцелярские, политические и научные слова и обороты, он составляет
предложения так (кстати, не всегда по правилам синтаксиса), что
результат получается глубоким и поэтичным. Он подходит к
речи, как поэт, и она начинает звучать ново и многозначно. Он
смешивает элементы разных стилей, что делает речь
неправильной, косноязычной, но это косноязычие гения. «Как только
Прокофий начинал наизусть сообщать сочинение Маркса, чтобы
доказать поступательную медленность революции и долгий покой
Советской власти, Чепурный чутко худел от внимания и с корнем
отвергал рассрочку коммунизма».

Герои Платонова – эти большие дети – постоянно испытывают логику на
прочность, и фантазии их диковаты. «Яков Титыч отказывался
от своей старости – он считал, что ему не 50 лет, а 25, так
как половину жизни он проспал и проболел – она не в счет, а в
ущерб». А вот пример чистого алогизма: «Жачев! – сказал
Чиклин. – Ступай прекрати движение, умерли они, что ли, от
радости: пляшут и пляшут». Безумная атмосфера исходит не только
от героев, но и от замечаний повествователя: «Все бедные и
средние мужики работали с таким усердием жизни, будто хотели
спастись навеки в пропасти котлована». Согласитесь, звучит
двусмысленно.

Таким образом, комизм произведений Платонова, основанный на безумии,
ненавязчив и жуток.

Почему Сталин не уничтожил столь «крамольного» писателя, как Андрей
Платонов? Вот повод для размышления историков и психологов.
Быть может, великий вождь не читал «Котлована» и
«Чевенгура»? Но известно, что он ознакомился с бедняцкой хроникой
«Впрок» и начертал на ее полях слово «сволочь». Другие и за
меньшую провинность ставились к стенке и сгнивали в лагерях.
Почему же Платонов уцелел?.. Правда, Сталин косвенно все же
«укусил» писателя: был репрессирован его сын. Отсидев некоторое
время, сын вернулся, но – больной туберкулезом, и вскоре
умер. От него заразился отец и тоже постепенно сошел в могилу.
Что это? Своеобразная, изощренная казнь, придуманная вождем?
Вряд ли.

Быть может, Сталин разглядел в Платонове сильную личность, которая
не боится смерти? Тогда не лучше ли убить его как писателя,
не публикуя его произведения?.. Или – на первый взгляд
странное, но, учитывая склонность диктаторов к мистике, не такое
уж нелепое предположение. Сталин почувствовал с Платоновым
мистическую связь, ведь тот предсказал конец коммунизма. Умрет
писатель – умрет и вождь. Так оно примерно и вышло. Андрей
Платонов умер в 1951 году.