Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Окончание

*

Метро здесь не только функционально, оно хроматически продумано. На
палевом сиденье девушку мускулистым бедром прижимает к нему,
держащему на коленях ее черную сумку. Пассажиры бросают
украдкой взгляды. Сначала на сумку с хищником пустыни, потом и
на них, ведущих профессиональный разговор. То, что
по-русски, – не смущает никого. Правительство Округа Колумбия
декретировало столицу США городом шести официальных языков –
включая не только испанский, китайский, корейский и вьетнамский,
но и амхарский.

Они спешили, но когда выходят в раскаленном центре, оказывается, что
напрасно. Слишком рано.

Такой это город. Поскольку столичный, кажется, что большой, но все
здесь рядом. Выбор, куда зайти, здесь больше, чем на окраине,
и он, намереваясь иллюстрировать свои назидательные речи
против эпитетов, затемняющих суть дела, толкает стеклянные
двери книжного магазина на углу.

Среди полок, где они теряются, она говорит, что ей нужно в сортир.

Именно так, а не как принято здесь выражаться в подобных случаях. Не
в «комнату отдыха».

На второй этаж проложен эскалатор.

И это – налево из прохода мимо стеллажей нон-фикшн.

Хотя уборщик-мулат только еще натягивает, палец за пальцем, свои
белые гигиенические, афро-американка в очках-бабочках,
нестарая, просто очки такие снова в моде, объявляет навстречу
разбежавшимся, что перерыв на санацию – написано вот. И нет,
никаких исключений. Работа дамской «комнаты отдыха» возобновится
через полчаса.

Подпирая угол, отделанный позлащенной рейкой, Айрин постепенно
бледнеет снова, покрывается испариной и капельками пота,
скрещивая и мускулисто напрягая ноги под расстегнутым подолом, но,
осознав неприличие, разнимает их насильно.

– Мужской, кстати, работает. Вы не хотите? За меня?

Ничего не остается, как стоять напротив и это наблюдать. Обута она в
какую-то ближневосточную обувь на ремешках, плоская подошва
и почти полная оголенность, где на четвертый день
увольнительной живого места просто нет: все, что на этих ногах можно
было натереть, натерто и отчасти заклеено прозрачным
пластырем. В двух-трех местах икры в свежих бритвенных порезах,
нанесенных, видимо, в крайней спешке. В ванной у богатой
подруги? В аэропорту? В туалете на борту нью-йоркского рейса?
Порез даже подмышкой.

Взбивая свою стрижку, которая слишком коротка для этого, она
по-американски пытается обратить всю эту муку в шутку:

– А это, по-вашему, саспенс или ретардация?

Нет: прикипел. Не то, чтобы влюбился: припаяло. Подсел – выражаясь,
как в России.

Такая вдруг зависимость После Дня Независимости.

Не выдерживая, он бросает ее на инфернальном углу и начинает ходить
бесшумными темно-синими коврами с белыми звездами, кругами,
лабиринтами, отыскивая на стеллажах примеры эффективной
стилистики, только и всего, за содержание не он в ответе, да и
не она, бедняга, набитая – как это называется? –
посттравматическими синдромами. Malaise, malaise. Французское приходит
слово. Но отчего? Не скажешь вроде, что мир пошел явно не
туда, вроде все правильно, и надо давать по рогам… Но почему же
в результате стало так много говна? Спесиво-торжествующего?
Раньше казалось, что все оно только там, в «империи зла».
Естественное перераспределение по всей поверхности? Под
напором рухнувших барьеров? Или это просто кричит то самое
правдоискательство, от которого, полжизни прожив на Западе, пора
избавляться, чтобы стать, наконец, нормальным человеком. Но
что значит – нормальным. Есть ведь такие, как она. Которые
там, на базах, рассеянных по глобусу, задают себе проклятые
вопросы.

На месте ее нет. Как и сумки Operation Iraq Freedom. Смотрительница
сортиров, которая болтает с уборщиком, меняющим перчатки,
бросает вопросительный взгляд. Он спешит отойти в нон-фикшн.

Открывая книги, хард-кавер и софт, неожиданно увлекается, и вот, что
приходит в голову: здесь ведь тоже ужасы. Только явленные.
Потерявшие тем самым напряжение. Преданные огласке,
стиснутые между глянцевыми суперами, идеально подогнанными к твердым
обложкам, превращенные в продукт, ужасы не ужасают. Просто
часть всеобщей истории, принадлежащей каждому и никому.
Обезврежено. Независимо от того, какой силы был заряд до того,
как появился в виде книги. Но что было до этого? Когда сырец
содержания мог рвануть так, что неосторожный любитель
разлетелся бы на куски, не успев насладиться своим авторством.
Прихватив заодно всех, кто рядом.

– Вот вы где, – слышит он. – А я жду вас там.

Ага. При этом, небось, предполагая, что русского писателя разобрала
медвежья болезнь.

Отрываясь от страниц, он видит даму, возникающую из-за стеллажа.
Вровень с ним ростом, благодаря каблукам надетых туфель, стоит
госслужащая в пепельном костюме. Брюки, пиджак и белоснежная
рубашка – с фаллическим даже галстуком. И если помятая, то
лишь слегка, чем можно пренебречь. В конце концов, мы не в
Европе.

– Узнаете девушку?

– С трудом.

– Не могу же я там появиться в сарафане. Чем вы здесь так увлеклись?

– Неважно. Важно, что такой будет и ваша. – Закрывая чужую, большую
и тяжелую, он говорит, что на обложке видит, к примеру, «Ива
Джима».

– Почему?

– К примеру. By Айрин…

– Только не вслух, прошу вас! Я ненавижу свое имя.

– Все ненавидят. Но потом все привыкают. Лиха беда начало.

– Что значит?..

– Что надо только начать. Заявить о себе.

– Не знаю…

– Я, – говорит он, – знаю.

– Можно личный вопрос?

– Всегда! Не обинуясь!

– А вам не страшно?

– Мне?

Впервые с момента встречи на веснушчатом лице возникает подобие
расслабленной улыбки. – Значит, ошиблась девушка. На самом деле,
вы тот самый двухметровый викинг, а я… даже не знаю. Мышка
с мокрым хвостиком.

– Ей тоже было страшно, героине этих книжек, – всучивая магазинный
пластиковый мешок с учебным материалом, который она покорно
впихивает в сумку, где он видит сверху, на купленных в
Нью-Йорке книгах и журналах совершенно не по делу, черное,
фривольное, пляжное платье и тапки на сыромятных ремешках;
предлагая вернуть деньги, говоря «тогда спасибо, будет, что читать в
полете», но он прерывает:

– В высшем смысле, ничего особенного. Просто урок, как делать ужасы
ужасней. Недосказанность, Айрин.

– Йес, сэр. Будем недосказывать.

– Точно так же и с эротикой, которая у вас, простите за прямоту,
отсутствует… Недоговоренность.

– Йес, сэр, йес. Что еще?

– Неадекватность. Но это у нас есть. Могли бы объединиться под общим
знаменем. Трэнд запустить, а то и моду. Глобальную.
Поскольку мировой пожар в крови. Товарищи в тюрьмах. В застенках
холодных.

Недоуменный взгляд:

– Я вам не следую?

– И не следует мне следовать, ибо заносит. Зацикливает, Айрин. Брежу вслух.

Пекло стало просто адским – но, возможно, только по контрасту с
магазинным эр-кондишн.

На светофоре вспыхивают цифры, сразу начиная убывать.

Они спешат пересечь.

В тени невыносимо тоже. Она бросает взгляд на часы. По другую
сторону улицы архитектура такая же, как и по эту, где лицом к лицу
не разглядишь. Тридцатые годы. Тоталитарно выглядят и
здесь, где «это невозможно». Как сказал их классик Синклер, и
безразлично, какой из них. Такой тогда был стиль. Глобальный –
что в Москве, что в Берлине.

Странно увидеть церковь, высокую и узкую, промеж гнетущих бастионов.

Она останавливается посреди тротуара – высокая и элегантная в своем
костюме унисекс. Похожая на голливудскую актрису, имя
которой всегда он забывает. Взгляд, брошенный на сумку, полон
сомнения, которое понятно. С этакой пумой багаж уж слишком
военно-полевой.

– Айрин, я вас жду. Удачи.

– Боюсь, что может оказаться долго.

– Главное, пописали.

С восходящей интонацией:

– Простите?

– Не дольше рабочего дня, надеюсь.

– Очень надеюсь, что.

– Тогда гуд лак.

Глядя вослед, политкорректно на жопу глаз не опуская, как автор
фронтально отражается в дверях, как смыкается за ним наклеенная
горизонтальная полоска, сине-бело-красная, чтобы не
врезаться, как ему навстречу из-за коричнево-красной, махогонной
стойки поднимается баскетбольного роста пожилой привратник,
полная зубов улыбка под тонкими усиками из другой эпохи,
которая представляется более сердечной, но это так всегда, на
самом деле же иллюзия, ибо довлеет дневи злоба его…

А если, действительно, безумие?

Опуская сумку на тротуар, берясь для опоры за счетчик парковки. Над
покинутым перекрестком воздух дрожит, искажая четкость
восприятия. Какой для меня в этом интерес? Затягиваясь, поднимает
голову, закатывает глаза, чтобы прочувствовать грузность
громады, в которой исчез потенциальный автор.

Которому есть, о чем поведать миру.

Вот, в чем все дело. Ничего подобного с ним не произошло. Если ему и
было о чем в этой жизни рассказать, шанс свой пропустил.
Нет, рассказал, конечно. Так, кое-что. Взрыва не вызвав. Не
Солженицын. Рядовой войны, к тому же не горячей. После победы
в которой отброшен, как все прочие – невыдающиеся. Нет,
морская пехота нам не мозжила пальцы, хватающиеся за последний
вертолет в Сайгоне. С нашей помощью, в конце концов, на этот
раз они не проиграли. Нельзя сказать и то, что победитель
ничего не получил, в конечном счете, оказавшись здесь.

Носком опять развязавшейся туфли придавливает на бордюре свой
окурок, обращая внимание при этом, что курят в административной
части не меньше, чем в мятежной черной, точнее, черной теперь
и «голубой», где он снимает комнату – там, за U Street.
Мятежной, конечно, в прошлом, в незабвенном 68-м, а сейчас,
когда бунтарские времена, похоже, безвозвратно миновали, просто
застрессованной. Malaise, malaise. Но есть наркотики,
конечно. А из штата Вирджиния – «из-за реки», где нет запрета на
оружие, всегда можно пригнать и ствол…

Интересно также, что начинает, наконец, он разбираться в марках их
машин. Заставленная вдоль тротуара патриотическими
«линкольнами» и «меркуриями-гран маркиз», проезжая часть улицы
пустынна, и, протиснувшись между хромом бампера и решетки, он
пересекает по диагонали, затем бетонные плиты тротуара, которые
кажутся слишком жесткими, когда ступаешь, поскольку
жароустойчивые и не плавятся даже в пекле, затем оказывается за
оградой симпатичной церквушки. При всей тесноте, есть и деревья,
и вкопанная в землю скамейка, перед которой тоже валяются
богохульственные окурки. Не иначе, как служащие из окрестных
зданий забегают на перекур по-быстрому. Кто же еще. Не
священно же служители.

Сбросив ботинки, которые на босу ногу, уперев в землю пятки, он
пребывает в неподвижности, пытаясь только дышать сигаретным
дымом и ни о чем не думать, выдох и вдох из-под самой диафрагмы,
визуализируя мишенью встающую навстречу цифру, пока не
сознает, что держит ладонь на сумке, которая съезжает под
собственной тяжестью, там, внутри себя, распадаясь на две неравные
части. Напихано, конечно, было в нью-йоркской спешке. Не
по-военному. Но ведь и человек сугубо штатский, чей
ангажемент, судя по предъявленному ID, кончается вместе с летом. До
конца которого теперь, коли взялся за гуж, слишком много
предстоит успеть. Агент. Special literary agent. Стратегия тут
ясна, что же до тактики… Сначала статья, конечно. Портрет.
Приятель в Нью-Йорке возбудился образом, и обязательно напишет
– после отдыха в Европе. Родившаяся в отказе. Дяди в
штатском обыскивали портфель октябренка. Затем свобода. Бейсмент в
Бруклине. Бенсонхерст-блюз. Манифестации у советских
представительств. Университеты. Ну, и период героики в третьем
мире. Где ко всем подвигам упомянуть про книгу. С руками
оторвут. Бороться за право будут. После чего success. Без
вариантов.

Обречена, как говорится...

Выдохнув последнюю затяжку, вдохнуть обратно вдруг не может. Воздух
не идет. Его просто нет. Паника – что вот и наступил.
Подкравшись незаметно, хоть виден был издалека. Конечности при
этом холодеют. Но голову нельзя терять. Стиснуть. Сомкнуть.
Закрыться наглухо. И не дышать, раз не дают.

Боли при этом нет. Состояние пока не предынфарктное. В чем же дело?
Не в сужении.

Но в чем тогда?

Понимает он это, когда меркнущее небо Вашингтона начинает мрачнет со
скоростью, которая явно обгоняет нормальную смену дня и
ночи.

Вот и первый, отдаленный еще раскат.

Обращаясь к темноте, которая накрывает ущелье улицы, как клетку с попугайчиками:

– Сейчас ёбнет, – говорит он. – Ох, как ебанёт.

Не хочется влезать в ботинки и уходить из-под защиты, но первая
капля бьет по макушке с такой нежданной силой, что он
вскакивает.

И начинается.

Со всеми гиперболами, свойственными новой жизни, которой, похоже,
правят особо яростные боги. Гром страшный. Кажется, что молния
сейчас испепелит. Ветвистая, и в три обхвата. А может, как
секвойя, которую не обхватить. Разнимает мир на части. Мало
того, что слепит, еще и остается на сетчатке так, что не
избыть из поля зрения.

Он успевает перебежать до того, как на улицу рушится не ливень – град.

Все три стеклянных двери распахнуты под прямым углом, и под бетонный
козырек федеральные служащие выходят с выражением, как у
первобытных.

О крыши машин колотят и отскакивают ледяные яйца. Здоровенные. Весь
тротуар покрылся. Было лето, сделалась зима. Принять, как
факт. Такая жизнь пошла.

Зима постепенно переходит в осень. Ливень. Расщелкиваются зонты. Из
кошелок секретарш, из портфелей клерков вынимаются и
нахлобучиваются разноцветные пончо. Улица становится многолюдной,
толпы проносятся мимо в сторону метро, предпочитая промокнуть
до нитки, лишь бы на свободе и пути прочь.

Ливень смывает их следы.

Никого уже нет, когда появляется Айрин. Ничего не видя, ничего не
слыша. Как после контузии. Но что за контузия в тылу у
человека, который третий год воюет, можно сказать, без единой
царапины…

Он поднимает руку, машет ладонью перед глазами, которые приходят в фокус.

– Дискета, – говорит. – Которую я вам дала?

– При мне. Из рук не выпускаю.

Она смотрит на предъявленный покетбэк.

– Она там белая?

– Наоборот.

Глаза проясняются, сверкая, как синие алмазы – если в природе есть
такие. – Срочно, – говорит. – Мне нужно срочно отправить
резюме.

В Европе называется Си-Ви. Curriculum Vitae. Жизнеописание.

Суета, конечно, не по возрасту: цейтнот активности. Под ливнем,
среди молний, и такого грохота, что вместе с небом рвется душа и
удивительно, что все стоит, как было, что значит
экстремальная страна, и в ней она – на каблуках, с красиво облепленной
головкой и в намокающих шелках «Армани», а он все более
годясь в отцы, да, ровно вдвое старше и сердечник, прет сумку
явно не в подъем, и если эти Интернет-кафе на каждом шагу в
Нью-Йорке, то здесь тяжелый случай, зато на дискете она потом
находит резюме, которого так ждут там, где провела она
полдня, и это резюме уходит туда аттачментом, что стоит только
доллар, после чего она сует дискету в свою сумку, которую он
продолжает переть до самой станции «Росслин», где эскалатор
не работает.

Строили на случай ядерной войны – такой глубокий, что выходит
наверху там прямо в черноту, и по крутизне прут человечки,
отталкивая ступеньки ногами с рельефными икрами, но только молодые,
конечно, заставляющие вспомнить, что Де Уэлдон этот,
создатель Ива Джима, для выразительности ваял мускулатуру в
обнаженном виде, а после накатывал солдатские портки. Но суть не
изменилась. Голые и мертвые. Писатель-ветеран сказал, как
припечатал. Отсюда и в вечность – внес другой метафизический
момент.

Все прочие, немолодые, прирастая поезд за поездом, толкутся внизу,
рассуждая про инфаркты и судебные иски к управлению
метрополитена.

Девушка рядом гарцует, от нетерпения прицокивая. Все, решает он. Не
смогу отказаться от безумия. Доберусь до вершины, и мордой
на асфальт.

Уже заносит ногу, готовый пуститься в свой последний путь, как вдруг
по правую руку открывается альтернатива – лифт.

На этот раз его фронтально вдавливает ей в спину. Так, что, к ужасу,
встает. Да, господа. Лейдиз энд джентльмен. Эрекция. Как в
семнадцать лет. Несмотря на полную неуместность. На все
безумие дня, прожитого сразу в трех сезонах – о весне в крови не
говоря. На тяжесть ноши, в которую недовольно, поскольку
выпирают углами книги, вмяты стоящие за ним.

Она не отшатнулась. Даже если бы и захотела, было некуда. Ни
малейшего зазора. Битком набито мокрыми, толстыми, ропщущими
служащими. Что оставалось? Заговаривать кровь? Уговаривать упасть?
Прямо над ним кто-то высокий и с непробиваемо-могучим
брюхом заявил кому-то, что ходок он в принципе хороший. Но только
по прямой. Не альпинист.

– А я альпинист, – возразил другой невидимый гигант. – Всходил на эту, как ее…

Лифт прибыл и открылся.

Их разжало.

– Пардон, – надумал он сказать.

Она не отвечала.

Все было черно и мокро, но в Росслине уже сверкало солнце, и,
страшно оживившись, девушка заявила, что хочет есть. Только
по-настоящему. Не в Макдональде. Толкнулась в двери «Восточного
Эдема», но под своей роскошно-лживой вывеской тот оказался
заперт, а при рассмотрении сквозь стекла запущен, запылен и
брошен навсегда. В пустом аквариуме клетка с пернатыми,
мохнатыми от пыли. Тогда куда? Только не в «Бургер Кинг».
Непременно нужен был хороший ресторан, но такого в поле зрения не
находилось, и они снова оказались в том же заведении, но не с
«кондитерской» наружной стороны, а с внутренней
«деликатесной», где девушка замялась перед озаренной изнутри витриной.

Снова тут были в искусственном холоде одни.

– Сейчас бы пива. Dos servezas.

– Смеетесь?

– Two big ones.

– Мне пересадку в Техасе делать. Любите селедку?

– Повод отметить, – сказал он, походя к столику, который она выбрала
по центру: единственный неубранный.

– Водка? – ужаснулась она.

Он вынес из-за спины руки и поставил на пластик две пластиковые с родниковой.

– Становитесь американцем, – одобрила она, одним движением сворачивая пробку.

Они ели из одной тарелки. Картонной. Пластиковыми вилками. Странно,
но и он уже начал привыкать здесь обходиться без ножа,
которых она не взяла, хотя и были – тоже пластик, но зато
зазубренный. Накалывал то картошку, то селедку, выжидая, когда она
отправит с вилки в рот.

– Говоря об эротике...

– Весь внимание.

– Какая может быть эротика, когда даже сексом без презерватива я
никогда не занималась.

– Уже интересно…

Но развивать она не стала.

– Вот, что я думаю, – сказала, проглотив. – Любовный момент нам с
вами надо сразу исключить.

После лифта тут ничего не скажешь.

– Разумеется.

– Я там пережила такое, что сама мысль… – На мгновение личико
приняло страдальческое выражение.

Он проявил участие:

– Харассмент?

– Какой харассмент. Не знаю, как живой осталась. Мозги мне чуть не вышибли.

– Понимаю. Стриктли бизинис?

– По-моему, так будет лучше.

Глядя в тарелку, он кивнул.

Доев, она откинулась на стул, рыгнула, прихлопнула себе рот, после
чего извинилась, покрасневши, и оглянулась на витрины.
Все-таки дорого у вас в столице. Просто такое место, возразил он.
Прощальное. А разве мы уже? Разве не проводит он ее в
аэропорт? Автобус – это ведь не дорого, наверно. Нет. Доллар
десять. Но сорок пять минут.

Она достала расписание, нашла свой рейс, взглянула на часы. Померкла.

– Придется мне брать такси. Жаль. Смогли бы еще поговорить.

– Самое главное я вам сказал. Дискету, кстати, вы у меня забрали.

– Разве?

– В сумке, – показал он. Не отрывая глаз от пустынной пумы, девушка
сказала, что решила еще немного поработать. Что стыдно ей
показывать такую грязь.

– Это моя работа.

– Но мне хотелось бы еще подумать. В свете того, что вы сказали.
Недосказанность, и все такое.

Он взял бутылку и допил.

– Я вам пришлю потом аттачментом.

– О’кей.

Выбросив мусор, вышли. По диагонали пересекли асфальт по направлению
к «Макдональдсу» и только поднялись на тротуар, как рядом
притормозило такси – огромный лимузин, за рулем которого был
Пушкин, такой же кучерявый, только черный. Что не
удивительно, поскольку Вашингтон, Округ Колумбия, – самое большое за
пределами Абиссинии поселение беглых эфиопов, потомком
которых является великий русский поэт.

– Не исчезай, – сказал он.

– Разве что в Море Дьявола.

– Это где?

– По курсу лежит. Бермудский треугольник.

Он открыл дверцу, и она, раскачав сумку, забросила на заднее
сиденье. Повернулась и неожиданно нанесла поцелуй в щеку, с утра
гладко выбритую, но теперь, как убедился по пути к метро,
шершавую, как наждак.

*

В своей комнате, не уступающей по мрачности тому, что видел он
когда-то – и даже не так давно – в картине «Семь» в парижском
кинотеатре, на сирены скорой помощи, пожарные и полицейские не
обращал внимания, но когда тишину распорол вертолет,
поднялся и в два рывка задрал окно. Вид на фонарь, озаряющий свою
собственную, на которой и был укреплен, глухую кирпичную
стену по ту сторону «аллеи» – потенциально преступного проулка.
Внутри шумел кондишн, но снаружи пар был, как в детстве,
когда заставляли от ангины дышать свежеотваренной картошкой в
мундире. Дым сигареты не хотел проталкиваться в эту влажную
среду. Рев вертолета вернулся, поисковый луч мазанул по 13-ой
стрит, по аллее, переместившись сразу в невидимый конец
квартала, преследуя живую жизнь, воспитанную наверняка в иной
системе ценностей. В этом – криминальном – смысле место
оживленное, что и говорить. Перекресток культур. Но и не самое
погибельное в мире, где все на удивление стало как-то очень
интимно близко. Все, что из Европы казалось далеко, теперь
почти что рядом. В полночь, когда в соседней комнате, где после
рабочего дня Али хлебал под телевизор свой странный суп из
йогурта, зазвонил телефон, потом Али, сверкая зубами и сияя
иссиня-черным блеском, заглянул к нему: «Твой автор!»

А она уже за Тропиком Рака.

Телевизор включен был слишком громко, но неудобно делать знак Али
убавить – любимая его передача про то, как своими руками
построить себе то, что сходит в Америке за дом. Сдавленно
распрощавшись, положил трубку. От супа отказался, но, поскольку
надо было что-то сказать, Али ведь, выражаясь по-старинному,
наперсник, с самого начала, с первого ее и-мейла посвященный в
этот виртуальный роман, он на минуту присел, чтобы сказать
по-французски: блядь! Не ожидал, что так много американцев
погибло за свободу. На одном только ебаном японском острове –
6 тысяч 825 «всегда верных». Так и сказал. Мог бы
округлить, но тогда получилось бы по-сталински: статистика. Точные
цифры Нового Света, которые его когда-то удивляли, трагедию
кодифицируют.

– А Руку видел?

Увы. Лишней там не оказалось.

– На Ива Джиме? – изумился африканец. – Наверно, плохо ты считал.

– Возможно, но... John Bradely, Rene Gagnon, Ira Hayes. Плюс павшие
там Harlon Block, Mike Strank, Franklin Sously. Шесть
человек. Как может быть тринадцать рук?

– Своими глазами видел! Ты мне веришь?

Что же сказать? Что мы одни, мой друг Али? Что свыше помощи не ждать?

– Конечно, верю, – с энтузиазмом он ответил. Добавив мысленно: Ты
мой Тертуллиан.

*

Нью-йоркский друг вернулся из Европы, заявив, что больше туда он ни
ногой, и некоторое время звонил еще, чтобы узнать, куда же
девалась героиня заказанной ему статьи, для которой по очень
большому блату газета держит полосу до срока, который вышел,
а потом все вообще накрылось другими делами и заботами,
которых в Америке хватает.

Первый снег уже прошел, когда решился послать и-мейл. Мол, где же
вы, любезный автор?

На ответ не надеялся. Но получил на следующий день. Автор за рекой
тут – штат Виржиния. С лоджии, кстати, можно видеть место,
где встречались летом. Вы принесли мне тогда удачу – мне
предложили интересную работу. Наверно, содержание для меня
важней, чем то, чему вы меня пытались научить. Я не забуду ваш
однодневный мастер-класс, но говоря об этом: работа сопряжена с
известными ограничениями, так что насчет проекта… сами
понимаете. И потом, какой же из меня писатель? Теперь я
федеральный инвистигейтор по особо важным.

Писатель – вы.