Союз сердец. Окончание
***
Тихая улица за Круглой. Особняк. Света в окнах нет. Партнерша вынула
ключи, открыла дверь в ограде. Передо мной бесшумно выросла
немецкая овчарка.
— На место, Рекс!
Поджав хвост, Рекс недобро смотрел на меня. Обойдя дом, свернули во
внутренний дворик, обнесенный копьевидной решеткой. За ней в
разрывах елей просматривалось невысокое здание с окнами
темными и складчато зашторенными.
— А там кто живет?
— Никто. Резиденция для высоких гостей.
— Типа?
— Фиделя однажды видела.
— В бороде?
— И в форме. Гулял по дорожкам с Никитой. А я в бинокль смотрела. Вон оттуда...
Держась за толстое копье решетки, я обернулся. Круглое окошко под
крышей особняка. Рама вписана крестом.
— Там у меня штаб был в детстве. Тогда там пулемет стоял.
— Что, настоящий?
— Ну — на ножках. Станковый?
— А зачем?
— На случай волнений.
— Интересное у тебя было детство.
— Только одинокое.
Я поднялся за ней на крыльцо и вошел. В жизни не был в городском
особняке. Тем более в жилом. Сразу напомнило музей. И объем
заключенного воздуха, и ковры под ногами, и запах больших
картин, мимо которых я шел. Открылась дверь в комнату, где в
свете уличных фонарей поблескивал океанами огромный глобус.
— Снимай пальто и будь, как дома!
Я передвинул гантелю, сел на диван, положил руку на кожу валика. По
столику она подогнала мне хрустальную пепельницу. Я вынул
свою пачку. По запаху она узнала: — Американские? Сейчас налью
тебе... Чего ты хочешь?
— Джин у тебя есть?
— Конечно. Какой тебе?
— Нет, джин не надо...
— Бёрбон?
— А что это?
— Вискарь, только штатский.
— Кукурузный?
— Необязательно. Хочешь «Джек Даниэл»? Говорят, в ЦРУ его любят.
— О' кей...
Она раздвинула глобус. Географический с виду, он оказался набитым
бутылками. Земной шар, полный алкоголя! Рассказать, не
поверят. Передо мной в темноте вырастали бутылки.
— Со льдом или стрейт?
Стрейт было бы элегантней, в этом я отдавал себе отчет. Но почему-то
хотелось мне со льдом. Я поднялся за ней, под дых уперся
указательный пальчик.— Сейчас принесу. Сиди.
Встал тем не менее. Сел обратно, снял ботинки. Ноги в носках утопали
в ковре. Огладив на глобусе/баре Антарктику, подошел к
окну. Сквозь занавес ртутным светом отливали решетка ограды,
ветки голых лип. По ту сторону улицы чернели окна иняза. Не
врет.
Слева от окна была кровать. Половина двуспальной, выглядела она
неприкаянно. Над изголовьем в раме сияло нечто неразличимое.
Картина? Я вгляделся — стало не по себе. Угол перетянут
поминальным крепом. Портрет кого-то, кто недавно умер. Чтут,
значит, память. Что же. Слуги народа тоже ведь люди...
Поднос позвякивал. Поставила на столик, шлепнулась рядом, взяла
сигарету из моей пачки.— Можешь придвинуть? — От сопротивления
ковра я привстал. Она положила мне руку на бицепс.
— Можешь снять свой пиджак... Сделай мне коньяку.
Сделал, но предпочел оставаться в пиджаке. Налил себе виски и
запустил руку в ведерко со льдом.
— Лед надо сначала.
— Думаешь?
— Знаю. On the rocks! 1
— Один черт...— Глотнул, поперхнулся. Откашлялся. После третьего
глотка оттянул узел, расстегнул воротник. Она грела в ладонях
свой шар коньяка.
— Музыка есть?
Перегнулась за диван, щелкнула клавишей магнитофона, который сразу
согрел атмосферу ангельскими голосами:
Can't bye me love, no, no, no... 2
Я обнял ее левой. Сразу же она поддернула юбку и положила мне на
колено ножку. Когда только успела снять чулки?
— Ты это... Help yourself.
Помог себе я щедро — впрок. Выпил и чмокнул ее в коленку. Сразу же
завелась. Коленями на диван, запрокинула мне голову и
целоваться. Делала это она, как большая, но с каким-то отчаянием.
Оторвавшись, протянул руку к бёрбону. Xуйнул полстакана,
прямо с ледышкой. Стараясь сделать это культурно, отрыгнул в
полость рта, перебулькнул обратно в стакан.— А где твои предки?
— На службе.
— Оба?
— Мать умерла.
— О! Прости...— Подумал и допил. Дождался, когда она выпьет сво и
коньяк, вздохнул и налил нам обоим. Битлы пели:
Help! I need somebody, help! Not just anybody, help! 3
— Кто-нибудь есть? Братья-сестры?
— Никого. У других хоть двор был свой. Компания...
Язык у нее развязался на тему об одиночестве. Гипофизной
царевны-лягушки в заколдованном замке. Как хотелось отсюда наружу. К
ребятам, которым родители с ней запрещали. Но она их сумела
взять — ребят. «Вот этим!» — по-свойски похлопала меня по
гантели, которую затем вытащила из-под ремня и осторожно
положила на стекло. В этом районе — Круглой площади — все чердаки,
все под валы и бомбоубежища знает, сказала она, как свои
пять. Я засмеялся. Снова выпили и закурили. Ребята тем временем
стали расти...
— Акселлерация,— поддакнул я.
— Гуляют с соразмерными. Но не забывают. Даже от жен прибегают
иногда. Не веришь? От здоровенных своих кобыл.
— Верю: почему не верю...
— И знаешь, почему?
Ткнула сигарету в пепельницу, стала расстегивать мне ремень.
Освобождая оперативное, развел свои руки — сигарета в одной, бёрбон
в другой. Она морщилась от дыма и усилий по извлечению.
Хотя стало всеочевидно, от смущения я констатировал вслух:
— Не стоит...
— Поставим!
Вывернулся, белея и с видом сдачи на произвол. Не выпуская его из
рук, отошла по дивану на коленках и наклонилась.
Yesterday, love was such an easy game to play... 4
Минет есть минет, испортить трудно. Разве что откусить. С другой
стороны, было жалко — и ее, и себя. Прихлынули пьяные слезы. Я
сглотнул их, глядя на сигарету в своих пальцах. Безумно
хотелось мне сделать затяжку. Но казалось неэтичным по отношению
к ней, так старающейся, и я просто смотрел, как нарастает
пепел, держась прочно, что есть свойство американских. Потом
спохватился, что молчу. Пару раз выдохнул якобы в кайфе.
После чего решил, что уж выпить позволить себе я могу. Медленно
запрокидываясь, выпил до дна и уронил в стакан свой окурок,
который зашипел. Донышко было вогнутое, я перекатывал его
по макушке, по своей, наблюдая сверху за ее головой.
Сложившись вдвое, трудилась она так, что юбчонка подпрыгивала, а я с
окурком в стакане на своей голове возвышался над нею,
пытаясь понять, что я, собственно, чувствую. Кто будет спорить?
Минет, конечно, ценность абсолютная, но в данном случае —
третьем моем по счету в жизни — мне в этом нужно было себя
заверять дополнительно. Не леопард, не пантера, но была в ней,
малышке этой, хищная алчность зверька — какой-нибудь ласки.
Чем больше старалась, чем дольше кивала своей головой, тем
несомненней становилось, что я подавляю неуместное здесь
чувство. Отвращение.
Вот именно. Все отвращало меня. Вращало мои мысли назад. К выходу. Прочь...
Вдруг показалось, что мы не одни.
Я оторвал ее голову. Обслюнявлено член шлепнул меня по животу. Она
щелкнула клавишей, и, оставшись без музыки, мы услышали
шаги...
— Свет,— шептал я,— свет включи...— Но она просто села. Как
примерная ученица. Ей-то что, рот закрыла, и ладони на коленки.
Тогда как мистер мой Юниверсум обратно не влезал. Чтобы
застегнуть его в брюки, сначала нужно было мне их расстегнуть.
Сердце билось.
Вспыхнули щели дверей, две оказалось их тут. Я дернул кверху узел
галстука, отвалился от хозяйки, прикрылся полой пиджака. Вроде
ни при чем тут. Сумерничаю этак...
Двухстворчатая дверь распахнулась своей половиной, отбросив нас в
темноту, но при этом озаривши полкомнаты. Глобус с провалом на
месте Америки. Столик с бутылками. Было, конечно, накурено.
Входивший как споткнулся. Штиблета сияла. Незабрызганно —
был, очевидно, доставлен со службы машиной, которую я не
расслышал. Из-за дочери этой, освещенной по контуру сзади
фигуры. Стояла она на пороге. Казалось, что улыбается. Но
сдавленно-гневный голос иллюзию опроверг:
— Где угодно, только не здесь! Сколько раз говорить!..
Шаг назад с закрыванием. Последнее, что я увидел на свету был
портрет над кроватью. Глазам не поверил! Черный креп на портрете
посвящен был Кеннеди. Джону Эф.
Дверь закрылась.
Когда щели погасли, я выдохнул. Проблема отпала — с мистером,
кстати, то же. Я привел себя в порядок и уперся кулаки в диван.
— Ты куда?
— Предок же...
— Все нормально! Наливай...
— Грязный стакан.
Поставила чистый. Раздвинув Евразию, вынула водку:
— Сейчас я...
И вышла. Как была — босиком...
Может быть, померещилось? Вместо Кеннеди сейчас чернел квадрат — с
тем же проблеском стекла. Вдруг меня продрал озноб. Вместо
стакана взял половинку гантели, стиснул липковатый чугун.
Прошелестела машина на улице.
В доме была тишина.
Вдруг раздался удар. Резкий, круглый. Я поднял голову к потолку.
Там, наверху, раскатились шары начатой партии в бильярд. Я
приблизил часы на руке. Бильярд был в начале второго. Отвлеченно
подумалось о преимуществах жизни в особняке.
Без соседей шары можно всаживать хоть до утра.
Вернувшись, она сказала:
— Все в порядке!
И взялась за свое. Я держался за стакан на диване, слушал, как
предок забивает шары. Потомок, она прилагала усилия, хотела
сделать мне хорошо. Но я ничего не чувствовал. Даже отвращения.
Как под наркозом. Полная анестезия. Жутко хотелось, впрочем,
курить. Взял ее за плечо. Резко разогнулась.— Не хочешь?
— Не так...
— Что, плохо делаю?
Свет настольной зажигалки выхватил выражение искренней тревоги.
Затянувшись, я выпустил дым.— Делаешь хорошо.
— Так в чем же дело?
— Во мне, наверно. В нем, быть может, тоже,— кивнул я на потолок,
откуда доносились удары одинокой, но ожесточенной игры.
— Да забудь ты про него! Давай, сосредоточься.
— На чем?
— А как ты хочешь?
Я пожал плечами.
— А что воображение подсказывает?
Картины одна другой ужасней. Где щекой на цементе глядел я на
решетку водостока, куда струя брансбойта смывала мою кровь. Где,
истлевая, толкал я вагонетку, груженую урановой рудой.
Невольно я усмехнулся, чем ее приободрил:
— Если я сверху, тебя не обидит?
Я лежал под нею, как убитый. Приспущенный галстук отброшен налево,
полы пиджака разбросаны, рубашка расстегнута снизу и задрана.
Не говоря об отутюженных брюках, которые вместе с белыми
трусами громоздились и мялись где-то за ней. Привстав надо
мной, она отгибала мой член себе под замшевую юбочку. Мистер
Юниверсум не входил, что было мучительно. А над нами при этом
— неторопливо, обдумывая комбинации, о которых оставалось
только гадать — предок ее орудовал могучим кием.— Нет, так я
порвусь. Идем-ка на кровать!
Я шел, как стреноженный конь. На всякий случай прихватив ботинки.
Под черным портретом обнажилась простыня. Под удары невидимки,
который вгонял шары, снял брюки и влез на кровать. Даже у
них еще не топили. Положил руку на маленькое ее колено. В
этой задранной позе возник и не исчезал образ лягушки, над
которой когда-то в школе отказался я издеваться — несмотря на
всеобщее осмеяние. Несоразмерность казалась вопиющей. Я
боялся, что убью ее. Но партнерша победила — вонзив мне в спину
ногти. Боли я не почувствовал, только ужас — казалось, все там
у нее смещается. Она выгибалась, билась, полосуя мне спину.
Выдернув, я залил ее ртутью. Она отшвырнула комбинацию,
которую я подал. Стала втирать в себя ручонками, как волшебную
мазь. И назавтра царевна-лягушка проснется здоровенной
кобылой.
— О чем ты думал — в то время как?
— Ни о чем.
— Я представляла себя вьетконговкой в сайгонском борделе. А ты
американец, асс. Которого завтра собьют над Ханоем.
Фантазия мне не понравилась. Тем более что и обратно билеты были у
нас на самолет. Я слез с кровати. Застегнул ширинку. Натянул
сыроватые носки.
— Не хочешь записать мой номер?
— Неохота мне сюда звонить. Прости.
— Через неделю на танцах?
— Угу.
Обувшись, завязывая галстук под перекаты и щелканья шаров, я поднял
глаза на портрет с траурным крепом.— Кто это у тебя?
— Не узнаешь?
— Да, но... почему?
Шар с грохотом лег в лузу.
— А назло!
Отгулявши 50-ю Годовщину, город спал. Я выбежал к кинотеатру с
коварным названием «Мир», перемахнул облезлые барьеры перед
проезжей частью и рванул прямо через площадь. Тысячей глаз в
спину мне пучилось огромное здание — без переднего входа и без
вывески. Зачем себя рекламировать? И так все знали, что там.
Весь город знал, весь этот омут, в котором когда-то
параллельно со мной, сюда заброшенным в
экзистенциальном смысле, согласно прописке проживал избравший здесь
свободу экс-марин США.
Ли, зачем?
Исчерпав и второе дыхание, тащился я к окраине. Дамбой над срывом в
черноту, откуда веяло подвальной сыростью. На той стороне в
свет фонаря вступила тень. Через дорогу, через рельсы
трамвайные я рванулся к нему. Как шел он, непонятно. Глаза не
смотрели. Язык не вязал. Я подлез ему под руку, ухвавши ее,
горячую, у себя на плече.— Как ты?
Сводный брат замычал.
— Джин хоть был?
— Н-нихая-сс...
За первым кварталом Заводского района, где когда-то осознали мы мир,
предоставленный нам предками, повернули в проезд. Две
торцовых стены. Направо наш дом — то есть, бывший. Налево подъезд
районного нарсуда, не парадный, а откуда под плач матерей и
девчонок выводят — руки за спиною в наручниках —
бритоголовых ребят прямо к распахнутой мусорке. Дверь железом обита.
Листовым. Я свалил его на ступеньку. Пристроил у грани ниши.
Обхлопал, из-за пазухи вытащил фляжку. Допил он не все. Я
развинтил, зорко щурясь по сторонам, приложился. «Parliament»,
вынутый у него из кармана, из внутреннего, показался
невероятным, как подарок со звезд. Ослепительно белой была
сигарета. Раскурив, сунул первую ему — губы у него запеклись.
Притерся к железной двери нарсуда, затянулся. Рвать отсюда.
Немедленно. Первым же рейсом. Похмелиться и рвать. На хера мы
вернулись? Ведь мы уже вырвались. Брат? Мы вырвались. Вырвались, брат.
— Рвать! — сказал я.— Рвать когти.
Пепел съедал сигарету у брата в губах. Он не затягивался. Он
отсутствовал. Его не было в эту минуту. И меня в общем тоже. Чистый
ужас был вместо меня. И затягиваясь сладким дымом
Вирджинии, USA, я ему позавидовал. Очень.
1 Здесь: На ледышки! (англ.).
2 Не могу купить себе любовь, нет, не могу (англ.).
3 Помоги! Мне нужен кто-то, помоги! Но не просто кто-нибудь, помоги! (англ.).
4 Вчера любовь была такая легкая игра (англ.).
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
