Литературная критика

Перекличка с будущим

Рассказ В.В. Набокова «Подлец» и «Шинель» Гоголя

Кажется, я остановился посреди улицы, скрывая свой бред
под зонтиком. Вроде бы я подпрыгнул (несомненно, в мыслях) – меня
сотрясали конвульсии света, и, воображаю себе, я смеялся на бегу.

Жорж Батай. «Внутренний опыт»

1

Продолжаем опевать читательскую ночь.

Ужасный день. «Грубо говоря, случилось это прошлой зимой…» (Не
знаю, имею ли право на лишнюю запятую, лишнее многоточие, не израсходую
ли их раньше слов, которые отпустил себе на этот рассказ. Беру
взаймы у будущей прозы.)

Грубо, очень приблизительно, Антон Петрович. Жить сезонно, весной-осенью,
зимой, ни денно, ни нощно, ни ежесекундно, отмечая только дни
своего удаляющегося рождения – сколько их кануло в небытие? Сплошное
зияние. Не различить в сумятице рождеств. Сколько скопилось их,
таких непрожитых лет, повитых елочной мишурой, поспешно закидывающих
задними лапами мерзлую землю декабря? Если бы вернуть их, удержаться
чем-нибудь на краю ветра. Немедленно дать этому дню, этому году,
этому мгновению название… Не дает названия. Вместе со своими днями
уходим неназванными.

Оговорюсь сразу: этот рассказ мастера не стал моим любимым, но
это отличная, в полном смысле набоковская проза. Мой избранный
– тот, где негде было разложить этого парчового слова – измена,
где с детской быстротой уменьшалась жидкость в коктейлевом бокале
Нины (соломинка, припухлые губы, закат), где пошлость обвивается,
вокруг самого нежного воспоминания, питаясь его грустью, и где
гостиничные занавески с блаженным выдохом, на сквозняке… – где
Нина, несмотря ни на что, оказалась все-таки смертной.

Меня в этом рассказе отчуждает некая стилевая (не этическая) безжалостность,
задорный фельетонизм молодости, присущий раннему творчеству писателя,
некоторый чужеродный, заимствованный у самого
себя – будущего – блеск, еще не обжитый внутренним опытом, отраженный
не эмоцией, из глубины творческого сознания, а первым – еще не
испытанным – мастерством, слогом. (Здесь можно говорить об опасности
раннего мастерства, внехудожественного «уклонения в стиль».) Но
я прочитал этот рассказ в прямой перспективе будущего Набокова
и в обратной перспективе Гоголя. И в сферической перспективе самого
себя.

Сюжет рассказа, как водится в настоящей литературе, прост. Антон
Петрович, бизнесмен средней руки едет по делам фирмы в другой
город, собирается пробыть в нем неделю, но внезапно возвращается
и, как уже предчувствует испорченный читатель, попадает в получужой,
в полусобственный адюльтер, где жена его Татьяна изменяет ему
с его же приятелем Бергом.

Опасное, как бутылочный осколок, имя: охотится за всякой голой
кожей, женской, мужской. Встречается на берегах Леты. Особенно
не щадит читателей. (Зарыть поглубже в прибрежный песок.)

«Проклятый день, в который Антон Петрович познакомился с Бергом,
существовал только теоретически: память не прилепила к нему вовремя
календарной наклейки, и теперь найти этот день было невозможно.
Грубо говоря, случилось это прошлой зимой: Берг поднялся из небытия,
поклонился и опустился опять, – но уже не в прежнее небытие, а
в кресло». Так начинается рассказ.

И первый же божественный укол. Только по втором прочтении, зная
происшедшее, понимаешь, что это Антон Петрович пытается воспроизвести
историю своего знакомства с Бергом, изменить ход времени, «отыграть»
настоящее в прошлое. Эта психологически тривиальная операция углубляется
«мягкой» метафорой, ватным прорывом в читательское бессознательное:
Берг поднялся (в сознании героя) из небытия, поклонился и опустился
опять, но уже не в прежнее небытие, а в кресло.
Одним росчерком пера обрисован метод нашего знакомства с объектами
мира, все нового и нового опредмечивания безликой массы материи,
в которой неназванный предмет не существует. Извлечение имени
(и, вместе, бытия) предмета из гомогенной жизненной массы происходит
путем мгновенного обмена энергиями, возникающего в точке контакта.
Эта точка – познавательный интерес к объекту: эротический, интеллектуальный,
социальный. Почти всегда мы движемся навстречу объекту от своего
«эго», поэтому не видим предмета до того, как он вызвал наш личный
интерес. Старый вопрос, существует ли мир без «я», снова разрешается
однозначно: не существует. В искусстве этому веришь больше всего.

Итак, безликий комок материи, поднявшись из небытия, самоопределился,
стал быть – и опустился уже не в безжизненное
космическое пространство, а в кресло. Установлена
таинственная связь предмета с миром – и она тотчас освещает весь
круг предметов, связанных с ним. Своим новоявленным бытием как
бы проявляет его. Набоков называет здесь только кресло, но читатель
легко может дополнить весь ряд молниеносно оживающих вокруг него
вещей: какую-нибудь подробность туалета Берга, тембр голоса, цвет
глаз, коварно скользящую в манжете запонку. Света нет. Все происходит
в полутьме зачатия, при стыдливо опущенных ресницах. Нет нужды
в искусственном освещении: слепящий свет люстры здесь был бы неуместным
– сознание светит ярче, хотя работает в темноте.

Весь интерьер подразумевается мастерским изображением рождения
предмета – рождения трагедии из духа музыки. Предмет назван.
Имя его Берг, название ему – измена. Причем, под именем предмета
понимается не только и не столько его натуральное наименование,
а так сказать, способ бывания предмета в мире, характеристика
его тотального присутствия: это может быть и блеск глаз, и блеск
эрудиции, и, на заднике происходящего, что-то уж совсем инородное,
но необходимо участвующее в содержании драмы: трель соловья или
трель лягушки, сопровождающие мизансцену. Среда играет предмет,
как короля играет свита. Монарх собой предъявляет свиту. Родовое,
видовое, личное и т. п. имя предмета может вообще остаться неназванным;
в начале текста, как в начале знакомства, оно скорее может затормозить
явление вещи в мир, если до того мы не познали его внутреннего
имени. Ибо в случае Берга мы имеем дело не просто с именем, но
с именем имени. Не у каждого оно есть. Не каждый
его услышит. Но оно – центр существования, смысл предмета. У Антона
Петровича это имя отсутствует.

2

Непостижимая ревность, зависть уже явленных в мире вещей сопровождают
явление всякой другой вещи; под их аккомпанемент всякая новая
вещь и приходит в бытие, словно под аккомпанемент собственных
родовых мук. Имя приходит еще неожиданнее, еще
страшнее. Всегда замечаешь за собой, что не можешь сразу «схватить»
имени человека при первом знакомстве с ним, как бы ты ни старался
вчувствоваться в его значение (присутствие), сначала словно не
слышишь его; сознание, будто в плаценте чужого рождения, отказывается
принять иное бытие, отрицающее твое, – до того, как оно не проявило
себя криком, воплем. Но вот предмет исторг слово, завершил жест,
уронил платок. Сверкнул глазами. Плацента прорвана, вопль новорожденного
уже по эту сторону мира. (Сколько воплей этого
мира так и остались внутри утробы.) Имя возникает, начинает существовать,
почти одновременно с проявлением жизни предмета в нашем сознании
– и все-таки в бесконечной удаленности от него; ибо жизнь предмету
даем мы сами. Имя же имени остается под покровом
рождения и не постигается почти никогда. Оно только присутствует
в космосе неназванного и излучает его энергию. Оно интуитивно
ощущается нами как другое. Почему Антон Петрович
и не может восстановить в памяти тот день своего знакомства с
Бергом: не только не накоплена еще история личного взаимодействия,
опыта боли, но не распознано и само имя. Зато
постигнуто его тайное присутствие. Оно уже обещает страдание.
То, что личный опыт есть прежде всего опыт боли, оформляющей этот
опыт, почти аксиома; но постижение внутреннего имени
предмета дается сверхчувственным опытом и желанием самого имени
обнаружить себя. Тотальное отчуждение человека от человека и вещи
от вещи – это разобщение их внутренних имен.
Соприкосновение периферийных, поверхностных, паспортных
имен вещей, названий, дефиниций, наименований, определений порождает
непонимание, конфликт, страдание, когнитивный диссонанс самих
вещей. Вещи без своих внутренних имен не бывают.
Как не бывают в словарях слова.

Имя, матрица вещи, если познается, познается
раньше имени. Взаимодействие имен вещей в жизни
есть сама жизнь, ее тонкая бытийная энергия, сила. Для различения
имени и имени я ввожу для последнего термин маханама
– большое или великое имя вещи. Хлыстомер, первоначальное название
повести Толстого, есть имя повести и лошади; Холстомер – их внутреннее
имя, совпавшее затем с внешним. Когда внутренне имя выходит на
поверхность и становится явным, возникает узнавание,
понимание. Именами оперирует большая литература, искусство.

С внутренним именем связан внутренний сюжет события,
произведения. Погружаясь в настоящий рассказ, повесть, роман,
погружаешься не во внешний, а во внутренний сюжет, в самое тело
непроизносимого; погрузившись в него, забываешь о существовании
«сюжета», «фабулы», «материала», «персонажах» «характерах», «авторе».
Происходит лишь тайное общение читателя с книгой, диалог с
именем. В последнем основании, он ведет диалог со своим
именем, с именем себя. То же
происходит с самим автором, когда он пишет свою книгу. Оставаясь
на поверхности внешнего сюжета, события, явления, он не проникает
во внутренний смысл своего произведения, не достигает имени.
Он не достигает себя. Всякое внешнее взаимодействие автора с миром
на этот момент, в чем бы оно ни выражалось, хотя бы только в простом
сознании этого внешнего мира, есть падение автора в не-творчество,
в небытие. Этим внешним миром, по отношению к имени
имени, становится даже он сам, автор, его собственная человеческая
и творческая личность, когда он не может преодолеть ее. Потому
что все, что вне имени – несуществование, небытие,
ложное бытие. Одновременное (одномоментное) забвение себя-личности,
себя-творца и максимальное самопроявление (самовыражение) – связанные
сюжеты в жизни и творчестве. Не проживая подробно и в то же время
остраненно каждого мгновения своей жизни, нельзя приблизиться
к слову; не переживая каждого атома языка, нельзя приблизиться
к себе. Проживая слово в максимуме, сообщаешь движение и тексту,
и собственной жизни, и существованию в целом. Кардиограмма автора
и персонажа совпадают. Напряжение совести и напряжение имени
– одно. Не имя состоит из алфавита, а алфавит
из имени. Имя приходит в движение,
когда умолкает «я».

(Продолжение следует)