Проза

В измене – нужно опережать события.

Когда тебя уже поставили перед фактом – нельзя делать вид, что
ничего не произошло.

Придется расстаться, даже если это больно

Даже если хочешь простить и забыть.

Потому что если простишь – ты открываешь тем путь для новых измен.
И этот путь не замедлят пройти, перешагивая через тебя, а то и
бросив тебя под ноги, безжалостно топча твою жизнь, твои воспоминания,
твою душу.

Неправы те, кто пытается переложить вину на обманутого. Не нужно
оправдывать предательство.

Об изменах написаны исследования психологов, тома литературы и
модные статьи в глянцевых журналах.

Но подлинная история умной женщины, сумевшей разрешить почти нерешаемое
– такая история, поверьте, порой действеннее всех советов самых
лучших профессионалов.

Беда только в одном: такие истории почти всегда остаются чьей-то
тайной. Никто не хочет обнародовать такие победы.

Эта женщина, рассказчица и главная героиня – не я.

А то, что история написана от первого лица, еще ни о чем не говорит,
ибо в ней – ничего личного.

Ч.1

У моей мамы была старшая сестра. Она не выходила замуж, своей
семьи у нее не было, она посвятила себя воспитанию младшей сестры,
выучила её, выдала замуж. А когда появились на свет мы, она нянчила
нас, племянниц, как родных детей.

Моя старшая сестра выросла, окончила медучилище и уехала с мужем-военным
на Дальний Восток, а мы – папа, мама, я, их младшая дочь, и тетушка
– по-прежнему жили все вместе, хотя тетушкина помощь в воспитании
детей уже и не требовалась. Я к тому времени окончила школу и
готовилась к экзаменам в мединститут.

Тетя Лёля переживала за меня, кажется, больше чем мама. Она сидела
на скамеечке возле главного корпуса института и после каждого
экзамена, завидев меня, вскакивала и тревожно вглядывалась мне
в глаза, не задавая вопросов.

Когда и последний, по биологии, был сдан на «5», о чем я торжественно
сообщила вставшей мне навстречу тете, она, не произнеся ни слова,
без сил опустилась на скамейку. Сидела, уткнувшись в носовой платочек,
и плечи её вздрагивали.

– Да не переживайте Вы так! На следующий год поступит, – посочувствовала
ей какая-то женщина.

– Она поступила! – возмущенно – гордо ответила тетя.

Затем бережно взяла меня за руку и повела домой. Только тогда
я поняла, как сильно она переживала за меня.

Когда тетя вступила во двор, выражение её лица было, как у Наполеона
после Аустерлица.

Соседки окружили нас:

– Вы поступили?

Вопрос нельзя было задать точнее.

– Да! – величественно подняла она голову.

И ведь это действительно была её победа.

Во время войны молоденькая Леля, успевшая окончить только первый
курс Первого Московского медицинского института, была медсестрой
в хирургическом взводе. В большой палатке-операционной, рядом
с линией фронта они спасали самых тяжелых бойцов, которые не выдержали
бы никакой перевозки.

Там у нее остался навеки в чужих полях чужой страны единственный
любимый.

А от него осталась единственная фотография, на которой они стоят
вдвоем, обнявшись, и счастье, которого не бывает на земле, светится
в их глазах.

После войны учиться тете не удалось, она так и осталась хирургической
сестрой, но авторитет её был таков, что к ее мнению прислушивались
даже врачи.

Как же она была горда теперь! Ведь её старшая племянница, успев
окончить только медучилище, выскочила замуж и уехала в такие дальние
края, куда поезд идет целую неделю.

Все свои надежды она теперь возлагала на меня, и я не могла её
подвести.

Я училась хорошо, была примерной студенткой. Тетя Лёля могла гордиться
мной.

После окончания института я могла бы претендовать на место в аспирантуре,
но любовь закружила мне голову.

Мы познакомились, когда я училась уже на последнем курсе. Мне
было 22 года. Ему – столько же. На каком-то студенческом вечере
он заметил меня, мы танцевали, разговаривали, а потом он проводил
меня до дому.

Погуляв месяц, он однажды как-то весело и беззаботно предложил,
как о походе в кино:

– А давай поженимся!

– Это что, шутка? – обиделась я.

– Нет, я серьезно.

Зачем мы поженились? Я любила его потому, что он любил меня, как
мне тогда думалось. Он ухаживал, стоял под окнами, приносил миленькие
приятные безделушки, так трогающие сердце молоденьких глупеньких
девчонок. И, главное, никто ведь еще так серьезно за мной не ухаживал,
никто не делал мне предложения. Это и было решающим в нашем романе.

А он? Когда хотят заменить эвфемизмом неудобную и трудную правду,
обычно говорят:

– Он любил её, но по-своему.

Когда родилась дочка, ему стало совсем неуютно в нашей семье.

Маленькая Аленка плакала по ночам, мешая ему спать, а днем ползала,
кушала, играла, мешая ему заниматься. Он выходил из дома с таким
видом, как будто вырвался на свободу.

А если дом кажется человеку клеткой – долго он там не просидит.

Его отлучки становились всё длиннее, причины их – всё загадочнее.

А потом он уже и не утруждал себя придумыванием причин.

Было понятно, что у него есть кто-то на стороне.

Тактичная тетя Лёля не говорила ничего, но они о чем-то шептались
с мамой, замолкая при моем появлении, и эта их деликатность была
оскорбительной, как будто врачи переговариваются, затемняя латинскими
терминами смысл диагноза и лечения перед бестолковым больным.

Я сама в клинике тайно ненавидела таких докторов, полагая, что
им лучше было бы выучиться на ветеринаров, коль они больных не
считают за людей и не допускают мысли, что те тоже могут что-то
понять в своей болезни и поспешествовать излечению.

– Если вам известно что-то, то, может быть, вы скажете и мне?
А если нет – тогда не надо строить догадок.

Они испуганно умолкли. А мне стало стыдно и жалко их обеих.

– Анечка, мы говорили…

и они посмотрели друг на друга растерянно, одна от другой ожидая
названия правдоподобной темы своего разговора.

– … о погоде?

– Ну зачем ты так? При чем тут погода.

Но меня в тот момент понесло, как норовистую лошадь.

– Выкладывайте всё, что знаете. Почему я должна узнавать последней?

– Анечка, да ты не расстраивайся. Это, может быть, неправда. Чьи-то
сплетни…

– Ах, про меня уже сплетничают! Кто эта женщина? Где живет?

– Да его, Толю, случайно видели, когда он оттуда выходил. Вот
и пошли слухи. А он, может, ходил по делам…

– Адрес.

И тут мама и тетя Лёля заспорили. Одна считала, что адрес говорить
не надо, а другая – что лучше сказать и поставить в этом деле
точку. А не то я буду мучиться неизвестностью, что, дескать, еще
тяжелее.

– Аня всегда была благоразумной. Я надеюсь, что и теперь благоразумие
её не покинет.

Я и сама на это надеялась.

Я еще не знала, что такое ревность.

На несколько дней я даже как бы забыла об этом адресе. У меня
было слишком много других дел.

Но как-то, проходя по названной улице, я невольно стала смотреть
на номера домов. Первым оказался № 26.

Значит, ЕЁ дом недалеко. Я прошла номера 28, 30, 32.

32 – этот дом мне назвали тогда! Дом оказался небольшим, в два
этажа. Стоял он чуть в стороне от тротуара. Под высокой аркой
я прошла во двор. Там оказался уютный дворик с газоном, на котором
цвели высокие георгины. На скамейке сидели словоохотливые старушки.
Я порылась в сумке, достала какой-то листок – как будто список
вызовов и поинтересовалась у старушек, где квартира номер два.

– Это на первом этаже. Только Галки-то нету дома.

– А кто-то из семьи, может быть?

– Да какая у нее семья! Она разведёнка. А ребятёночек её больше
у бабушки бывает. Так что зазря и не ходите.

Я посмотрела на дом. Старушки меня поняли:

– Вон её окна.

Тюлевые занавески, цветы. Сколько окон – её, я спрашивать не стала.
Понятно, что не меньше двух. Попрощалась и быстро пошла, они и
спросить не успели, что им Галке передать.

Вечером пришел Толя. Мы сидели за ужином и почти не разговаривали.

– Какие новости? Как Алена?

Он почти не слушал ответов.

Я хотела ехидно спросить его:

– Какие новости? Как Галя?

Но потом передумала и промолчала. Может быть, он и вправду ходил
туда по делам. Я ведь не узнала, где и кем эта Галя работает.

Но что-то перекосилось в моей жизни.

Идя с работы, я непременно делала крюк, чтобы взглянуть на дом
32. Я говорила себе, что это – в последний раз. Но на другой день,
делая последние записи в карточке последнего больного, спускаясь
по лестнице, открывая дверь клиники, я уже знала, что пойду. Наверно,
так игрок идет в казино, надеясь, надеясь! Я ведь тоже ходила,
надеясь.

Надеясь, что всё – сплетни, что всё – неправда, что ничего нет.

«Скоро осень, за окнами август.
От дождей потемнели листы.
И я знаю, что я тебе нравлюсь,
Как когда-то мне нравился ты.»

Из чьих-то окон плыла над улицей песня, и хотелось идти в её ритме
легко, как в вальсе. Она и была вальсом. И был август. И ранние
сумерки спускались на город. И встречные мужчины улыбались мне,
и хотелось оглянуться и узнать, посмотрели ли они вслед.

Я как будто убеждала себя, что сегодня не пойду к её дому. « Приступа
малярии не будет».

Ах, если бы мании лечились усилием воли! Я пошла.

В окнах уже зажигали свет, и он лился на тротуары, как беззвучный
дождь.

Я красива и молода. Разве у меня может быть соперница?

А если она есть – какая она?

Я сделала эту ошибку. Я пошла на нее смотреть. Я не знала тогда,
что делать этого не надо ни в коем случае. Если она окажется лучше
тебя – это огорчит. А если она будет хуже – это тебя не утешит.

Вот её дом, её двор. Её окно с дурацкими красненькими цветочками.

И вдруг в её окне ярко вспыхнул свет, и как на широком экране
всплыл из глубины комнаты накрытый стол с сидящим за ним мужчиной.

Мужчиной был мой муж.

Затем женщина – из её внешности я успела отметить только ярко
накрашенные губы – подошла к окну и стала задергивать гардины.
У женщины были полные белые руки. Их полнота и белизна были отвратительны.
Не представляю, как можно её брать за эти трясущиеся от жира рыхлые
конечности, как можно из этих конечностей принимать угощение и
есть его! Дебелая кустодиевская купчиха. Свинья в женском образе.

Я чувствовала, как во мне поднимается гнев.

« Гнев – плохой советчик».

Но если его оставить в себе – гнев разорвет изнутри.

Я решительно вошла в её подъезд – старинный, темный. Вот её дверь.
За нею слышались громкие веселые голоса: мужской, Толин и её,
высокий, повизгивающий от смеха.

– Ах, подожди! – успела я услышать её последнюю фразу.

Я дернула дверь так, что крючок подпрыгнул и выпал из отверстия.

Они продолжали хохотать, ничего не замечая.

Из маленькой прихожей я шагнула в комнату.

За столом, спиной ко мне сидел Толя, а у него на коленях развалилась
повизгивающая от восторга туша.

Туша вскинула на меня свои поросячьи глазки и грубо спросила:

– Чего надо?

Она не испугалась, не застеснялась, даже не смутилась.

Она так была уверена в себе и принадлежащем ей мужчине.

Наглость и грубость, признаться, обезоружили меня. Я ожидала её
испуганных криков, Толиного покаяния. Ни слова не говоря, повернулась
и вышла. И всё-таки была уверена, что он выскочит сейчас же и
побежит за мной. Я пошла в другую сторону и зашла в соседний дворик.
Опустилась на скамью и так сидела, глядя в темноту. Мне даже не
хотелось плакать.

Это была не трагедия. Для трагедии не хватало высоты.

Я не перебирала возможные варианты. Никаких вариантов не было:
это был конец. Было пусто, глупо, пошло.

И было не жаль.

Я только не знала пока, это – окончательное « не жаль» или со
временем будет всё-таки по-другому?

(Продолжение следует)