Комментарий |

Мифотворческий эрос. К 140-летию со дня рождения Зинаиды Гиппиус

Мифотворческий эрос

К 140-летию со дня рождения Зинаиды Гиппиус

Начало


– 3 –


Возможно, было бы преувеличением считать, что художественная проза
З.Н. ей в целом «не удалась», и во многом лишь иллюстрировала
теоретические положения символизма так, как они с Д.С.
понимали его в своих непрерывных духовных исканиях. Однако, во
многом это несомненно так и есть. Её романы («Чёртова кукла»,
«Роман-царевич» и др.), пьесы и большая часть рассказов
довольно схематичны и призваны как бы объяснить на конкретных
примерах те или иные публицистические тезисы.


Зинаида Гиппиус. 1895 г.

«Где-то выдумали какое-то небольшое человеческое счастьице и с
самодовольным спокойствием ищут правдами и неправдами совать его
в горло всему миру! Решили за себя и за других, что оно всем
нужно. Всем впору», – так с возмущением восклицает Вера,
героиня одного из рассказов. («Сумасшедшая», 1903). Суть этого
рассказа в том, что протестующая против «религии
прогресса», веры в грядущее счастье человечества, которое будто бы
можно достигнуть путём просвещения и каждодневной заботы о
«малых сих», героиня начинает восприниматься окружающими как
сумасшедшая, и действительно попадает в психиатрическую
больницу.

Но ещё до этого трагического финала в её уста вкладывается
программа, которую З.Н. сама пропагандировала в своих многочисленных
статьях: «Человек так создан…, что может жить, лишь пока
знает или верит, что есть нечто, выше его. Те, кто эту
необходимость потеряли, – мертвецы.» Этот рассказ можно считать
одним из программных. «Сумасшедшей» Вере в этом мире нестерпимо
«душно». Её гнетёт и давит обыденная жизнь.

А десятилетием раньше сама З.Н. писала:

                    И небо кажется пустым и бледным,
                             Таким пустым и бледным…
                    Оно не сжалится над сердцем бедным,
                              Над моим сердцем бедным. (…)
                       
                      Но плачу без слёз о неверном обете,
                              О неверном обете…
                       Мне нужно то, чего нет на свете,
                               Чего нет на свете.  
                                                      (1893г.)

Но в этом же рассказе она находит и публицистически яркие образы для
характеристики ненавистного ей мира. Вот как устами Веры
определён её муж, «прогрессист», сторонник теории «малых дел»
– Иван Васильевич:

«Ты, -говорит, – знаешь, на что ты похож? Вот, бывает, что подадут
суп, не за обедом – а так, отдельно, когда есть не хочется.
Полную-полную тарелку. Подадут без скатерти, и светлый такой,
ярко-жёлтый бульон, с большими, выпуклыми жировыми кругами,
медленными, потому что бульон чуть тёпленький. И ни одной
капли соли туда не положено, совсем пресный. И надо этот
бульон есть маленькой чайной ложечкой. Вот такие вы все. А у
кого ещё в придачу злоба – это как если бы в этот бульон ещё
кто-то подошёл и плюнул».

Другой пример. Проблему человеческого общения, возможного в его
подлинном аспекте только в Боге, о чём мы говорили выше,
З.Гиппиус рассматривает в ряде других рассказов. Но опять-таки они
имеют аналогичный иллюстративный характер. Герой одного из
них, такой же бунтарь против житейской обыденности, ставший
невольным убийцей своей жены, олицетворяющей мещанскую
природу обывателя, – Николай Павлович – говорит своему собеседнику
о. Мефодию:

«– Всё равно ведь никакого сообщения между людьми нету.

– Это верно, нету, – оживившись, сказал о. Мефодий.– Я и сам думал,
ещё когда в миру жил…Никакого сообщения. Ты человеку своё
толкуешь, – а у него своё на уме, что неведомо. (…) Зато у нас
с Богом сообщение в молитве. Каждый по своему, про своё
Господу говорит, уже Он, Вседержитель, разберёт. А между
человеками нет издавна сообщения. Мне думалось, дьявол сетки везде
натянул». («Всё к худу», 1906). Николая Павловича ждёт
примерно такой же печальный финал, как и Веру – он кончает с
собой.

Восприятие «мира сего» как непрекращающегося, перманентного Зла, в
котором живая душа почти безнадёжно трепыхается и не может
найти никакого выхода, сближает творчество З.Н. с некоторыми
сектантскими вероучениями, особенно с «маркионитством».
Разумеется, ещё больше такой взгляд на вещи укрепился у
Мережковских после событий октября 1917 года.

Отдельно, пожалуй, стоит поговорить только о поэзии З.Н.. Она не
только занимает особое место в её творчестве, но и является
по-настоящему глубоким и серьёзным воплощением самой личности
автора. Хотя З.Н. в шутку называла себя «поэтихой» или
«стихотворицей», но к своим стихам она относилась со всей
серьёзностью. В отличие от многих других поэтов серебряного века она
не стремилась печатать стихи отдельными, программными
сборниками, каждый из которых знаменовал бы этапы её духовного
роста. Она рассматривала свою поэзию скорее как лирический
дневник, имеющий начало, но не имеющий ни определённого
направления, ни цели. Это придаёт её стихам особое
неповторимо-личное обаяние.

«Люблю я себя, как Бога», – писала она в одном из ранних
стихотворений. Но, заметим, что ведь для этого надо сначала и Бога
любить, чтобы сравнивать себя с Ним. А это уже означает глубокую
и искреннюю веру. В Писании сказано: «Возлюбите ближнего,
как самого себя». Это тоже подразумевает, что надо сначала
полюбить себя – какая же в противном случае любовь к
«ближнему»? Таким образом, любовь к себе и любовь к Богу сливаются в
одно нерасторжимое целое: сквозь собственный душевный и
духовный мир поэтесса видит вечное: уже упомянутое «мне нужно
то, чего нет на свете» или «стремлюсь к тому, чего я не
знаю…».

Символисты, положив в основу своего творчества и теоретических
построений вопрос о неведомом, непостижимом – и о том, как оно
проявляется в мире здешнем, посюстороннем, встали перед
проблемой: как же этот незримый мир может войти в нашу реальность?
Сложилось как бы два направления, оба отличные от
традиционного реализма (говорить ясно о ясном). Их различия тоже
сумела сформулировать З. Гиппиус: говорить неясно о неясном
(здесь пальма первенства принадлежит А.Блоку) и говорить ясно о
неясном. Последнее она считала сутью своего творческого
метода. И действительно, на фоне расцвета формальных поэтических
достижений в лирике символистов, кардинально обновивших
поэтическое мастерство (может быть, впервые со времён Пушкина),
стихи З.Гиппиус выглядят с формальной точки зрения скупыми,
аскетичными, на редкость простыми, порой чуть ли не
примитивными. У неё с трудом можно найти две-три метафоры, размеры
всегда традиционны, рифмы тоже. Но за этим – необычайная
ясность мысли, сила чувства, чёткость логики изложения (для
лирики это вообще редкость), – и многосмысленность содержания,
аналитичность душевной исповеди. То, что она сама называла
«второй простотой». В отличие от «первой», которая даётся
только наивностью и возвращаться к которой не только
бессмысленно, но и невозможно. Эта мысль у З.Н. тоже нашла яркое
поэтическое воплощение:

                         К простоте возвращаться – зачем?
                         Зачем – я знаю, положим.
                         Но дано возвращаться не всем.
                         Такие, как я, не можем.

                          Сквозь колючий кустарник иду,
                          Он цепок, мне не пробиться…
                          Но пускай упаду,
                          До второй простоты не дойду,
                          Назад – нельзя возвратиться. 
                                                         («Сложности», 1933.)

Ключевое понятие для поэзии Гиппиус – самопознание. Несмотря на
всевозможные «увлечения», её собственный поэтический образ на
редкость постоянен. Едва ли можно сказать, что она переживала
сколько-нибудь значительную творческую эволюцию. Дело в том,
что это самопознание, зафиксированное страницами её
поэтического дневника –путь к Богу, к тому самому «неведомому
Богу», которого всю свою жизнь искал Д.С. Мережковский. По сути
дела такой Бог практически тождественен самым сокровенным
глубинам собственного внутреннего мира самой З.Н., но уж ни в
коем случае не отвлечённая абстракция, не понятие, даже не
чувство. Он лишь проявляется в отдельных своих творениях.
Хорошо написал о внутреннем мире поэтессы один из критиков: «На
самом деле в нём лишь одна большая идея, постепенно
раскрывающаяся в своих разных степенях, подобная цельному кристаллу,
поворачиваемому к нам то одной, то другой из своих очень
несходных сторон». ( А.А. Смирнов). Но цельность эта не
простая, она базируется на глубоко осознаваемом внутреннем
противоречии, которое, хотя и инспирировано отчасти внешними
воздействиями, но имеет и серьёзные внутренние основания. Вот два
стихотворения З. Гиппиус, посвящённые одной теме, написанные
в один год (1905) и имеющие одинаковые названия («Она»), но
они прямо противоположны по содержанию. Тем не менее,
автора это не смущает:

             В своей бессовестной и жалкой низости                
              Она, как пыль, сера, как прах земной. 
              И умираю я от этой близости,    
              От неразрывности её со мной.                                 
                             
               Она шершавая, она колючая,                                  
               Она холодная, она змея.                                          
               Меня изранила противно-жгучая                           
               Её коленчатая чешуя.                                               
               О, если б острое почуял жало я!                             
               Неповоротлива, тупа, тиха.                                                   
               Ты – твердь зелёная, восходная,   
               И нет к ней доступа – она глуха.                             

                Своими кольцами она, упорная,  
                Ко мне ласкается, меня душа.
                И эта мертвая, и эта чёрная,
                И эта страшная – моя душа! 
  




  

А. А. Блоку

Кто видел Утреннюю, Белую Средь расцветающих небес,- Тот не забудет тайну смелую, Обетование чудес. Душа, душа, не бойся холода! То холод утра,— близость дня. Но утро живо, утро молодо, И в нем — дыхание огня. Душа моя, душа свободная! Ты чище пролитой воды, Ты — твердь зеленая, восходная, Для светлой Утренней Звезды.

Экстраполяцией вовне первого из вышеприведённых, почти инфернального
аспекта внутреннего мира лирического героя З. Гиппиус
выглядит другое её стихотворение. Разница только в том, что когда
описывается «внешний» мир, ничто светлое ему уже не
противопоставляется. Под пером поэтессы «Всё кругом» выглядит как:

                  Страшное, грубое, липкое, грязное,
                   Жёстко-тупое, всегда безобразное,
                   Медленно рвущее, мелко-нечестное,
                   Скользкое, стыдное, низкое, тесное,
                   Явно довольное, тайно-блудливое,
                   Плоско-смешное и тошно-трусливое,
                   Вязко, болотно и тинно застойное,
                   Жизни и смерти равно недостойное,
                    Рабское, хамское, гнойное, чёрное,
                    Изредка серое, в сером упорное,  
                    Вечно лежачее, дьявольски косное,
                    Глупое, сохлое, сонное, злостное,
                   Трупно-холодное, жалко-ничтожное,
                    Непереносное, ложное, ложное!  
                                            ( «Всё кругом», 1904).

Можно сказать, что это поэтический образ той концепции, которая
легла в основу знаменитой статьи Д.С. Мережковского «Грядущий
Хам». Стихотворение написано накануне первой русской
революции, когда поэтесса ещё верила, что «всё будет иначе». Но
ничего не изменилось. С той поры почти все события общественной
жизни расценивались Мережковскими как «новые шаги Грядущего
Хама». Октябрь 1917 года лишь подчеркнул это. Стихи З.Н.
этого периода не просто напряжённо публицистичны, но и наполнены
пафосом открытого гнева:

                    Блевотина войны – октябрьское веселье!
                    От этого зловонного вина
                    Как было омерзительно твоё похмелье,
                    О бедная, о грешная страна!
                                                      ( «Веселье», 29 октября 1917).

Или:

                   Как ясен знак проклятый 
                   Над этими безумными!
                   Но только в час расплаты 
                   Не будем слишком шумными.

                   Не надо к мести зовов
                   И криков ликования:
                   Верёвку уготовав – 
                   Повесим их в молчании.
                                     («Песня без слов», декабрь 1919). 

Заметим, что, критикуя монархический строй ещё в дореволюционный
период, Мережковские видели главное зло самодержавия в
«узурпации духовной силы», то есть в пренебрежения свободой веры,
свободой совести. Та же отрицательная черта по их мысли была
присуща и официальному православию.

Со второй половины 1917 года и до конца 1919 Мережковские жили в
Петрограде, в самом центре развивавшихся событий. Дневники З.
Гиппиус день за днём отражают трагическую картину
происходившего. Наверное, можно сказать, что в те годы бывший
блистательный Санкт-Петербург пережил первую в своей истории и вовсе
нешуточную блокаду. З. Гиппиус меланхолично записывает:
«собачину» продают на рынке спекулянты из-под полы. Стоит 50
рублей за фунт. Дохлая мышь стоит два рубля и т.д.

Но, конечно, неприятие октябрьского переворота основывалось для
Мережковских, также как и их ближайшего окружения, прежде всего,
на соображениях идейного и религиозного порядка. Во власти
большевиков они справедливо увидели даже не столько власть
саму по себе, сколько, народившуюся из глубин сатанинских,
новую псевдорелигию, осуществляющую в симбиозе с государством
некий комплекс «цезарепапизма» (разве что не на базе
христианства), об опасностях которого сами не раз предупреждали ещё
почти два десятилетия назад. З.Н. и Д.С. почти с самого
начала своей творческой деятельности видели в царском
самодержавии реальную и фактически существующую угрозу духовной
свободе, в том числе и христианской, а официальное православие
рассматривали как церковь, практически переродившуюся в
бюрократическую структуру. В одном из писем уже в эмиграции З.
Гиппиус написала по этому поводу так: «Для церковников и
прав́[ославной] церкви (да и католической), и притом не для
мракобесной части её, – «мы» были признанными еретиками,
«отпавшими» (…) Церковь (историческая) со всеми её богатствами, с её
преданиями и т.д. это параличный старик.» (П.Н. Милюкову,
3.1.1923). А узнав о расстреле Николая II, З. Гиппиус делает в
дневнике такую запись: «Щупленького офицерика не жаль,
конечно, (где тут ещё, кого тут ещё «жаль»!), он давно был с
мертвечинкой, но отвратительно уродство всего этого –
непереносно» (запись 6 июля 1918 года).

Позже она напишет:

                   Простим и мы, и Бог простит,
                    Но грех прощения не знает,
                    Он для себя – себя хранит,
                    Своею кровью кровь смывает,
                    Себя вовеки не прощает –
                    Хоть мы простим, и Бог простит.
                                                  ( «Грех», без даты.) 

А это уже, видимо, об октябрьском перевороте, и его последствиях.
Один грех порождает другой, одно преступление – другое.

Поэтому крах официального самодержавия и православия казался им, в
общем-то, неудивительным и внутренне закономерным,
февральская же революция должна была, как бы принести долгожданное
освобождение. Но…

«Грядущий Хам» сделал свой решающий шаг – и воцарилась новая хамская
власть и хамская религия. Современный адепт православия
диакон Андрей Кураев характеризует эту новую
марксистско-ленинскую «веру» как возрождённое неоязычество, идолопоклонство,
причём зачисляет Мережковских в свои сторонники. Здесь мы
позволим себе усомниться. «Христианство» в понимании Д.С. и
З.Н. – это вовсе не традиционное, «историческое» христианство,
а тем более, – не православие. Это учение о «новом
религиозном сознании», о «церкви Третьего Завета», восходящее к
представлениям заведомого еретика, Иоахима Флорского, чьё учение
было осуждено Римской католической церковью на одном из
соборов, а также к представлениям гностиков, которые официальная
церковь тоже далеко не одобряет. В статье «Великий путь»
(1914) З. Гиппиус прямо пишет, что историческое христианство –
только часть истинного, в котором главными «догматами»
должны быть представления о Троице, в которой Святой Дух – это
Вечная Женщина, Мать и Вечная Женственность одновременно. Это
как бы попытка ввести образ Девы Марии в состав Троицы.
Несмотря на то, что взгляды Мережковских на протяжении их жизни
претерпели существенную эволюцию, о чём мы уже говорили, в
некоторых отношениях их еретическая направленность в
тридцатые и в начале сороковых годов ХХ века даже усугубилась.

В одной из последних своих работ («Св. Тереза Иисуса» вошедшей в
цикл «Испанские мистики») Д.С. Мережковский писал, изображая
религиозный опыт св. Терезы Авильской: «Все не только душевные
но и телесные силы её теснятся к Возлюбленному, как в лютую
стужу озябшие люди теснятся к огню очага. (…) Очень
знаменательно, что в этом религиозном опыте св. Терезы Бог есть не
только Отец, но и Мать, так же, как в опыте всех древних
мистерий, от Египта и Вавилона, до Элевзиса и Самофракии. У
незапамятно-древнего, кажется Этруро-пелазгийского бога
пограничной межи Jupiter Terminalis, – уже не мужская, а женская
грудь с материнскими сосцами: это будущий «Матереотец»,
Mếtropatếr Гностиков.». А в другом месте того же сочинения страсть
к Богу напрямую уподобляется плотскому совокуплению: «”О,
насколько этот Небесный или надземный Дон-Жуан страшнее и
соблазнительнее, чем тот, земной!” “Кто Он?” – этот страшный
вопрос встанет перед ней на шестой ступени Экстаза, в том, что
не сама она, а Римская Церковь назовёт Пронзением,
Transverberatio
. “И проходил Я мимо тебя ( дочери Израиля) – и вот,
это было время твоё – время любви…И простёр Я воскрылия рук
Моих на тебя, и покрыл наготу твою…и ты стала Моею”. …Это
могла прочесть Тереза в Св. Писании… Что́ прочла в Писании о
дочери Израиля, то и над нею самою исполнилось в самом чудном
и страшном из всех её видений, соединяющих, как в древних
мистериях, высшую точку Экстаза с огненнейшею точкой Пола – в
Пронзении.».

Нет никакого сомнения, что все эти мысли полностью разделяла и З.
Гиппиус, которая и во время работы Мережковского над
«Испанскими мистиками» и примыкающей к ним философской повестью
«Маленькая Тереза» (о другой святой Римской католической церкви,
жившей в конце ХIХ века – Терезе Лизьеской) откликнулась на
его труд стихотворениями о св. Терезе Авильской и о
«маленькой» Терезе. Одно из них мы уже цитировали выше, вот другой
пример:

                                Ты оглянулась... Было странно,
                                Взор твой встретив,— не полюбить.
                                Но не могу я тебя от Жанны
                                В сердце моем отъединить.

                               Жанна и Ты... Обеим родная,
                               Та, которой душа верна,
                               Нежная, грешная и святая,
                               Вечно-трепетная страна.

                               Ты и она — вы досель на страже.
                               Вместе с ней Одного любя,
                               Не испугаетесь силы вражьей;
                               Меч у нее — меч у тебя. 
                                                                    («Тереза», 1942).

Стихотворение написано во время второй мировой войны, и в нём судьба
св. Терезы, как и Жанны д'Арк, накладывается на судьбу
оккупированной Франции, в земле которой нашли упокоение не
только Мережковские, но и многие из знаменитых писателей и
философов «серебряного века».

Мы вовсе не ставили своей задачей подвергать критике религиозные и
философские представления Д.С. и З.Н. Мережковских с точки
зрения православной ортодоксии, которая рассматривалась бы как
компендиум земной и небесной мудрости. Бесконечность
созидающей мысли подразумевает и бесконечность духовного искания.
Наше время как никогда подразумевает многообразие подходов к
анализу самых глубинных вопросов бытия. И в этом отношении
судьба и творческий образ З.Гиппиус дают нам важный
нравственный пример. В одном из последних своих стихотворений
(поэтесса изображает себя в виде лирического героя – мужчины, хотя
содержанию это и противоречит), которое посвящено В.А.
Злобину, она пишет о своём вечном и неизменном чувстве к уже
скончавшемуся в то время Д.С. Мережковскому:


                   Я должен и могу тебя оставить.
                    Тебе был послан я – но воля не моя. 
                    Я не могу ничем тебя исправить.
                    И друг от друга мы свободны: ты и я.
                    Будь с тем – с кем хочешь быть поближе,
                    Спускайся к ним по шатким ступеням.
                    А я пойду туда, в St. Geneviève, и ниже,
                    И встречусь с тем одним, с кем быть хочу и там.
                                                                      (1943).

Там они и встретились два года спустя, и, наверное, их души слились
в великом Едином, олицетворяющем собой Вечную Любовь.

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка