Поэзия

Невермор
Во Содоме ль, во Гоморре
или в городе ином
то якудза, то каморра,
то «Аврора» кверху дном,
то медуза кверху пузом,
то квадратом голова.
Катит по гипотенузе
толстозадая Москва.

А в зените чемпионы
и восстанье спартача,
там хитины на хитоны
поменяла саранча,
там Эвклид и Лобачевский
протирают монитор,
на котором честь по чести
кто-то вывел: «Невермор».





Колыбельная
Никогда не ложись на краю, милый мальчик:
там, за краем, гуляют зубастые волки.
Я-то знаю, ты мнишь себя истинным мачо
и стреляешь навскидку из меткой двустволки.

Осторожней с волками! Голодные звери
из дремучих чащоб и заветных урочищ
не боятся стрельбы, а боятся неверья,
выходя на охоту, как правило, ночью.

Потому никогда не заглядывай в бездну,
не царапай зрачками далёкое днище,
а не то из пучины такое полезет!
Взглядом кормится страх – воплощения ищет!

Спи спокойно, малыш, в середине вселенной,
на летящем в пространстве и времени шаре.
Пусть скорей заживает синяк на колене,
пусть тебя не тревожат ночные кошмары!





Параноидальный стих о падении Шалтая-Болтая
На каждой стене притаились Шалтаи-Болтаи,
увидят, услышат, запишут в заветный блокнотик
кого мы ругаем и хвалим, о чём мы болтаем,
чтоб в нужное время прижать нас решительно к ногтю.

Лениво слюнявят персты и листают анналы,
где каждое лыко в строку, где подобраны факты,
и в каждом движении чудится: профессионалы,
всё чин-чинарём – номера, протоколы и акты.

Но рухнут однажды во сне и не смогут подняться,
и конные, пешие – все королевские рати – 
не смогут поднять их, а впрочем, не будут пытаться:
им тоже не в кайф компромат, словно каша – дитяте.

А вот и блокнотик заветный, смотри-ка, Алиса,
читай нашу жизнь и мотай на соломенный локон.
Ты, верно, совсем не ждала от Шалтая сюрприза.
Но только держись при прочтенье подальше от окон!





Французско-нижегородский палиндром
Вот  сюр a la рюс – простой палиндром
французско-нижегородский:
пустой полигон, крутой танкодром
(начальник – товарищ Троцкий),
и аэродром, и ракетодром,
вся сила Страны Приветов.
Полковник бежит с дырявым ведром
накладывать право вето.
И с ним файф-о-клок мы сядем пить чай
с Болванщиком и вареньем,
и тот невзначай сломает печать, 
являя излишки рвенья.
Как тонко скрипит под пальцем сургуч,
как страшно шуршит бумага!
И брызнет из глаз прозрения луч
подобием острой шпаги.
А пальцы уже стучат по стене
и тянутся к красной кнопке	
по тайной волне, по тонкой струне,
как блюзы играет Нопфлер.
И вынесет всех, как сюр из избы,
единой взрывною волей.
Узнаем тогда, какие грибы
растут на ничейном поле!





Гофмания
Гофман Эрнст Теодор Амадей
был изгоем промежду людей:
он витал в облаках,
сказку нёс на руках,
Гофман Эрнст Теодор Амадей.

Гофман Эрнст Теодор Амадей
потреблял по ночам ЛСД,
он стоял на посту,
охранял пустоту,
Гофман Эрнст Теодор Амадей.

Гофман Эрнст Теодор Амадей
сделал ложе из ржавых гвоздей
и лежал, словно йог,
и подняться не мог
Гофман Эрнст Теодор Амадей.

Гофман Эрнст Теодор Амадей
напевал по утрам «Yesterday»
и, забыв про мораль,
«Satisfaction» орал
Гофман Эрнст Теодор Амадей.

Гофман Эрнст Теодор Амадей
грыз на завтрак гранит площадей,
был хиповым пиплом,
но случился облом –
и не стало его средь людей...





Дом, летящий в пространстве
Наш домик уютный летит в безвоздушном пространстве,
вот так – без руля и ветрил, без антенн и моторов,
по дивно украшенной длинной космической трассе,
среди астероидов, пыли, комет, метеоров.

Мы тихо сидим возле печки на старом диване
и кормим голодное пламя сухими дровами.
А ты всё не веришь и шепчешь: «Куда подевались
друзья и соседи? Мы раньше дружили домами».

А я отвечаю: «Ну, что ты. Спи, милая, поздно
ловить ускользающий мир, словно муху, руками.
Смотри-ка, в окне догорают последние звёзды,
как угли костра, что горел, не сгорая веками».

И дым из трубы, и на звёзды похожие искры
уносятся вдаль и, сливаясь, во тьме исчезают.
Наш домик летит, неизвестно, далёко ли, близко –
не ведаем мы, и никто никогда не узнает.

Я пледом укрою тебя и, покуда ты дремлешь,
пойду покурить на крыльцо и в молчанье глубоком
припомню соседей, друзей и родимую землю.
Я их позабыл – да напомнила ты ненароком.





Вышел месяц из тумана
Расплетаются ленты тумана
над печальной песчаной косой.
Месяц вытащил нож из кармана
и стоит на пороге босой,
на речном каменистом пороге,
и течёт между пальцев вода,
холодеют промокшие ноги,
зацепилась за куст борода.
Эти щёки, изрытые оспой,
этот стылый убийственный взгляд,
этот нож, словно лезвие острый,
мне по-прежнему спать не велят.
Он идёт по затонам, излукам,
по воде, не касаясь воды.
Сколько ужаса, боли и муки
в белых прядях его бороды!
И, по слову наивной считалки,
заплетая туманную нить,
мне играть с ним в опасные салки,
мне всю ночь до рассвета водить!





Кукушка
Кукушка, пролетая над гнездом
кукушки, пролетая над роддомом,
детдомом (дальше, видимо, дурдом),
над Римом, Вавилоном и Содомом,
над садом, где свирепствует де Сад,
над ласковым Берлинским зоосадом,
над адом, где главенствует Моссад,
над Летним (почему-то зимним) садом,
снесла яичко в городе Петра
и молча удалилась восвояси,
и мудрецы-философы с утра
до блеска заточили свои лясы.

«Что было ранее, кукушка иль яйцо?» – 
вопрос вопросов, тайна мирозданья.
И, чтобы не ударить в грязь лицом,
они гуртом разгадывали тайну.
А нет бы приласкать и отогреть,
и высидеть, в конце концов, яичко,
Но их натура – без конца трындеть
(натура – это первая привычка).
Яичко, не являясь мудрецом,
нечаянно скатилось с парапета –
разбилось, и трагическим концом
явило им подобие ответа.

И с ним была плутовка такова,
и колобок, уйдя от санитаров,
сказал, что замечательна Нева,
когда вода скрывает ординары.





Времечко оно
Как-то раз два народа пошли друг на друга войной.
Было ль времечко оно, за пару столетий до Ноя,
или несколько раньше? Хронист обошёл стороной
этот важный вопрос. Но меня занимает иное.
Значит так: два народа пошли друг на друга войной,
о причинах которой доподлинно нам неизвестно,
и сражались жестоко, и в битве стояли стеной,
и в горячке сраженья горланили грозные песни.
Порубились изрядно, и каждый, пожалуй, второй
пал на поле решительной брани, стремительной сечи,
тот, кто пал – не пропал, стал навеки народный герой,
и преданья о нём сохранили сердца человечьи.
И сказали цари, и два жезла вонзили в песок:
«Здесь отныне проляжет священная наша граница,
наш священный рубеж, и не сдвинется на волосок,
и его не нарушат ни воин, ни зверь и ни птица».
Пресмыкается воля  людская, а Божья – парит:
сорок лет бушевала стихия, дракону подобно,
и погибли в пучине народы, рабы и цари.
Остальные подробности смыло волнами потопа...





Римейк
Он смотрит в окно. Перед взглядом привычно проходят
берёзовый пень, куст сирени, пустая скамейка,
собаки и люди, машины, явленья природы,
события прошлого, словно на съёмках римейка.
А в старых мехах тихо плещется терпкая влага,
и старое тело вмещает воскресшую душу.
Но он заскучал у скупого окна, бедолага,
и скуку его никому не под силу нарушить.
Он смотрит в окно на бесплодную прыть режиссёра,
как тот бестолково, нелепо танцует от печки.
Визжат тормоза, дико крутится серая свора.
Вот так и проходит постылая стылая вечность.