Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Апология сумасшедшего
1

6 утра в поселке сентиментального Иллинойса
в теплом конце
сентября. Как здесь любят! – тайно, чтоб не испугать!

все эти письма Татьяны, крошечные записки
с днями без дат
или неверно проставленными, всё – с целью

потиранья ручек, впендюрить штраф, арестовать колёса,
чтоб – как в крутом яйце –
ось негодованья на месте – ах, вашу мать! –

вращалась бы. И так – от всего. Деньги суть обелиски
о победах над
великим озером и вечнозеленой елью,

т.е. цветом и вечностью. Только лишь то одно,
что обошлось
без окраски, что разве что импрессионисты

или я, или мой друг могли бы окрасить, здесь
пока, пока
от оных свободно. Одно? Ну да. Ведь Адам, давая

имена, – уже тем и раскрашивал, но
потому, небось,
что – поглощенный делом и только чистый

вдыхая воздух – твари иль вещи «смесь» –
ведь до неё века –
не мог он никак во вдыхаемом каравае

нами теперича, даже пред-видеть. А потому –
с каких-то пор
то, чем мы дышим, – бесцветно, а, в результате, деньги

или этого не замечают, т.к. не видят, или
еще, до поры
не видят – до появления на банкноте

кого-то в очках. Позеленев, как у
Эйзенштейна сыр-рокфор
Грозный, он и всхрустнет, что зенки –

даже Франклина! – не различили распускающейся в автомобиле
как один порыв
зелени… И чем вы теперь начнёте –

зная, как бензин свой павлиний хвост
каждый раз
распускает в луже, – отговариваться, чтоб мытарь

не выдрал последних перьев? или того, что нет…
Притворитесь
сумасшедшим, или – будучи им – старайтесь

быстрей излечиться: в обоих случаях важен пробел как мост,
как воздух––витязь
в рукопашной реальности. Мы-то

к разной привыкшие, кроме той, где зелёный цвет
не для фраз
о лете или об осени, но – и не засохший кладезь

метафор (хоть сам – метонимия). И если я произнесу:
пустое, как
кошелёк, дерево – это даст даже замшу

или кожу здешнего обаяния, о прочем не говоря,
что, впрочем,
будет и справедливо, т.к. только собой оттаяв – 

т.е. в зазоре – еще можно вытерпеть на весу,
где ветряк
крутится в полном безветрии. Сам же

воздух не виноват ни что сер или зелен. Зря
мы порочим
и мытаря. Ад – не деньги, а время, как забыл сказать Чаадаев.

2

Чаадаев пишет Российскому Государю:
–– Votre Magesté
благоволили на просьбу мою согласиться
о службе, меня

направив в министерство финансов. Воля
Ваша – закон
для меня и милость. Умоляю, простите,
что Вам пишу

по-французски… но по-русски, боюсь, ударю
лицом (черты 
которого помнят грязь Эйлау и Аустерлица)
в грязь, ибо ни дня

не писал по русски – о чувствах столь глубоких, сколь и
так с языком
связанных… Мой же так скверен, что только стыд и
стыд за лапшу

(примеч.: «лапша» – по-русски, потому и звучит не к месту)
в языке и в
их несвязанности друг с другом, меня и пресёк в гордыне
по-русски к Вам,

Государю Русскому, обратиться. Я, Государь, не смею
ни проникать
Вашей царственной мысли, ни намеренья Ваши
касамо меня

мне неведомы, но что правительство (вплоть до любого жеста)
это есть Вы,
чьи действия запечатлены великой мыслью, я не
на миг не дам

в себе сомневаться… Наверно, в величественную идею,
(в эту печать
великого будущего) я не допущен, и даже,
даже огня,

нагревающего сургуч, не увижу (ибо
отсажен я
к деньгам) – что деньги – сами идея, к тому же – они идея,
тоже извне

заимствованная, т.е. конвертированная… и – в отличие от истории –
их всегда нет,
тогда как история – обычно eсть, и лишь в случае самом-самом
(как я писал,

а теперь раскаиваюсь, Государь, за размашистость перегиба
мысли, сырья
умственного) вовсе отсутствуют. Деньгами же владея,
те на коне

и будут сидеть уверенней всех – которые
банка билет
приравняют к силе вещей (т.е. к верхам и ямам
и к тормозам

шпор; т.е. – к самой истории, не зависящей от историка),
познавши, что
деньги при этом – не время (с прошлым, будущим и настоящим 
календарей),

а бумажные игры времени, а лишь точка отсчета,
т.к. они
начинаются с сегодняшнего… или еще вернее –
это отсчет

с точки дыры в кармане до, скажем, верченья столика
(с дырки в пальто
до того мистицизма, что аж с Невского мы и тащим,
как скарабей,

в наши гостиные), чтоб в темноте на бумажке кто-то
вдруг да черкни
дельфийское про- или по-рицанье… нет, вовсе на ахинею…
наоборот –

всего лишь метафору или двусмысленность. Деньги суть Янус:
решка, орел
(если они не бумажные, а даже бумажные). О, Государь, простите,
Ваш лик никак

я не имею в виду, а говорю о будущем. Если после,
где-то в потом
оно наступает – то, видимо, и раздваивается, как монета.
Т.е. считать

будущее одним – нецелееобразно. И если я в нем останусь –
то как обол
за перевоз через Лету свершившегося наитья…
лишь мрак

прежнего помешательства (который за то ниспослан
мне, что кротом
был я без Вас) Вами – началом света –
был, словно рать

вражеская, рассеян… Теперь мне деньги
даете Вы
в распоряженье, но я и собой не распоряжаюсь больше;
к тому ж всегда

деньги держал за идею… И если я слышу слово,
скажем, рубли,
то слышу в нем нашу народную (только Бога ради простите!)
грубость – от их

минуса… Я – их слышу, но не вижу. А это – как день и
ночь, увы,
для восприятия денег. Мне – или Кавказ, иль Польша,
или звезда

любая на Вашей карте, но только б услышать снова
русское «пли»,
а – иначе я тронусь средь мёртвых нулей в укрытье,
пока литые нули убивают живых.

3

Любимая, я безумен, а будущее – раздвоено,
как рогатка моя во Львове,
брошенная сорок лет тому, т.е. в очень далеком прошлом…

вот бы её назад, в настоящее, чтоб оттянуть резинку
да пальнуть без чтобы попасть – а шпулькой
просто космос пронзить и будущее, чтоб там

что-то случилось… Картина есть, где у воина
(перед развилкой стоящего) копье цвета свежей крови;
и по вопиющему цвету, а не копытам или подошвам

(взгляд снизу) мы лишь и гадаем, куда он их повернёт… По бзику
так прорицают пути. Ибо что там в котле ни булькай
у макбетовских ведьм – они нагадают вам

лишь один возможный, хоть и в метафоре… На что метафора
по природе (да и по сути)
негодна, т.к. – по крайней мере – двойственна… и – как Мур –

зияет отсутствием смысла как такового; её понимают скопом
зренья, слуха, нюха, надстройкою выше лба –
т.е. воображеньем… Фантазия и воображенье

вещи разные. Поэт в ролях имитатора
будущего, т.е. фантаст! – это как с перепутья
заехать в оксюморон… Сам он будущее, а потому

знать того – не может. Метафор не понимают. Тропом
считают и бзик – полагая, что выпивший целый бар
(образ поэта) еще устоит на сцене,

но в жизни уж слишком беспутен и многопутен. Вновь
оксюморон: мыслить образами – это значит
ими быть, а не жить разветвясь, как лось.

Впрочем, вопрос о будущем интереснее. С детства я
знал свою карту будущего, но – лишь точки
основные, не зная того, что между

ними. Пока всё сбывалось. Кровь
копья всегда выбирала… но, к сожаленью, сдача
сердца с суммою моего шла врозь,

в другие руки… Пока. Двоя
теперь и моё настоящее, как очки
здоровое зренье, – даже географически – то, чем грежу

есть не проблема будущего (т.е. рока-выбора,
и не нас с тобой, ибо мы связаны, хошь-не хошь,
русским Богом), а – метафизика

броска в никуда… как в Геркулесе,
где одноимённый герой
бросает греческий диск так, чтоб мы увидали

нечто в воздухе (как надпись Выборга
проездом в Финляндию), ибо дальше – сплошь
таможня звука, что (кажется) близенько

стоит от него… пока не поймём мы, взвеся
обобранным слухом время и промежуток, что в первом – второй
есть наше теперь, и если диск грохнул – то это в зрительном зале…

А это – переполох! От искусства. Что же лучше такого переполоха
(и пускай умоется Аристотель
своим катарсисом), чтоб понять:

будущее есть воздух, в котором нет
Финляндии… плюс – ничего хорошего
даже в сравнении с настоящим,

не говоря уж о прошлом, чье – всё! – плохо
в богах умещается… спаривающихся во гроте ль,
на поле битвы ль действующих во вред

одним и на пользу другим, а – в результате – крошево
индивидуальных трупиков; в нем таящем
цифры настолько смешные, что стыдно их показать

даже мне. Их подгоняли по веку, где индивиды
выводились, а – с появлением полумесяца – массы
вооружались. Ледовое побоище: 200

рыцарей. А ведь – побоище! При Елизавете
Английской – в самом крупном восстании – 100
рыцарей: 40 убито! Все это, ясно, знать,

ибо чернь (с мотыгами) разбегалась… Какие гиды
нам покажут воздух? Эти слои, террасы,
где гуляют потомки; слава Богу, не дети

наши… ибо теперишние – портреты
не генов, а одногорбых пустынь, полагают, что
им-то всё позволено… Будет свободный выбор,

наконец; за бездушием ад и рай
закроются в будущем. Ибо начнется время
ваших детей – внимательно посмотрите

на них! А мы, любимая, и смотреть не станем.
Ибо я кочевник и сам – в машине ли, на верблюде ль:
всюду пустыня, плоскость, особенно здесь, и мне

выпрямило зрачок – он вымер
человеками, в этот край
заносимыми словно семя

чужое так редко, будто каждый из них событье
уж само по себе… Да ведь нет – уменьшенный расстояньем –
он им только кажется. Черный пудель

дыма, исчезающий в белизне
сыплющегося потолка
со всею его лепниной, гигантоманией

римских и авиньонских пап –
настоящее в где-то,
но не в будущем, которое дальше,

чем пространство вне
нас... – Да, воздух, этот Тяни-Толкай,
этот прозрачный зверь, не открытый ранее,

чем пропеллер – сам похожий на цап-царап
лап. От динозавра до драндулета
чихающего – вот лестница, чьи марши

ведут к вершине, к воздуху. Воздух,
любимая, не то, чем мы дышим в парках
и садах, и не – даже! – сама любовь;

вышеперечисленное – зазор
для выживания, и мы в нём с тобой живем.
Воздух, глотающий шпульки, диски,

даже слова (что могут ходить по водам
здесь и дубаситься здесь на палках
или мечах, за тебя проливая кровь),

над потолком – прадедушкою озёр,
пагодой бело-синих блюд, напоминaющих обелиски,
или игру в серсо, или же слово ом,

существующее и без выдоха – так абсолютен на
все четыре стороны света, на все четыре лапы:
и они – то щупальцы, то плавники,

то просто волнистые линии,
то внезапные граммофоны,
когтящие черный диск

Эвклида, где прямые, как Коперникова борона,
теперь закругляются – что сердечные наши клапаны
там заклёпаны... И таки

не одно поколение
копировало – на собственный страх и риск –
то ли ангелов, то ли Демона, не догадываясь про законы

винта, и – вымерло лучшими. Т.к. крылья –
известно из мифа – чем заканчиваются… Но винт –
мясорубка Эйнштейна, иероглиф

ножей для сашими
из воздуха, и никак
не планка

вознесения или
духа. Воздух – не духовит,
а, напротив, подобен ширме,

Троих отделяющей. Мир – уродлив,
потому что есть воздух… и он – дуршлак,
или – такая дранка,

сквозь которые к нам просачивается чуть-чуть
ветра на тюль,
и взвиваются занавески

плюс крылья – ввиду
тоски: будто это вызов,
а не поддразниванье. (Как сказал поэт,

были раньше Добро и Зло, а теперь только Зло и Жуть,
и все же надо быть добрым…) Винту ль
на нашем отрезке

вечности – хлопая жабрами – в ту среду,
откуда к нам всё и вышло (чей плисов
нарядец), взять да вернуться? – В воздухе толка нет,

любимая, нет здравого смысла; ничего нет, кроме
мысли о пересчёте воздуха на абсолютное время;
ещё – его магнита, зашитого в животе

или где-то еще. Намагниченные путём
рождения – теменем или чем-то,
да хоть пяткой –

влипают туда со скоростью не движения крови,
а – самурайской сабли. И если уж это темя –
то и падают те

потом
вниз и в глазах большинства, вроде цента
с сотни, порой десяткой…

Ибо мера местная – это
не заслуги, не дюймы
или футы, а зеленая обувь денег –

ну, как стопа Геркулесова на арене
древних игр Олимпийских, плюс
вы еще и безумны, поскольку скорость

взмыва – действительно у поэта
сумасшедшая… а если приплюсовать и думы
поэтовы – то готовое неврастеник

в краях стабильной валюты лишь усугубляет тренье
их плюсн
о пальцы, когда переваливаясь и готовясь

на вас зашипеть, эти водоплавающие бредут
по суше – в банки,
где им отвешивают водоросли бумагой.

Любимая, я устал слыть безумным. Я
устал от штурма – от захлёбывающегося винта,
от крыльев, хлопающих – как ставни

без червяка… Да и воздух – не Бородино: редут-
то взят, а Москва – сдана… Если даже винты на танки
нацепить – гусеницы не помогут, как не помогут маги

с тяжелыми веками. Говоря
эту речугу длиннющую, я говорю про себя, уста
кривя под усами, как сом, перекочевавший в плавни.

+++

точка – был чёрный квадрат, чёрный,
если смотреть из кресла… я редко видел его зелёным,
т.е. с утра. обстоятельства не

позволяли засиживаться утрами
в кресле. хотя я всегда полагал: квадрат
важнее, чем его цвет – чёрный, зелёный, красный;

главное здесь – зиянье, о чем мы,
вернее – вы, я уверен, и не думали. ну, озоном
новаторства, в лучшем случае, шибало вам по ноздре –

то, что, к слову, никогда не томилось в раме,
а предпочло быть иконой… вспомним её оклад
с вырезанной серединой – разве

тот, повторявший контур, но без доски внутри,
а только являясь окладом,
теряет в молитвоспособности? – да уж нет,

разве что в наглядности… лишь ускоряя воображенье.
а с божественностью – как нельзя
прекраснее, ибо мы все в дыру

молимся… как уж ни посмотри
на чёрный, чёрный квадрат – а взглядом
абстракциониста только за тридцать монет

можно смысл обозвать вставания на колени
перед великой дырой. и я
в точку свою поутру

или ночью полностью ухожу,
как в икону
напротив

висящую. все дело в уходе, а не –
в этом случае – в эстетизме. все дело
в поглощенности и в поглощеньи.

страсть к родительному падежу
в корне
меняет всю жизнь, и вовсе не обесплотив

её, а – делая принадлежностью. ибо вне
принадлежности тело –
лишь подъёмы и щели.