Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Urbi et Скорби

Из Горация
Лети по воле волн, кораблик.
		И.Бродский

I

Кораблик, постой! Куда ты? Опять несёт
	в море тебя! – Ты там нос потерял и борт
и так уже. Ты не бот
	ведь, а парусник, и для вод

перст указующий небу – что вот он, ты! –
	нужен. Но волны, ломающие персты,
из трёх лишь одну в горсти
палуб, чтоб дальше рукой грести,

фалангу оставили, плюс – с твоей кормы
	смыли всех богов. Сказать: не японцы мы,
дело не в карме, кабы
	не ветер, не бычьи лбы

пен, то сосна понтийская – гордый твой род –
	всё б снесла! Но не смеет на расписной твой стан
моряк уповать – ты волан
	вечно дурных погод. 

II

Кораблик, правят тобой пусть
	Афродита и звёзды, но чтоб без полос, 
а Эол чтоб в узлы капуст
	злые ветры связал да побросал в навоз,

кроме попутного! В ту
	даль тебе дан гекзаметр, чтоб глазомер
ока, на твоём борту
	изображённого, помнил, что не Гомер

один, а ещё Вергилий – Африки от,
	Аттики до – смеет ширь
Мерить, хоть, вирши как, рушит всю пену Нот
	Адрия, карандаши

всех туч – Гиады – на мелкую скорлупу,
	где трудно желтку с белком
смешаться в цыплёнка, но с божеством во лбу
	жилось бы легко бегом,

если б не грузы смертей на борту! Медуз
	запаянный желатин
причина ли окоченения иль турус
	Акрокеравния? Ты ль

сам не ответ, что наш бог разрубил зазря
	свет на четыре куска
и разлил их водой – раз уж плывут в моря
	с любого материка?

Нагло род человечьих рас
	рыскает где нельзя, свой находя мотив:
так вот сын Иапета раз
	облапошил богов, с неба огонь стащив

для людей, но среди нас мор
	разгулялся, а время смерти, до тех пор
медленное, как бы само
	собой ускорило поступь. Но вверх – хитёр

по-птичьи, а не по-людски –
	вскоре взмыл Дедал, а палицей Геркулес,
в мелкие разнеся куски
	врата Аида, за мрака кулисы влез.

Трудного для смертного нет:
	нас аж к небесам безумье толкает. Так
Юпитер не может букет
	злых молний рассыпать наших ввиду атак.

III

Будешь, кораблик, жить ровней: не очень
рваться в даль воды и прижиматься из-
за погоды к берегу, что непрочен
	плюс сам раскис.

Только тот, кто золотой середине
верен, может всегда полагаться, что
жить будет с крышей – не дворца, но и не
              с той, как решeто.

Особо охоч до мачтовых сосен
ветер. Чем выше башня, тем больше тел,
когда она валится. Смертоносен
              рост тех, кто – воздел.

Привыкший лишь к бедам, натренирован
так на них, что – войдя в полосу удач –
кажется, лишается всех основ он,
              и нужнее врач. 

Пусть хреново сейчас, но так оно ведь
быть всегда не может! По лире тоска
возьмёт Аполлона – не всё ж багровить
жизнь из лука, а?

И если, кораблик, тебе да вдруг бы
попутный ветер подул, как, например,
к ней, ты дужку чуть подбери у буквы
	паруса – у «Р». 





«Жанна д'Арк» (1999)
Ах, Жанна, Жанна, маленькая Жанна…
		А. Тарковский

1

Не такая уж маленькая, Арсений
Александрович… Всё ж – 19 лет.
К тому ж – славянка, полячка. Вам

бы, шляхте, это понравилось, я уверен.
К тому же, 19 в 15 веке – дата
личности в самом разгаре, как в нашем – 30,

а, может, все 40. И не в смысле, что мы лишений
видели меньше – больше! но сигарет
там не было – а, значит, их ртам, телам

дым был не в утешенье, а страшен, почти химерен,
хотя говорить «когда-то»,
глядя в экран, и чувствовать, что патриций –

ты, по сравнению с ними, ибо, якобы,
претерпел не меньше, а вынес больше,
т.е. всё, кроме костра,

но ведь Вы, А.А., видели и костры,
и всё-таки ужас есть ужас, а горе – горе,
и всегда одинаковы, в отличье от гардероба,

приёмов ведения войн и даже конфу Иакова,
или размеров хоть той же Польши,
не говоря уж о Франции, – это и есть дыра

с той стороны коры
мозга, которая при повторе
известного не образуется: будто в оба

ствола самочин. Наоборот,
что как ни знакомые чувства нас
удерживают на свете,

сближают с людьми? Что есть, в конце концов,
любовь как ни это же узнаванье
известного самому

себе чувства в другом? Подсматриванье вперёд
при чтении детективов – нормально, однако глаз
назад плюс – осыпавшись, как в букете

паршивая астра, т.е. лишь наготой зрачков,
без лепестков, без ресниц, на грани
Адама и нудиста в Крыму,

смотрит, чтоб видеть будущее. Там Жанн,
впрочем, нет. Точнее – Жанны
пекутся как бюсты лидеров для стола,

как множественное число,
а у того единичного нет – диктанта,
т.е. голоса. Главное в Жанне – голос,

а уж потом – поступки. Создать пожар
из тела, обложив его хворостом, чтоб горожане
погрелись, –  прообраз печи, хоть в той дотла

без тепла тела улетучивались. Оставим зло –
оно тоже всегда одинаково. Голос как пропаганда
религии – вот уникальный полоз

для Церкви, его отвергшей. А ей скользить бы
по нему и скользить! – потому как Жанна
и верила-то из-за голоса. Впрочем, Вам,

А.А., и А. А.Ахматовой («Мне голос был»), и мне,
и поэтам известно, что пишется с голоса,
потому мы и люди – верующие, а иначе

не поэты. Но туземцы, которые не женитьбы
продукт, а – психиатрии, о, они-то знают, что странно
голос слышать явно, а это – болезнь! И никаким церквам

не канонизировать паранойи со знаменем на коне,
на костёр взошедшей столь бесприютно-горестно,
чтоб увидеть крест, перед ней склонившийся, – так апачи

с англосаксами твёрдо убеждены. Уж 300
лет как она
канонизирована, но ритм

в Жаннином черепе,
голос – Альп
торжественнее – ни печали

для них – как и вся тризна
по Жанне – да ни рожна
не стоит! И вместо treat

потомства, ей нужно б therapy
при жизни! – К тому же скальп
интригующий англичане

упустили. Глядишь: под ним
рассмотрели бы и шарманку.
Интересно всё же,

откуда они пришли,
эти Жаннины голоса,
не от ангелов же, индейцы!..

Но Святой Михаил раним,
как человек: он манку
разбрасывает по коже,

и избирают себе нули
молящегося глупца,
от которого некуда глубже деться.

2

Бедная Жанна! Твои голоса несомненны
и чудо твоё несомненно,
а бедная – то, что

не догадывалась, что и поэты – так же, но у тех – не жди
от людей ничего, просто – не жди, ведь ждать –
обольщаться. Да, отыграть свой Рок и роль

в нём, да, у каждого свои стены
Орлеана, прочее – Сена
Гийома, а чаще – тошно,

Боже, тускло, тесно, тенскно – Норвида, не в груди,
а в атмосфере, где рать
ангельская, и, как твой король,

тоже может тебя
предать, а земные
рыцари – что они

без короля,
а тем более – ангелов? Лишь Святая
Екатерина – тело ли, дух, наитье ли –

засветится вся, любя
всё тем же голосом. Ныне
же головни

тоже светятся. Но, внемля
голосу, ты – уже эпос. Его листая,
огонь отворачивается от зрителей.

3

Я горестен, Жанна. Время пришло, видать,
сороколетнему с чем-то, у тебя, девятнадцати-
летней, учиться
совершать чудеса

над собой и начать,
видать, со стрелы. Но вот взяться ли
за оперенье, как жница
за колос, кося

его у основания, или
за вышедшую из спины
железяку? и проволочь древко
вдоль сердца? сквозь латы?

или одновременно? Не ты ли,
после этого табуны
битвы –  тем же рывком,
как боль перенесла ты – 

оседлавшая, бросившая на штурм
невозможного истаявшие, казалось,
силы, указкой стяга
говоришь: последнее – это первое

и главное усилие! А боль – во рту
перчатка, чтоб выорать дёсен алость,
и тяга
от ошибок  – к проверке верою?.. 

4

В 15 веке мирно пасутся куры
на скотном дворе. Но британцы творят пожары.
Уже далеко 25 октября 1415 – Азенкура,
и не к месту 21 октября 1600 – Секигахары. 

Но, увы, октябрь. Ботанический сад в Чикаго.
В нём – английский с японским. В первом: розы, урны и шкалика
дерзость – укроп, красотой в два шага
вверх, как колпак шутовской без карлика.

В японском же – вечные карлики, и не только.
Ветви их – параллельны, т.к. приканачены. Меж ними можно
что-то вписать, да и пробелы – подобье талька,
вместо плевка на ладонь, если в голову вдарят ножны.

Короче, нет связи. За исключением водопада
ровно посередине тропы. Наигрывает губная
гармошка, откуда слюна, вдутая внутрь когда-то,
льётся обратно, мелодию заминая.

В общем-то, правильно. Слава Богу, что англичане
занимались Францией, а не Японией – с Эдуарда
III через Генриха V и на Жанне
д'Арк внезапно запнувшись. Покамест круглая гарда

вертела Японией: 300 лет поножовщины! Если б Ода
с Тоётоми и, наконец, Иеясу в 16-ом не пришли,
то время б (Гамлет) не восстановилось, как функция пищевода,
или удочки ив над поплавком земли

под названием «Остров счастья»
прямо напротив сада:
зелёнка травы, грот-снасти
хвойных из шоколада,

никуда не плывущих и тени
не отбрасывающих на горку,
похожую на селенье,
вымершее с восторгу.

Сыро так, тихо так,
так – никуда не еду,
что читаешь: «Это – Китай
для японцев эпохи Эдо».

И дальше: «Символизирует рай».
От сада до островка
есть мель, нет моста. Китай
значит – вовне белка

желток, отделённый от –
при помощи скорлупы –
серых соплей, мутот,
воспитаннейшей толпы –

их толпы – аж сюда, в материк,
куда, хоть всю жизнь мечтай
проникнуть с мечом, а – фиг,
он – рай, а за то Китай,

что хрен завоюешь. Пусть
тот и перенаселён,
этот – блаженно пуст,
как в начале времён.

Нет никого в раю!
Не заслужил – никто!
Страшная мысль. Стою,
думая, в частности, о

Жанне. Об октябре.
О том, что соврал и Дант.
Что щель во Зле и Добре
создаст лишь – как здесь – канат.






Иды

1

Лермонтов, – читаю, – считал Купера
Фенимора выше Вальтера Скотта,
чем поделился с Белинским. Утро
	белое – то-то

на душе черно. Посредине прерий
тянется улица Уилли Шермана,
он концлагеря и придумал первый,
	а в душе оно

сходится с линиями у Вулоха:
прямая, а над – классика из М.Ю. –
пунктиры. Тучи – решётки воздуха,
	берут за свою

ограду – последнее наше право.
Будет в кодексе цифра с значком диез:
наказуется месяцем свободы в
	октябре и без

прятания под навесы, в дружбу крыш.
Досталось и Куперу: на просторе
угодий отца жили аж 40 тыщ,
	при Фениморе

осталась грядка с колорадским жуком,
кочующим в белье арестанта из
свободы в свободу, плюс – схож он с желтком
	тех мини яиц,

чьи птицы – все съедены. Он – результат
коллективной амнистии. Если у
карт и желтеет панмонголизм, то с гряд
	жук в спину жуку

сыплющийся на глобус. Он плрбс, плебс, плебс,
массы, массы, массы. Где ж индивиды? –
жнут, как в Гесиоде, свой насущный хлеб
	в библио скирды.

Прерии Ф.Купера – за томом том –
победители в 1865
начинали жечь ещё в 38-ом,
	багря томатом,

то бишь, кетчупом, звучащим как Чингачгук,
картофель, роднящий людей с жуками.
Жгли за аристократизм, за звук
	кетчупа в яме

оркестровой, колхозной, общинной. Плебс
и демократия – несовместный брак,
увы. Плюс сам простор им несносен, плюс
	глобус ведь и так

забран в параллели, мередианы –
пускай кругловудная, но тюряга
ведь, так что не выбраться. Ну а в данный
	сезон – дать тягу

на воздух – даже бессмысленно: он весь
в решётках. И видны газыри катюш
в гашетках друг друга, как слово «высь»
	в паутине луж.
				
2

		          … У вас
и город есть, и дом, и радость жизни…
Печальны вы – вас утешает друг,
а я одна на свете меж чужими, – 

произносит Медея. А я отчеркнул ногтём
в одна тысяча девятьсот семьдесят восьмом,
а она всё произносит и произносит… Дом,

город, радость – во всех слышится верхнее «до»,
а не крыша, не крыша. С крыши дворца Дидо-
на падала бы на сетку, а не на дрова в кино –

где сетка висит между крышею и костром,
а потом вырезается. Так и жизнь – приём
вполне технический: отчеркнём,

зачеркнём или выпилим, вырежем, а потом –
склеим, сколотим. Но как ни тасуй – не дом
будет виден, а крыша с фигурою за бортом.

Так как под крышею не укрыться, поэтому вне
и фигура, любая. А здесь – подобная головне
тем, что она – Карфагенская. И её вполне

хватило бы и без дров, ибо костёр уже
тавтология кадра на вираже
жизни таком вот. Лишь шимпанзе –

падая в Африке – не попадает в угли,
а хватается за лиану, будто Маугли
или кино-Таразан. И – проплывая – Бигли

не спрашивают: от кого ж
произошла шимпанзе? и не каждый ведь чернокож,
чтобы – от? Отвечу: тем Дарвин-то и хорош

лишь, что крутит ручку, вроде шехеризад
у движения, т.е. – иногда – назад,
т.е. того, чем, в общем-то, киноаппарат

и был когда-то – до гамака
между крышей и костровищем, и до макак
с шимпанзе, не спрашивающих, а как

мы-то произошли, поскольку здесь рвётся плёнка,
и вообще мозги не вопиют. Болонка,
лающая на слона, право, была бы планка

высокой психики, случись это где в саванне,
а не на людной улице, при хозяине. Что ж, коринфяне, 
давайте их вырежем и добавим грани

кадром саванны с поблекшими в ней слонами,
а потом – пустыря с лопухами. Вот так пред нами
и проплыла бы Медея – и не фигура в драме,

а одиночество в несколько кадров. У Еврипида
Медея в конце улетает, как огненная торпеда,
на своей колеснице. Это

умней, чем сигать солдатиком или дельфином с крыши
дома, которого нет, тем более, как дервиши –
огнём в города, которые планкой выше.

3

Осень потеплела. То ль бабье лето
впрямь в бороду ноябрю, то ль всё и так
в колтунах таких, где забылось млеко
	парусов Итак,

а потому никто никого не ищет,
никто никому не должен. Свобода
воли сметает с деревьев тыщи.
	В гуще народа

этого – перечить движенью, массам
в кибитках, на смазанных жёлтым жиром
колёсах, – встать Робсоном, чёрным басом
	над целым миром,

как затменье луны с 27
на 28 октяб. две тыщи
четвёртого года. Увы, засова
	в небе ты ещё

голосом удержать не можешь. Оспа
опять зажелтеет в небе, хоть плачь ты.
В Эгейском Улисс наблюдает осень
	на древе мачты,

и этот вот-вот следом рванётся за
стадом. Что он, индивидуалист,
Пенелопоупорный, как тормоза,
	но не жёлтый лист,

ибо гоним не в кучу, а от неё, – 
может поделать – общему вопреки
вектору? – Уповать на циркуль-копьё,
	на круг от руки

собственной лишь! И так он, в кругу мечась,
лбом стучится о воздух и узнаёт,
что круг – это точка, но не от меча,
	а лишь разворот

фатализма; что рано иль поздно круг
стянется, будто брошенное лассо
к необходимой точке, – парус пусть сук
	и избрал в лесу. 
					
4

Что же, будем писать, как Ленский. Но – в отличье от – правду.
Ибо таки осыпалась золотая пора-есенин,
и собрали её в кучу, но не как лебедей в непрядву,
а как протопопов в сени,

и столкнули свечку, и – всё там сгорело. Его Геттингенский волос
чадит на балах. Хоть свечи и динамиты
с бикфордовым, если их жечь вволю.
Но начинается плач Деметры –

другая пора – и что там готовит день –
он прав, безопытный юноша: абсолютно уже едино.
Так оно и видится – обычней всего в дожде,
в вожде, похожем на Саладина

без Ричарда-равновеса. Чаша, другую взмыв вверх,
опускается с невероятным шумом:
рушатся горы, леса, закрывая теченье рек.
Та, вверху, кажется то НЛО, то чумом –

с единичками, в ней тикающими, а внизу –
сотни тысяч белков начали марш вселенский.
Череп, как в Невском, со стрелой в глазу
любопытства – это и есть Ленский,

подглядывавший грядущее – а нельзя!
Как и сыпать словами о ранней урне.
Вот и осыпался, вот им и ширшит стезя,
ибо, видно, было в нём, в дурне

университетском, всё-таки что-то – от,
а Онегинский пистолет – всего лишь указка рока,
что – скользнув по карте – в рёбрах её широт
застревает недвижно и одиноко.

Ну и хватит думать о будущем и вспоминать о плюсах!
Настоящее ходит в отточьях, как
дева, плюющая семечками, или ж варвар в семечках-бусах.
Указка-минус стоит, словно белый флаг.

Ну его на хрен – думать вообще! Отказ
мыслетворению – этой страсти – 
нас роднит с пейзажем, со сбором касс
с деревьев, с – отчасти –

белками, залившими красным цветом
эту карту, обставшими наш, синий
эйфории. Чувствовать – быть центром,
а центр – это всегда Россини,

чья окружность везде, а так устаёшь очень,
ибо живёшь в плутовской пьесе,
но не её плуг. Я не люблю осень
и разлюбил Перси

Биши – жёлтых листьев мятеж,
как и всех других. Этот хлам Божий.
Здесь мексиканцы ходят сражений меж,
раздувая трупы через – на акваланг похожий –

листьесос. Это – поход Кортеса
наоборот. Всходят новые пирамиды,
как нелегальное – тесное миру – тесто.
Отдыха день – иды –

в пурпуре мимоидущие – это и есть Музы.
А куда прошествовали? Шаманы
красный жрут гриб. Биллиардные полны лузы
остракизма пламенными шарами.