Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Москва.

Публики не так, чтобы много, а то ведь вперёд к количественным подсчётам - неминуемо оборачивается взад дряблой алгебры. Читает вслух. Полуподвал. Многие сильно улыбаются, а свет тем гаже - и - угасает; и начинают расходиться в разные стороны. Порфирий закрывает двери, он идёт вниз. Порфирий ... Отписывая в других измерениях биографии Ямвлиха, гордо ступал в непроторённое времеместо ... «Де мустирии аегиптионис» ... Заветная земля, где Осирис вздрогнет вам в глаза хищным клювом, обгладывая вас своей загадочностью. Передёрните плечами, отпустит герметичность, не схватит в этот раз за яйца.

Москва !!

Конь никогда не знал, что такое любовь. Лишь приходил Фома, и в мозгу Коня всё приобретало отчётливые формы недвусмысленности. С приходом его, Конь чувствовал окружающий мир во сто крат острее. Конь был поставлен в зависимость от каскада сильнейших чувственных ощущений, обрушивавшегося Фомы пришествием. Небольшие сухие глаза Коня смотрят влево и вбок. Черные такие глаза, с белой черточкой по середине -

... Кричавшия, чтоб дуры впредь не

Впадали в грех, да будь он лих,

Лишь был на лицах влажный сдвиг -

Как в складках порванного бредня ...

А именно это читалось в конских зенках, любых. Но особенно в набекрененных мозгах Бориса П., современника. Не защитит Борис от Фомы ... Не проглянет вдруг из за шторы портвейнолюбым взором ... Февралём ли слёзным, утренником ли селезнёвым, не перебороть Борису суровых и нездешних аргументов монастырских, Фоме присущих издревле ... Федин - педрило злобный, Премию ... Пропал ... Зверь ... Загон ... Волясвет ... Но Конь зяб. Жидкие волоса его были мокры, лоб морщился, слезала кожа и была такова.

Стук и дверь. Открывается в звуке конское страдание. Не входя, но вступая, Фома наносит страшной силы удар в конский череп -

Он - глаз пустой в коне ушедшем

Ногтесжиганьем взойдет старинным

Орёл да коршун вдруг перья скинув

Печально хрюкнут вам чьё-то имя


Оскал кобылий - о, я в прикиде !

Обрядом хищным куси поводья

Клыкастой пеной обхаркнув крылья

Вскакал безного в осколкозвонье

Это был страшный удар в голову. «Как-то пока не особенно, чтоб сладко» - подумывает тихонько у себя в мозгу Конь. А после звуков голоса Фомы дрожат блюдцерюмки ... И нестерпимо хочется на свободу. Жалок коняка позорный. В коричневом пиджаке о трёх карманах, в расклешенных брюках, босой. Подпитый извечным своим подпитием, растительность редкая, мокроватенькая (о таком бы накропал среди униженных и оскорблённых известный психопатолог: такой бы де « пьяненький в углу лежал, когда жинку мою, во все вспотевшие, потрахивала за гроши всякая дрянь людская» - умел отлить в душу). Глаза же у Коня были запоминающиеся. Фома начинает: «Ты нервничаешь вслепую. Говорил не раз тебе - не поддаваться на избиение вертухая воронами ... Ан нет, всё своё гнёшь. Давай приседай». И Конь приседает. По правилам: руки за голову, ноги на носки вздыблены. После падает. Фома злым аквинатом своим садится на конев загривок и бьёт его пятками, орёт на Коня: «Скачи во всю прыть!». Конь скачет на месте, лик его покрывается липкой мыльности пеной. Потом Фома слезает и говорит: «Вот, я тебе овса принёс, жри.» Даёт Коню что-то, тот падает, глаза стекленеют, рот западает в другое измерение анатомического расклада. Дышит ровно, глубоко.

Там же.

Вот начало сгущаться облако, белесым крылом парит в коллективном бессознании москвичей. Образовывался запредельный сгусток вещества. Некий остов для не конкретного будущего. Тут были все атрибуты бытия членистоногих. Бесконечными усложнениями природы коих, мы, в высшей степени анатомически, приплываем к членисторуким, а после и к безусловным членистомудрым
драготипам
^[*]. Говорят, что знаменитый Иван Драга и был их первопричинным прародителем. Готические островерхости кончиков усов идущего по Центральному бульвару Передовиков топорщились презабавно. Подпрыгивал Дали, но и это не спасало его от жадной пасти истории, стремящейся объять своей всепоглощающей ординарностью даже самых заумных своих представителей. «Зачем я здесь? Перпендикуляры редко занимали меня. В скопищах фаланг всяких перпендикулярностей тяжеловато искать грань. Да-да, ту самую грань истины, в полусумраке которой находятся снедаемые загадкой желания оголтелые узники сахарной совести. Что не мешает ей произрастать в горьком месте ... Там - вон в том дальнем флигеле.» Он указывает на одну из башенок слоновой кости Замка Чудес. Фалангосизая фламинго зыбит клюв, сиреневом пере, как в Сингапуре, всё озаряется прибытием диковинных судов в гавани Города. И пахнет Вертинским ... Любой город недолговечен, и такой экзотический далианский - то же. Всё стирается с грубым вмешательством извне. А какой город выдержит жирные пальцы слона, свифтовым макаром отверзающиеся из поднебесья? Перетирают в лагерную пыль, превращая в банальный нуль и башенки Города и самого художника. И тут-то Хронос начал нарушаться. Уже всерьёз. И никто не мог подумать об этом нарушеньи как о чём-то двусмысленном, напротив, всякий свидетель совершенно определённо понял, что долбанутый Хронос, назло (а быть может как раз в угоду) всем злопыхателям его, нарушился ...

Эх, М о с к в а.

И нагота художницы видна как напролом.

Как в прорезь бани стопроцентного листа,

Стоит она и видит, как столпом

Войдёт в нея от Пушкина чиста

И крепко поднята Елда Самодержавья.

В мастерской одной молодой артистической натуры, бывшей в первочтении Порфирием, идёт напряжённая работа. Художница воплощает собственные теории о двуединой природе фигуративного творчества: «двуедина я - зад и голова, двуедино слово - пойманное в лоно, творчества основа». Мысль её бегала вокруг мистического единения вдохновения и оргазма, экстаза, катарсиса: топологии выхода срасти из чёрного нутра на красную наружу, посредством умелой стимуляции надлежащих органов. Вот и сейчас молодая дама всячески мастурбировала самое себя, издрачивая на вертикальный холст клейкие нити из собственной промежности, добытые волосяной кистью, и ею же размазываемые - «живописуемые». (Многие женщины - суть пауки, которые и метафорически и буквально плетут клейкую паутину, вытягивая нити из обильных выделений собственной, пардон, пизды, и маня - шаманя своими дарами всех удобоваримых и безмозглых мужчин на прокорм и на радость.) На вырисовываемой картине дамы-паука, мы видим Порфирия с другим человеком, по имени Анастас. Говорят, псевдомикояня, они о сердце, инфарктах, ильичах-параличах, бессмысленности кардиологического существования. К ним подходит работник в-фуражке. В-фуражке делится своими недавними успехами на ниве холодного бизнеса. Он организовал фирму «Убийство Л.Т.Д.». Так - камера, нечисто - ни душевно, ни материально: ползают по своим неблаговидным канальцам червяки жирые. На привинченном табурете сидит человек, руки за спиной. В-фуражке подходит к нему, расстёгивает ему штаны, вываливая член - жизни лекало, вытаскивает из под полы большое мачете, с явным куражом обрубая человека под корни его гипотетического потомства.

Порфирий и Анастас идут. Зайдут куда-то. Поворачивая, они наискось смогли выйти, не без труда, разумеется, в улицу, похожую на многих, сквозь толчею к тому месту, куда, собственно и хотел когда-то попасть Порфирий. Им открыл высокий худощавый человек неопределяемого возраста. Впрочем, так же не было возможности узнать сущность его политических убеждений и сексуальных привязанностей. Это был Ур Вайценфельд, судия и птицелов. Втроём выпивается и ещё раз выпивается, а из большого ведра трое едят винегрет. Худощавый Ур достаёт из ящика их стола замусоленную тетрадь. Читает себя прошлого. Дудят в дуду, свиристели в заоконных мифических камышах нежно и устало зовут к себе, и щемяще отлетал вечер, тёкся куда-то пурпурной рекой недоберегов, исчезая в темно-синем пространстве надголовья.

Порфирий и Анастас оставляют это место и переходят в другое. В доме, к которому они пришли не было своего парадного, и он видимо занимал его поочерёдно у других. В новой квартире они продолжают питейные путешествия, где им попеременно открываются тайны психологической топологии пути, их старого Мераба Константиновича, ныне безвозвратно ушедшего. И стаканы кружатся нездоровой чередой. Их опять трое. Только сейчас Порфирий и Анастас находят себя в обстоятельствах несколько иных. В обществе человека совершенно лысого, но близкого им.

На завтра было утро. Порфирий и Анастас идут.

Порт-Льгат. Испания.

Дали в костюме королевского матадора медленно бредёт по берегу моря. Длинные узкие корабли с высокими, похожими на паутину мачтами плывут подле, вдоль берега. Вихревато промчалась арабская конница в броских кушаках, размахивая кривыми клинками. В зыбкости воздушных масс стало оформляться изображение девушки в белом. С её задней стороны несётся, тоже белый, единорог. Животное, подбежав к девушкиной спине, выпустило клубы дыма из широких ноздрей и загнутых ушей. Девушка в белом не моргает. Она и единорог стоят над землёй, выше земли. Лишь слабый ветерок шевелится в светлых локонах. Единорог, резко взбычившись, нагнул голову и погрузил рог в девушкину промежность. На лице безмятежной юности ничего не отразится, лишь некое покачивание начинает доминировать в её образе: голова единорога принимается в убыстряющем темпе крутиться. Окрест Дали, на морском горизонте появился ещё с десяток таких единорогов вместе с вращающимися девушками, одетыми на их головы. Ещё миг и они обратятся в мельницы. Мельницы над волнами, словно танги со львами ... Ив Танги. - Параноидальный мальчик, часто занимающий Дали своим странным искусством: сплошь крохотные остатки некоего метафизического целого - махонькие катышки краски на устричной зыби длинных холстов ... И драготип Ива - безумный взор, высокий кубок вина в беспомощных пальцах ... Меж тем длинные, когтистые лапы тигриные убрали мельницы, расчистив пространство. Дали сел по-турецки на песок, закрыл глаза в раздумье. Его левая рука застывает в характерном жесте из растопыренных пальцев.

Ф о т о   В а д и м а   Т е м и р о в а

Вашингтон Д.С.

Фома стоит перед дверью с табличкой по-английски «Помощник президента по вопросам национальной безопасности. Ай. Дж. Райсонс». Фома поворачивается и идёт по коридору.

За дверью сидит мужской секретарь. Его за что-то распекает Райсонс. Сама же - дама «стильного появления», под сорок. Она достаёт из под платья плётку и не без удовольствия бьёт своего секретаря по лицу.

З а т е м

Райсонс уходит в свой кабинет, смежный с приёмной секретаря. Входит Фома, широко улыбаясь.

«Сожалею, но миссис Райсонс не сможет вас принять сейчас». Фома треплет секретаря по плечу и произносит «Куод?» «Милейший», «Веритас ин сапиентиа эст, сине пекуниа магна». Фома проходит в кабинет, оставляя притихшего секретаря позади. Через минуту он кричит секретарю на чистом английском «Аллас, парень, гей веселью! Хочешь, родной, поглядеть, как твоя начальница дрочит себе одно маленькое место? Иди же сюда». Входит секретарь. Райсонс, высоко задрав юбку своего костюма, лежит на своём Т-образном столе. Приспустив исподнее, она пытается мастурбировать совершенно сухой интим, горько плача. Фома с каменным лицом накладывает два перста на лоб Ай. Дж. и торжественно правит свой обряд исправления женщины. Лик секретаря покрывается мелким потом ... Фома начинает чертить на большой доске, учит козлов схоластике. (Аквинской).

Москвааааа

Анастас Шемякин у себя в мастерской работает над небольшими фигурками из глины. Его мутит, но он уверен, что из его глины когда-нибудь будет исходить Чувство Искривленного Состояния Вещей. Слепить отдельно тело человека, отдельно дух. Но разве бывает дух из глины? Капли кипящего пота заливают глазницы. Ну и пусть.

А Москва ...

Анастас с путанной компанией находится в большой квартире. Все как-то пытаются добраться выше (любят эту кальку с английского), наивно полагая, что маленькая игла с неестественно пахнущей химической жидкостью может быть в этом серьёзной опорой. Но все колются. И шипы предательски зеленеют на их системе координат. Проламывая головою шкалу игреков, одни оказываются в зоне немого кино, другие, окунающиеся в иксы и вовсе не воротятся, бо превращаемы мгновенно злой логикой двенадцатого века в черные дыры, гигантские косари в бескрайних полях душистой анаши Казахстана, где всё до сих пор пьют кислый кумыс и не ведают гнилых затей слоноохоты на жар-птицу кайфа. Анастас же читает самые отравленные вещи Порфирия. Заплесневелые стихи, идущие вместе с волками по древнетаёжным тропам, застывающие на многие десятки лет под каким-нибудь кустом, обмирая по чуть-чуть в гостинных горняков, спускаемых кучей по мусорным путям антипоэзии. Анастас смотрел на мир глазами Порфирия, пел его голосом, его эпос. А содержание россказней Порфирьевых далеко не ко всем ... А ыы ... Ша растафари.

Резные люки с волнистыми и синеватыми ободками стали оформляться в сплошном потоке. (Анастас лежит на полу, на спине.) Люки открылись. Из них, как из нас, как из вас самих, но малознакомых и каких-то гиблых, постепенно и агрессивно оскаленно-желтым хроматизмом кривых зубьев стали выходить (плыть в воздухе комнат, неуклонно снижаясь) срамные существа недообъектов. Морды ихнии все сплошь лошадиные, бездумные, туловище - крокодилово, хвосты короткие и толстые. И хвост с хвостою говорит на недопонятом языке трансвестизма, пустившего транс-весть во все пределы, ясно глаголющую о несообразности видимого и ощущаемого. В жутком гоготаньи псевдо-лошадином, слышимом на каждом шагу проклёвывается ирония судьбы: какая гадость может присниться интеллигентному человеку! Но вот возникает очертание зелёного слепня, невнятной тошноты, каверзного бормотанья, как-то связанных с глубоко ожидаемым образом слона, который приносит спасительного многорукого человека в белом халате - Иван-Гордеича, анестезиолога. Несмотря на явный живительно-отрезвляющий дух врача, прошлогодние клёновые листья кружась опадают, как в песне. Падают на пол, создавая мягкий ковёр. На Анастасе тоже много листьев. Начинает слабеть хрупкий наркотический мираж, растворяясь в привычности, только огромный конь, раскачивая крупными яйцами и стоящим членом, проскакал через комнату, взявшись из одной стены и исчезнув в другой, оставляя характерный запах не выплюнутой конской спермы и свежего навоза. Всё бы ничего, но с потолка, сыпля дурацкой штукатуркой, спрыгнула белотелая девушка, задумчиво посасывающая мизинец. Отрыгнув, она наполнила комнату гадким запахом подгнившей рыбы, и не удивительно - чешуя, снизу начинает покрывать девичью кожу, бессосковые груди увеличиваются втрое, появляется гигантский рыбий хвост, лишая девушку её человеческой сути, трансформируя её в морское существо. Вот вам - русалка. Эх, русалка ... Ни дать, ни взять - женщина с хвостом! Но и она не вечна: изменяется в еврейский член ... Член большой, но, как видно, не здоровый. Накренясь, он падает на пол, разбиваясь на многие осколки, которые в виде бесчисленных муравьёв спешат исчезнуть невесть где, расползаясь стремительно и проворно. Анастаса будит волосатый парень в рваных джинсах, на плече которого бестолково болтается невменяемая подруга. Сильно волнуясь, парень умоляет о срочной помощи в виде укола. Анастас совсем механически плетётся на кухню, ищет, ищет. Перерывая разные аптечки он находит искомое. Все очень довольны и прямо лучатся счастьем отсроченной смерти. В тот день Анастасу приснился его частый сон, где он в белых одеждах бредёт по долине Инда и выглядывает слонов. Слоновья охота была единственной страстью Анастаса, только никогда он ей не предавался. Ур ему всегда повторял, что невыдержанность в еде и убийство слонов не есть верный путь для его естества. А худощавый Ур знал, что говорил, бо был судией, лишь иногда позволявший своему размеренному темпераменту извратиться и выплеснуть на поверхность дикую пляску страсти в виде сезонного отлова птиц и их последующего воскурения в честь древних богов, чьих имён он никогда не называл ... Особо пристальное внимание птицелов уделял летучим мышам, коих перманентно и обоснованно ненавидел, хотя и слабо представлял, так как никогда в глаза не зрел. Но знал, что когда сам по себе упадёт в рыхлую землю жалкий трупик летучей мыши, тогда всё
пойдёт по-другому и в частности в нарушение всем законодательным нормативам, он отправится с Анастасом на слоновью охоту ... Очень часто и сам Анастас думал о неком отвлечённом падении летучей мыши непонятно куда. Иногда ему даже казалось, что это именно в его анастасову честь и произойдёт само падение, неразрывно связанное с его личностью. Так, порой он судорожно просыпался под утро, и ему явственно казалось, что на его лицо мёртвецким поцелуем свалился трупик летучей мыши, последним жизненным инстинктом пытающейся вцепиться в кожу его лица, впиваясь тоненькими коготками в его ноздрю и оттопыривая веки ... Но всякий раз это оказывалось очередным нелепым плодом его сонной реальности, нередко приходившей в виде целой череды отвратительных напастей. Так, тельце летучей мыши, упавшей на анастасово лицо иногда превращалось в сморщенную ладонь его бывшей жены, с длинными ногтями, пытавшуюся сжать кожу Анастаса, тем самым унизив и испугав сонного человека. И эта жена как раз и была реальной до всех мелочей её существования, подлой и неотвратимой, как сама жизнь. Низменным суккубом эта женщина пробиралась в квартиру своего бывшего мужа дабы поганить ему жизнь. Такой непростой чаровницей она была, смотревшей сквозь мутные глаза в знойное дыхание грядущей слоновьей охоты, где скроется навсегда от неё Анастас. Ничего не мог он с ней поделать в силу первородного страха, внушенного ему этой женщиной, от которой его частично избавил в своё время Порфирий, на которого почему-то не распространялись проклятущие волхования презренного мандовидного организма.

Милле Де Ла Торре. Испания.

Двенадцатилетний Дали счастливо гостит у друзей своих родителей. Совершая частые утренние моционные прогулки, Дали предавался пьянящим эксгибиционистским фантазиям, объектом которых была одна служанка, работавшая в доме. Дали помногу подсматривал за купающейся служанкой, иногда мастурбируя при этом. За завтраком, бывало, Дали незаметно выливал тёплое молоко себе зашиворот, и, получив нежную гамму удовольствий от прилипшей ткани рубашки, спешил отобразить свои ощущения на первых холстах. Мгновенно возвысясь над тщетой импрессионизма, Дали клал изначальные кирпичики в фундамент будущего гигантского здания своей столь знаменитой и культивируемой мегаломании. Помогая на сборке липового мёда, Дали был послан принести лестницу из старого флигеля. Там он находит тяжелую металлическую корону, которую семья использовала в театральных действах. Нашел он там и старый идиотский костыль, образ которого навсегда отпечатается в творческой природе Дали. Этот костыль, а также полная несклоняемость фамилии обеспечат тот особый путь, с которым будет связан художник. Так заброшенно и пыльно рождались фетиши ... Непреходящие фетиши. Служанка, манящая Дали, тоже работала на сборке мёда, рядом со зданием флигеля. Глаза Дали были прикованы к огромному бюсту женщины и двум большим, далеко расходящимся ядрам её ягодиц. Дали влюбился в эту служанку, которая полностью отвечала его детским представлениям об идеальной женщине. Но импульсивное поведение ребёнка лишь пугало глупую бабу. Дали часто становился на пути служанки, но та лишь шарахалась от маленького художника и его не детски серьёзных, маниакально съедавших её тело глаз. Костыль. Костыыль. Художник мечтает подставить его под работницыны груди, погрузившись свободной рукою в неведомый волосяной мир женщины, тёмным пятном выделявшемся на влажновспотевшем подбрюшье, о морфологии которого он только догадывался, и кто знает: может быть получится тихонечко, по-кайфу обделаться, сладко и анально. Переполненный Желанием (о Загадке (Загвоздке) которого он позже столько помыслит), Дали нашёл участок сада (напротив которого было лишь одно окно из флигеля), решая предпринять нечто облегчавшее ситуацию. Напротив окна флигельной постройки свисали спелые дыни. Эти дыни породили в голове художника параллель приятную саму по себе, но открывавшую широкие перспективы потенциальности. Дали запутал в лозе, росшей по стене чуть выше окна свою любимую игрушку и попросил работницу помочь ему достать её. Пока она старалась в исполнении его просьбы, приставляя лестницу к стене, Дали ринулся наверх, стремительно разделся, накинул на плечи старый горностаевый плащ, тоже используемый в театральностях семьи, напяливая на голову дурацкую корону. Точно в тот момент, когда верхняя часть туловища работницы показалась в одной половине окна, Дали, сквозь открытую другую половину, ловко подставил свой любимый костыль под свисающие дыни. Маленький художник позволяет плащу соскользнуть, его юное тело сжимается в сладком оцепенении, напрягшись вокруг эрегированности незрелой конечности. Его взгляд блуждает, как бы объединяя в неделимое целое дыни природы и дыни женщины. Его глаза жадно скользят от приоткрывшихся в удивлении женских губ к её расплющившимся о стекло крестьянским грудям большой лошади, случайно родившейся женским человеком. Под упорным давлением мальчика дыни начинают течь, сок стекает по костылю, покрывая Дали своей приторной липкостью. Дали в детском страхе, переполнившем его, упал на пол. Работница подошла к голому художнику и положила игрушку. Сюрреализм начал неспешно трансформировать привычность событийных реакций в некую новую данность ... Прислонясь к стене и укоризненно глядя на мальчика, работница спросила Дали, к чему он затеял все эти непотребные вещи? В Дали вдруг поднялся его преображённый Эрос, черпавший силы в неизвестных местах его психики; он вскочил на ноги и дрожащий, голый с непривычно торчащим члеником, резко подставил свой костыль под настоящие груди окончательно очумевшей служанки. Половинки её лифа не сумели удержать в себе столь резкой концентрации дрябло-дебелой материи в своих пределах и выплеснули бюст пред светлые очи юного художника. Чёрные соски весело уставились на мальчика во всей своей запрещённости и желанности, а он стремительно облизал их, оставляя работницу в совершенно парализованном состоянии бессловесной скотины. Опьянённый быстрокрылым успехом своей неожиданной для него самого атаки, Дали резко тянет за пояс юбки, которая опускается на пол, подтверждая по ходу бегемотный факт извечного отсутствия какого бы то ни было исподнего у настоящих крестьянских жён. Привороженный огромным чёрным треугольником, никогда не знавшем бритвы, маленький Дали с почти остановившемся сердцебиением, протягивает тоненькую ладонь к бёдрам служанки и её практически доходящем до пупа треугольным волосам. Дали чувствует странно влажную материю, напоминающую ему старую мокрицу, чей отныне глубоко волосяной мотив будет неотступно следовать за иконографическими желаниями художника. Работница пытается отстранить дрожаще-потную руку мальчика, делает инстинктивное телодвижение, почему-то расставившее её ноги, что лишь способствовало более глубинному западанию мальчишеской длани в крестьянское межножье, уже полностью оказавшееся во власти Дали. И тут служанка, всё ещё держащая руку мальчика, отчётливо-судоржно впилась в неё, и укрепив сложенные вместе пальцы Дали на своём бугристом клиторе, страшно зажмурившись, непроизвольно помочилась обильным мочестоком на мальчишескую ладонь. Подобный поворот событий тут же вывел обоих из сжатости неожиданного оцепенения, в коем они пребывали, выруливая из жестокой иронии протосюрреализма на протёртую колею обыденной логики. Дали позже обязательно скажет: «Священный рывок эксгибиционизма инкрустировал дыхание их жизненной силы».

И падала тень ненужного тельца залетевшей в сумерки летучей мыши, которую никто не ждал ... Ворочался Анастас, как в последний раз ... Кропал что-то у себя в комнате Порфирий, мистерийно ниспадая к осколкам тех судеб, коим было суждено дойти до слоновьей охоты ... Вспоминал брата Ямвлиха, старика Прокла и беднягу Плотина, так ужасно кончивших в лосином лесу недославян большевизма. Но когда всё случится не знал никто, даже бывшая жена Анастаса.

Омск.

Фома был одет в пижаму. Широкости его туловища, будто фалды. Колыхались. И вставала заря берегом небылиц, косяком очередных вершин, в чьём фатуме было выступить против Фомы. Навьей тропой шел философ к духам умерших, нарушал их покой безвременья. Не верил Фома ни во что. Но верил Фома в себя в том смысле, что не могло быть таких объектов, которые бы ввели его в мямлящую прострацию Немощи. Фома опровергал своим суждением несуществование Всемогущего, пристально зыря во взгляде кабаньем, рык победный и кровожадный глася, не давая Богу упереть себя в силлогическую неточность. Даже Он не в силах выступить супротив многотонной палки силлогизма. И поскольку весь мир имеет крутиться вокруг благости Аргумента, нет у Фомы зияющей вершины землистого поражения, только вперёд ... К началам, как говориться ... Пой соловьём ему, критикуй начала чистые и отвлечённые, всё одно - суммой своих аксиом жестоко вставит в твоего соловья свой натруженный член Фома и с усилием спустит в него все свои пупырчатые аргументы. Имея его сладко и теологически беззаботно.

Поднимает глаза Фома, будто молится. Смотрит на прыщавый потолок и молчит - в молчанку играет. Выйдет на улицу, голодные люди, словно зубоскалят, обтекая его со всех сторон. Пустые магазины разбитыми глазницами - ещё больше, чем пустые руки, пустыми кротами, плетутся во след ... Фома отверзает пасть свою в удивленьи. Ветер гонит мутные целлофановые кульки, презервативы в крови поросят, вату из коричневых сгустков. Кошачьи головы мертвецки скалят маленькие и острые клыки, да тускло, тускло блестят потерянными глазами ... Фому стошнило на проходившего подле интеллигентного старичка, как в лацкан кафтана плакала Лиза какая-то, когда-то. Плачет и закрывается старик. Пинает его Фома, и не удивительно: он стоит на пути теологической суммы. Нагнетается такое. Липнущее к позвоночнику холодным потом, охотничье ощущение падающей летучей мыши. И аквинат простер совиные крыла над пространством. Победоносцево запах неведомый берег, цвета Андрея Белого.

Дали показывает полумёртвому Фрейду портрет Пикассо ... Фрейд недоумевает. Дали ширится до расплывчатой улыбки над рассветом следующего дня.

Невременье без места.

Подойдя к Фрейду, Фома слюнит стариковские глаза, несколько хмурясь. Вокруг же летает Дали. Отойдя от Фреда, немощными (в первый раз!) глазами пытается смотреть на птиц в ослепительной выси. Фрейд показывает свою деревянную ногу, о которой ничего не было известно ... И сидит Зигмунд - истинный батыр силлогизма, на большом стуле, прикрывается рукой, и ... мечтает поохотиться ... Опускаются ему на лицо коготки. Волосы Фрейда начинают отлетать, кружа по комнате ... Одуванчиком выглядел Зигмунд Фрейд, Усами хотел показаться Дали, но жуком стал Фома. Так.

Вскрылывал плачущими всполохами свой последний полёт древний летучий мыш, колотилось оставшимися биениями его старческое сердце. Давнее воспоминание просыпалось в недрах мышиного сознания, памятование о будущем. Древний мыш предчувствовал слоновью охоту ...

[*] радостные архетипы прохожих, драгоценные авторам эпохи проторенностью образа и радостью узнавания облика, аутентичного древним аграриям со следами приапизма, а также дакам и готам в одном из лиц.


К тексту