Проза

На день рождения Лёве Антон купил книжку. Обложка понравилась. На
ней было искореженное лицо, почти как у Фредди, только с
длинными спутавшимися волосами. Лёва не любил ужастики, и Антон
это прекрасно знал, но не терял надежды переубедить друга.

День рождения Антон проспал. Его разбудил телефонный звонок. Лёва
сказал, что все уже собрались, ждут его. Антон быстро оделся,
схватил книгу, которую уже начал читать, но уснул, – не
потому, что неинтересно, наоборот, – пролог о священнике и его
археологических раскопках был жутким до чертиков, хотя ничего
особенного там не происходило.

Бегал он плохо, был толстоват. Но ему казалось, что он идет по
дистанции уверенно и с достоинством, как профессиональный атлет.
Когда он пробегал мимо вонючего коричневого озера, в которое
сливал отходы обувной завод, навстречу ему вышла бабуля с
дряхлой собачонкой. Они уступили ему тропинку, и Антон
проскочил между ними. Собаку, обежавшую его стороной, он оценил
еще издалека. Раздумывая, не снизить ли скорость, он посмотрел
ей в глаза, и понял, что маленькая старая собачонка никакой
угрозы не представляет. Глаза ее были если не умны, то
интеллигентны. К тому же, собака не издала ни звука, и поэтому
Антон не западозрил ее даже тогда, когда почуствовал, что его
правую штанину будто зажевывает велосипедной цепью.

В какой-то мере Антон оказался прав в своей оценке собаки. Укус был
несерьезен. Штаны остались целы, а на ноге была одна круглая
ранка – след от зуба и небольшой хвост, как у кометы, когда
собака не удержала хватку, и зуб чиркнул по ноге. Крови
почти не было, но мама Лёвы сказала, что все равно надо сходить
к врачу, показаться.

– Лучше всего, конечно, принести голову собаки, но где ж ты ее
сейчас найдешь...

– Как это, голову?

– Ну, отрубить и принести, чтобы анализ сделали. А то вдруг она бешеная...

Ну, предположим, найти собаку было несложно, но вот отрубить ей
голову... И что делать с ее хозяйкой? Его дядя как-то предлагал
ему отрубить голову курице, уже протянул топор, но отец не
позволил. Он даже не дал ему посмотреть, как это делал дядя.
Антон только слышал глухой стук топора о колоду, а потом
видел, как безголовая курица бегает по двору, и кровь на
удивление не хлещет, а тонким питьевым фонтанчиком бьет из ее шеи.

– Эй, бешеный, – дразнил Антона Турбодональд.

Он сидел с другой стороны праздничного стола, трясся в судорогах и
пускал слюну.

Получалось очень убедительно.

Турбодональда прозвали так потому, что он подолгу жевал одну жвачку.
Мало того, он выпрашивал у одноклассников уже пожеванные, а
иногда и покупал их, и тут же, из их рта запихивал в свой.
Во рту у него разрастался резиновый розовый ком, которым он
очень гордился – такие огромные пузыри никто кроме него не
выдувал.

А еще Турбодональд собирал вкладыши – диснеевские комиксы и крутые
тачки, вложенные в жвачку. Он мог бы завладеть всеми
вкладышами в школе, но с ним перестали играть. Его крупная,
сложенная лодочкой ладонь так ловко ложилась на школьный подоконник,
что почти всегда переворачивала все вкладыши. И теперь,
стоило ему только приблизиться к группке у подоконника, как все
быстренько собирали свои «Турбо» и «Дональдаки» и прятали
их в подкассетники с отломанными зубцами...

На следующий день мама повела Антона к врачу. Тот долго осматривал
крошечную ранку, тер переносицу и, наконец, пришел к
неожиданному для Антона выводу:

– Ну что ж, будем госпитализировать...

Антону выдали больничную пижаму. Он переоделся и сел на покрытую
зеленоватой клеенкой койку. Медсестра прикатила коляску.

– Да я могу ходить...

– Садись, садись, – настаивала медсестра.

Его повезли на каком-то специальном лифте, где двери нужно было
раздвигать руками, а потом длинным кафельным коридором, где было
очень холодно.

В палате двое больных играли в карты. Они посмотрели на Антона, он
заметил, как они оглядели его с ног до головы, ища следы
травм. Медсестра подкатила коляску к койке.

– Переползай.

Потом добавила тем двоим:

– Сосед ваш новый. Не обижайте.

И ушла.

На тумбочку, поставленную между двух кроватей, падали карты.

– У тебя что, с ногами что-то? – спросил тот, что сидел к Антону
спиной. Он выглядел здоровым, правда, рядом с ним опирались о
кровать костыли.

– Да так, собака покусала, – ответил Антон.

– Сильно?

Он подвернул штанину и показал смазанную йодом ранку.

– Ну и дела! Еле вырвался? Волкодав?

– Да нет, обычная дворняга какая-то...

– Ладно, не скромничай, я же вижу, что клык огромный...

– Ходи давай, – перебил его усатый. У него была забинтована рука. Ее
подпирал железный прут. Рука была поднята и согнута под
углом, почти как у официанта с перекинутым через руку
полотенцем.

– Твою мать, с-с-сука... – раздалось с кровати в дальнем углу. Там
лежал еще кто-то, забинтованный с головы до ног. Белого на
белом, его сложно было сразу заметить. Парень с костылями
жестом показал Антону, что все нормально, не обращай внимания.
Потом он встал на костыли и подошел. На ноге у него был гипс.

– Тебя как звать?

– Антон.

– А я Сергей. Серега. – он подал руку. – А это Михал... Михал, ты
ведь Анатолич, верно?

– Да ладно тебе...

– Михал Анатолич... Он у нас самый старший, бригадир, короче...

Он приподнял костыль и показал им в сторону того забинтованного в углу.

– А это Роман... вроде бы... Он, вообще-то, спит почти все время...
Так, иногда во сне разговаривает...

Антон посмотрел, как Сергей ковыляет обратно к своей кровати.

– А что... – он чуть помедлил, но решил все-таки обратиться на «ты».
– А что у тебя с ногой?

Сергей сел на кровать, кинул карту.

– Подстрелил меня один гаденыш... Правда, я сам, конечно, виноват...

– Как подстрелил? Из пистолета?

– Да нет, из берданки, подшипниками гад зарядил... Мы, понимаешь,
выпивали малость на природе, а рядом чей-то огород, яблони
растут... И так яблочек захотелось... Я через забор перемахнул,
потряс дерево, а там антоновка спелая, белая-белая...
Насобирал себе в майку и обратно... Уже лезу через забор, как
вдруг слышу треск какой-то, я еще подумал, что забор сломался,
и тут же боль жгучая, как будто крапивой полоснули, но
только такой крапивой, которую в жгут тысячу раз перекрутили,
железная такая крапива... Я тут же на землю повалился, смотрю,
надо мной дед нависает и ружьем в морду тычет... Я думал
пристрелит, ей богу...

Сергей открыл столик у своей кровати и достал из него какие-то черные листы.

– На вот, глянь...

Это был рентген его ноги. Белая кость и много-много черных шариков
плавает вокруг, как перец в борще, а несколько даже в самой
кости застряли...

В этот же день Антону сделали первый укол. Он был чуть больнее
обычных, тех, что делали в школе. Неприятность усиливалась еще и
тем, что Антон чувствовал себя ребенком, когда медсестра
просила его лечь на живот и приспустить штаны.

На следующий день у них в палате были посетители. К усатому пришла
толстуха-жена. Еще на входе она осмотрела Антона с ног до
головы и спросила:

– А ты что здесь делаешь?

Антон рассказал об укусе.

Показывать рану он уже не стал.

– А-а, бешеный, – заулыбалась она.

Усатый обрадовался жене и очень громко чмокнул ее в щеку. Еще утром,
когда они ходили за завтраком, – Серега, чуть возвышавшийся
на своих костылях, как на ходулях, и Антон – на своих двух,
– Серега рассказал ему, что руку усатого затянуло в
какой-то агрегат на стройке и искромсало в клочья так, что лепить
ее пришлось буквально по кусочкам...

А еще через день пришел Лёва. Принес Антону домашнее задание по
математике. И книгу. Ту, которую подарил ему Антон.

– Уже прочёл?!

– Нет. Я думал, тебе интересней будет...

– А я думал, после тебя прочту...

– Читай... я потом...

В тот же день Антон прочел всю книжку. Он начал после обеда и
очнулся только когда усатый попросил его потушить свет. Оказалось,
на обложке никакой ни Фредди, и даже не мужчина вовсе, а
девочка. Маленькая, еще совсем недавно симпатичная девочка,
которая вдруг ни с того, ни с сего стала страшно гримасничать
и писать при гостях на ковер в гостиной.

Той же ночью Антону приснился Фредди Меркьюри, в желтом пиджаке и
белой рубашке жабо. Он выводил какую-то арию, но Антон ее не
дослушал. Его разбудил чей-то сдавленный голос.

– Твою мать, с-с-сука блядь... тва-ю мать...

Голос звучал глухо, как из-под земли.

Глаза Антона привыкли к темноте и он заметил, что Серега тоже не спит.

– Я же говорил... – прошептал Серега. – Он хоть раз за ночь, но
что-нибудь обязательно ляпнет...

– А что с ним?

– Синдром Туретта.

– А что это?

– Это когда матом ругаешься и перестать не можешь.

Антон вспомнил, что и с ним такое случалось. Это было зимой. Он
играл на улице в снежки. В шапке было жарко, потели волосы. И
тут он увидел маму. Горели фонари, снег был желтым. Мама
возвращалась с работы. Антон подбежал к ней, сорвал с головы
шапку – голове сразу стало так легко и прохладно – и крикнул:

– Мам, забери эту шапку нахуй!

Мама расстроилась. Он бежал за ней до самого подъезда, а она не
хотела с ним разговаривать. Потом натянула ему шапку на голову и
ушла...

В пятницу Антона отправили в магазин.

– Эй, Волкодав! В магазин сбегаешь?

– Да не продадут ему... – говорил усач.

Серега держал в руке сложенные трубочкой деньги. Он протягивал их Антону.

– Скажешь, если чё, что от меня... они меня знают...

Серега объяснил, что выйти лучше через задний вход, там никогда не
бывает охраны и дверь почти всегда открыта.

Разливали водку по граненым стаканам, на полу, чтобы медсестра
случайно не запалила. Серега с усатым выпили грамм по сто, а
потом Серега налил Антону. Тот раньше водку не пил, только
шампанское и еще вино какое-то, красное, но махнул из стакана
браво, по-деловому. Серега налил ему еще.

Потом Серега с усатым сели играть в карты, и Антон заскучал.

– Я пойду пройдусь, – сказал он Сереге.

Через задний вход он попал во внутренний дворик больницы.

На больничной стене висела железная лестница. Вела она к какой-то
двери в стене, где-то на высоте второго этажа. Перед дверью
было что-то наподобие капитанского мостика. Антон, стуча по
железным ступеням ногами в тапочках, полез наверх.

Первая выбранная им супень была в каких-то полтора метрах над
землей. Спрыгнуть с нее было проще пареной репы.

Потом он забрался выше. Чуть помявшись, прыгнул. В момент
приземления, стопы так сильно ударились о твердую землю, что удар
отозвался где-то под горлом. К тому же, слетел тапок, но Антон
скинул и второй, решив, что так будет проще.

Босиком, он забежал по холодному железу на предпоследнюю ступень.
Спрыгнет с нее, и тогда получит право ступить на мостик.

Он прыгнул и, перекатнувшись по земле так, как делали в фильмах,
почувствовал острую боль в правом колене. Он вспомнил серегины
жгуты из крапивы, увидел рентген своей ноги с торчащей
из-под кожи костью...

Но это был не перелом. К сожалению... Он всего-лишь навсего
порезался о зеленоватое бутылочное стеклышко. Антон нашел его по
кровавым следам – с одного края на стекле осталась тонкая
багровая каемка...

Медсестра обработала рану пероксидкой. Жидкость пенилась и холодила
кожу. Порез получился полукруглым и был похож на улыбку.
Этой улыбке пришлось зашить губы. Получилось целых четыре шва.

Антону велели не сгибать ногу и выдали костыли.

Теперь в столовку с Серегой они ходили на восьми ногах.

И кололи его уже не в зад, а в живот – как взрослого...

На следующей неделе снова пришла жена усатого, посмотрела на костыли
у Антоновой кровати, на его забинтованную коленку.

– С кем поведешься... – сказала она.

А еще через неделю его выписали.

Первым уроком была ненавистная алгебра. Два урока подряд.

Сова, как всегда по утрам, достала из конверта пластинку, запустила
патефон – коричневый чемоданчик с белой пластмассовой
ручкой.

	Вдох глубокий, руки шире,
	Не спешите, три-четыре...

Ведущим зарядки Сова назначила Турбодональда. Из всего класса Антон
был единственным, кто не повторял его движений. Пока все
нагибались и приседали, Антон стоял и смотрел на портрет Ленина
над доской.

– Семечкин, к доске! – вызвала его Сова сразу после зарядки.

Она была явно не в духе.

Антон подошел к доске, взял мел.

– Что-то давно тебя не было, – сказала Сова.

– А он бешеный, он в психушке лежал! – заорал Турбодональд.

На доске было написано уравнение. Что-то из новой темы. Антон
понятия не имел, как его решать. Он вертел в пальцах мел. Молочная
пыль летела на скрипучий коричневый пол.

Сова заерзала за учительским столом.

Первым делом она теряла надежду, следом – терпение.

– Ма-ть ма-я, ты решаешь, аль не решаешь?

7 августа 2010