Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

ПОЛИВАЮТ ТЕПЛЫЕ ЛУЧИ

Это пришел брат. Он был в черной рубашке-поло и в черных брюках.
Зашел в спальню, постоял возле матери. Помолчал. Со мной Борис
тоже почти не разговаривал. Внизу, под окнами дома стояла его
большая черная и, как мне казалось, нарисованная жирным углем,
машина – джип «Инфинити». Похоже, брат стал первым в деревне,
а я оказался в средних строчках рейтинга жителей города. Гай Юлий
Цезарь когда-то так говорил, но Иисус Христос посчитал, что последние
станут первыми. У них были две разные правды. Почти никто из нас
небесную правду не выбирает. Она просто существует, как идея.
Но идея обычно важнее. Хотя выбираем мы все-таки земную правду.
Правда и идея – совсем ведь разные вещи, так?

Пришли мои школьные друзья, которых мать хорошо знала в нашем
школьном детстве: Андрей, Егор и Сергей. Егор был маленького роста,
любитель высоких женщин – у него и сейчас жена была высокая, спокойная
и насмешливая, чуть ниже меня. Егор работает в пиар-агентстве
компании, производящей нежирные йогурты и шоколадные сырки. Из
всех троих с Егором мы больше всех дружили в школе. Андрей окончил
физический факультет университета, у него сейчас есть свой микроскопический
магазин детских товаров, ежемесячно почти закрывающийся из-за
придирок налоговых служб. Сергей, помогавший мне выносить мать
из больницы, был свободным художником, делающим заказы на оформление
витрин и кафе – судя по одежде, он был давно без работы. Сергей
прикатил на велосипеде, Андрей приехал на десятилетнем «Опеле»,
Егор пришел пешком – он жил в девятиэтажке через дорогу. Все трое
вполне могли бы стать персонажами для какого-нибудь московского
сериала, как средние представители среднего класса, и получилось
бы очередное телевизионное вранье. Они не были ни успешными, ни
беззаботными. У них был зажат внутри, как и у меня, нерв свободы,
который оказался впоследствии гнилым зубным нервом, лишь иногда
побаливающим. Все мы встретили когда-то свою любовь, кто-то из
нас ее проморгал, кто-то с ней сжился, кто-то ее убил, кто-то
выходил. Всех троих спасало чувство саркастического юмора. Юмор
ведь тоже разный бывает. У нашего поколения он саркастический.
Плохо, когда существует много всего разного и куча выбора. Когда-то
мы очень мечтали о свободе выбора. Конечно, мечтать о такой свободе
нормально. Хаос возникает, если начинается слишком большая свобода
выбора. Почему –то у нас нет великого множества свобод в рождении,
в смерти, в болезни, в женитьбе. Вновь все делится надвое? Если
бы мы могли рождаться в виде обезьяны, дерева, человека, облака,
инопланетянина. Если бы мы могли умирать в бесконечность, в бессмертие,
в пустоту, в призрака… Индуисты с их верой в беспрерывные перерождения
– пожалуй, лучшие рекламщики свободы выбора человека.

Мы вчетвером никогда не говорили о разности и преимуществах мобильных
телефонных тарифов. Пожалуй, это был тоже весьма тусклый признак
нашего поколения оптимистичных синглов, как я его называл.

Борис часто спрашивал, медленно прохаживаясь по комнате, когда
приедет отец. Я говорил, что он обещал вернуться с дачи через
два часа. Прошло уже почти четыре.

Вскоре я выглянул в окно и увидел, что желтый «москвич» отца остановился
рядом с черным «Инфинити» брата.

– Надо налить ему валерьянки, поднести сразу, когда войдет, –
сказал мне брат.

Я не мог понять, что он имеет в виду. И почему говорит так странно,
словно речь идет о встрече важного незнакомого гостя. Похоже,
брат тоже пребывал в собственном мире. Мы вообще живем в очень
разных мирах. Миры живых все-таки соприкасаются между собой, они
хоть как-то сообщаются, как комнаты в одной квартире или подъезды
в соседских домах. А миры мертвых – все равно, что зарубежные
страны и острова, в которых ты еще не побывал.

Я спустился отцу навстречу, встретил его у входа в подъезд. У
меня было ровное, бодрое настроение, будто я только что удачно
пробежался в спортивной форме по лесу. Смерть казалась совсем
неотделимой от яркого светящего солнца на дворе, от сидящих на
скамейке старушек, от копающейся в куче мусора собаке. Но я забыл,
что не все сейчас чувствуют так же, как я.

– Ну как ты, пух? – бодро сказал мне отец, широко улыбаясь и входя
в подъезд с корзиной помидоров в руке. Он называл меня, как в
школьной юности, когда у меня стали вырастать волосы на ногах,
за что он и придумал, что я «пух». – Я вижу, большой уже здесь?
– спросил отец про брата. – Давай-ка за помидорами в машину, там
еще полно.

– Папа, мама умерла, – сказал я.

– Как умерла? – спросил он.

Я увидел, что отец стал сильно прозрачен, и из него – будто выскочил
пар изо рта – вышла сила, и ноги его стали подгибаться. Я подхватил
отца под руку. Его вышедшая сила толкнула меня – но мои ноги не
подкашивались. Его сила обвила меня теплым паром и потом отлетела.
Я почти ни о чем не думал – впервые, может быть, за много лет.
Зачем я так с ним разговариваю? Почему идиотски поверил в банальность
смерти? Она же совсем не банальна…

– Как умерла? – снова переспросил отец.

– Да все уже… – говорил я, – Ничего не сделаешь, так уж случилось,
папа, понимаешь, ну что тут?

Уже наверху я подумал, что мать мертвая и отцу не надо за ней
одному ухаживать. Вообще, моя жизнь сейчас странным образом напоминала
исповедь. Исповедовался я постоянно мыслями и словами чему-то
прозрачному и твердому, находящемуся передо мной. Я будто выплевывал
из себя что-то плохое, грязное.

Когда отец вошел в квартиру, брат взял его под другую руку. Мы
провели его в нашу бывшую детскую комнату, посадили на диван.
Он сидел, со слабыми поджатыми ногами – в той же позе что и мать
вчера. Брат дал ему выпить рюмку валерьянки, разбавленную водой.

– Спасибо, да, хорошо… – сказал на это отец. Он широко открыл
глаза и почти не моргал. Его лицо стало прозрачным и седым. Он
даже говорил, как мне казалось, седые слова.

Я подумал, что брат оказался прав, предложив отцу рюмку разбавленной
валерьянки – она ему помогла.

Но все же я не мог сообразить, почему отцу стало так сильно плохо
при известии о смерти матери? Я словно попал в какой-то новый
мир, сделавший меня глупее и жестче. Никогда я не видел отца таким
пошатнувшимся. Ведь все в последние дни шло к тому, что она может
умереть. А отец был ошеломлен так, словно мать умерла вдруг, будучи
совершенно здоровой.

– Как же так? – повторял отец плачущим голосом, но не плакал –
только качал головой. – Я ведь накричал на нее, на мамочку, накричал
и уехал. А она умерла. Как же так. А?

Он в последние годы часто называл ее мамой, когда говорил о матери
с нами, с сыновьями.

Мы с братом сидели рядом с ним на диване. Мои друзья находились
на кухне, о чем-то негромко разговаривали. Там, на кухне, стояла
открытая бутылка водки, лежала какая-то еда. Андрей единственный
не пил, он был за рулем.

– Игорь Олегович – услышал я вопрос Андрея моему отцу, – помочь
надо?

Отец попросил меня съездить с Андреем за город по южной трассе
– там у нас была дача. В поле возле дачи на берегу реки находилось
небольшое деревенское кладбище.

– Алла хотела там лежать, – говорил отец, – ей нравилось это место,
река и земля. И простор, там хороший простор, ветер все время летает…

Он ходил по квартире, блеклый и прозрачный, и я вдруг вспомнил,
что отец еще ни разу не видел мать мертвую.

В этот момент он, словно прочитав мои мысли, виновато сказал:

– Ну, я пойду… – и указал в гостиную, откуда был проход в спальню,
где лежала она.

Отец вошел в спальню. Я зачем-то тоже пошел вслед за ним, постоял,
посмотрел. Отец тихо что-то говорил с широко раскрытыми глазами,
смотрел на серьезное мертвое лицо матери и покачивал головой,
как бы поясняя: «Ну вот так все, видишь…»

Когда мы с Андреем собрались идти, наша соседка из квартиры напротив
позвала трех знакомых женщин с верхних этажей, чтобы они обмыли
и одели мать. Про этих женщин, как выяснилось, многие знали, что
они уже однажды обмывали умершего человека. Я слышал из разговора,
что одна женщина не хотела идти, но другая ее пристыдила: мол,
отказываться в таких случаях грех. Почему так есть в жизни, что
существуют такие женщины, что обязательно придут и обмоют умершего?
Откуда они? И почему именно женщины.

Я принес женщинам таз теплой воды и полотенце, как они просили.
Отец открыл шкаф с платьями матери.

Сергей уехал на велосипеде домой – сказал, что завтра вернется
на похороны к двенадцати часам дня.

Мы с Егором спустились во двор, сели в Опель Андрея. Темнело,
начали зажигаться фонари. Они горели тускло, или вообще не загорались
– видно было, что за освещением улиц, в отличие от Москвы, здесь
никто не следит. Мы должны были попросить наших соседей по даче,
чтобы они вырыли к завтрашнему полудню могилу. Еще было необходимо
получить разрешение на захоронение у сельской администрации. Отец
подробно рассказал, где стоит дом друзей нашей семьи и где живет
председатель сельсовета.

Когда мы выезжали со двора, брат с отцом садились в «Инфинити»
– они ехали покупать гроб.

Я был пьяный, но трезвый. Егор, кажется, тоже. Какая-то важность
и честность всего, что сейчас происходило, наполняла меня гипнотическим
спокойствием.

Когда мы въехали в дачный поселок, совсем стемнело. Остановились
возле темного покосившегося дома, что находился с краю села –
его хорошо описал мне отец. Постучал. Вышла пожилая женщина. Следом
за ней ее муж. Они выслушали меня молча. У них были землистые
и светлые в электрическом свете лица. «Аллочка умерла, она так
болела в последнее время» – качала женщина головой. «Да, все сделаем.
Позовем людей и выроем. Завтра приезжайте к двум, все будет готово».

Мы поехали дальше – машина раскачивалась и кренилась на неровной
земле. Остановились возле оград более богатых домов. Андрей осветил
фарами табличку номера дома, я вышел, нажал на кнопку звонка.
Ворота открылись, вышел небритый полный мужчина в брюках и в пиджаке,
одетом на майку. Сощурив черные брови, он посмотрел на меня внимательно
и так, словно одновременно думал о чем-то своем. Это был председатель
местного сельсовета, чье разрешение нужно было получить, чтобы
похоронить человека на кладбище. «Она почти двадцать лет прожила
здесь, это был ее второй дом» – говорил я про мать, хотя меня
никто ничего не просил объяснять. Мужчина кивнул и негромко, несколько
смущенно и хрипло сказал: да, конечно, хороните, потом подъедете,
и решим все бумажные формальности. Я вспомнил, что забыл дать
ему бутылку коньяка, как просил меня отец – она осталась в машине.
Но когда я говорил с ним, было неловко идти за этой бутылкой,
да еще и объявлять об этом. «Потом… – думал я.»

«Опель» выехал на дорогу, ведущую к нашему дачному дому. Фары
осветили вышедших навстречу нам людей с маленькими детьми, мужчин
и женщин, впереди них медленно шла большая собака – дог. Я помнил
этого дога еще маленьким, кажется, его звали Лорд. Мне казалось,
мы очутились на очень многолюдной, но почему-то неосвещенной улице.
Но людей было не так много – всего-то десять-пятнадцать жителей
окрестных домов – просто мне казалось, что много.

Я стал легко, словно мне помогали голосовые пружины, говорить,
что вот, моя мать умерла сегодня и завтра здесь будем ее хоронить.
«Алла умерла…» – стало передаваться от глаз к глазам, от рта к
рту. Звучало легкое эхо. Люди смотрели на меня и в себя. Бывает
так, что человек смотрит как бы в двух противоположных направлениях
– видимо, это и происходило сейчас. Я тоже смотрел в себя и в
них. Смерть моей матери совсем не выделялась из общей жизни. Я
думал, что и у этих людей, что стоят сейчас передо мной, умерли
или умрут когда-нибудь – может быть, даже завтра – их матери,
отцы, родственники. Даже их дети. Но они обращают почему-то именно
ко мне свое тихое внимание, будто смерть моей матери важнее всех
других смертей. Стоят и выдыхают в меня свое человеческое тепло.

Я почувствовал далекое шевеление стыда. Смогу ли я сочувствовать
другим смертям так же, как они? Хотелось спрятаться и исчезнуть,
когда у них тоже начнут умирать их родные. Господи, о чем я сейчас
думаю?

Большая собака с нахмуренными глазами потерлась о мои ноги и хотела
положить большую седую голову мне на колени, хотя я стоял.

– Он чувствует, Лорд чувствует, – негромко сказала седая женщина,
глядя на меня и в себя одновременно.

Я гладил собаку по сиреневой в свете фар «Опеля» мраморной голове.

– Привозите завтра Аллочку, мы выроем, конечно, выроем…– услышал
я чьи-то слова.

На обратной дороге мы с Егором сели вместе на заднее сиденье,
пили, наливая в маленькие стопки холодную водку, заедали ее хрустящими
огурцами, мягким хлебом и колбасой.

Когда мы вернулись в нашу квартиру, в большой комнате возле серванта
на трех стульях стоял гроб. Одетая в длинное темно-синее платье,
в чулках и в туфлях, накрашенная и причесанная, мать лежала в
постели. Всю детство я боялся гробов. Помню, мне даже приснился
как-то сон, что в моей комнате ночью очутился набитый какими-то
старыми вещами гроб, прямо рядом с кроватью – и я жутко во сне
боялся заснуть и скатиться случайно с кровати в гроб. А теперь
мне не было страшно. Гроб был деревянный, обитый красной материей.
Я вспомнил какой-то американский фильм. Там дочка после похорон
матери со слезами спрашивала своего отца: почему ты купил матери
такой дешевый гроб? Чушь. Какой был бы бред, если бы сейчас в
комнате возле серванта стоял дорогой современный гроб.

Мы еще выпили на кухне, поговорили о чем-то. Потом отец попросил,
покашливая: «Ребята надо бы Аллу перенести…» Мы подошли к ней.
Взяли вчетвером за простыню, на которой она лежала – я со стороны
головы – подняли, понесли в гостиную и положили вместе с простыней
в гроб. Выступающие концы ткани аккуратно подоткнули. Жизнь –
это когда человек шевелится, пусть даже он злится, меняет свое
мнение, или находится без сознания – но когда он сам, изнутри
шевелится. Пульсация крови, дыхание – тоже движение. А смерть
без движения. Во время сна жизнь немного напоминает смерть. Я
впервые зримо ощутил, что моя мать умерла, когда мы ее несли и
ее голова и руки безвольно колыхались. Так спящий не колышется.

Брат зашел в ванную, снял с сушильной трубы полотенце, промокнул
его в спиртовом растворе, пошел в большую комнату и положил пропитанное
спиртом полотенце матери на лицо. Еще он принес раствор марганцовки.
Сказал, что ее нужно размешать в тазике с водой и поставить на
ночь под гроб. Потом мы еще выпили водки и брат уехал, довольно
пьяный – но возвращался он домой на джипе через дворы, где не
стоят посты ГАИ.

Ночью мы спали с отцом в моей комнате. Я лег на полу, отец на
нашей с братом детской кровати. Я лежал на тонком матрасе, снятом
с этой кровати, натягивая на себя снятую с кресел в гостиной искусственную
меховую накидку. Почему-то казалось, что ночью будет холодно,
хотя за окнами стоял жаркий август.

Ночью мне снился медленно вливающийся в мое сознание сон: словно
я, взрослый мужчина лет тридцати, стою на коленях в развороченной
детской постели и заламываю, забрасываю за спину и за голову руки
– и глажу себя этими руками так, будто почесываю все свое тело.

Я гладил себя так, как это делают люди, если искренне кого-то
ласкают. К концу сна я догадался, что таким способом я поливаю
себя сам лучами человеческой теплоты. И испугался, и хотел соскочить
с кровати, но изображение вспыхнуло и растаяло. И наконец, я крепко,
искренне заснул.

ПРОЗРАЧНАЯ ТЕМНОТА

Утром мы с отцом встали как-то легко. Вероятно, все на тех же
пружинах силы, что появились у нас внутри. Было семь часов утра.
Отец побрился, поставил на плиту греться чайник. Вскоре он, казавшийся
с утра задумчиво-спокойным, вошел в комнату с белым лицом и блестящими
влажными глазами.

– Я у мамы свет выключил – с виноватой улыбкой сообщил мне отец.

Ну да, в гостиной, где стоял гроб, всю ночь ведь горел свет, и
надо было кому-то его выключить.

Перед приходом людей на похороны отец немного посидел со мной
на диване:

– Видишь, сынок. Мы с Аллой сорок пять лет вместе прожили, видишь.

Словно я и не знал об этом. А ведь действительно – знал, не зная.

Просто забываешь об очевидном, о том, что отец с матерью были
когда-то ведь очень молоды, ярко и искренне любили друг друга.
Конфликты с изменой начались потом.

Вот он и ответил на мой вопрос, почему был так страшно поражен
ее смертью. Даже если догадываешься, что осталось человеку совсем
немного, но ведь если ты прожил с ним вместе сорок пять лет …
Я позже уже подумал: а что, если я женюсь завтра – проживу ли
я со своей женой столько, сколько прожил мой отец с матерью? И
дети у меня такие, как я или брат, будут ли? Родив меня, мать
совершила чудо. Смерть ведь можно назвать античудом, потому что
она уничтожает жизнь. Но верующие верят, что чудо жизни продолжается
после смерти. Вечное чудо – как этого хочется. А невечного его
нет.

Когда мы стали сносить ее вниз, я все время забегал вперед, подставляя
под гроб два стула, потому что ребята, несущие мать, сильно уставали.
По пути нам встретился поднимающийся по ступенькам прохожий –
худой, в светлом заношенном костюме мужчина. Он посторонился сносимому
гробу, и я ясно видел при этом его лицо – ничего примечательного.
Словно встретил на лестнице рабочих, с трудом тащащих вниз тяжелый
шкаф. Когда мои одноклассники в очередной раз поставили на площадке
между этажами на стулья гроб – я положил ладонь матери на лоб.
Он не был сильно холодный. Он был прохладный, обычной комнатной
температуры. У Егора, что сейчас помогал нести, мать умерла два
года назад, я знал ее с первых школьных классов, но не хоронил.

Дальше мать повезли в автобусе, который прислал с бывшей работы
отца его начальник. Я сидел рядом с матерью, она лежала слева
у моих ног. Почти все время я смотрел в окно, но однажды все-таки
опустил ладонь на сложенные руки матери. Потом опять накрыл ладонью
ее лоб. Видимо, мне хотелось натрогаться перед тем, как ее опустят
в землю.

Мы приехали в поселок, и нас опять встречало много людей. Не было
только старой собаки Лорда и маленьких детей. Несколько мужчин
докапывали могилу. Вместе с ними быстро работал лопатой низкорослый
парень лет двадцати, сын тех людей, что жили в покосившемся доме
на краю села. Он копал с видимым усилием, но при этом не отставая
от других. Казалось, что парень был с тяжелого похмелья – по лицу
его стекал слишком обильный пот, под глазом темнел свежий синяк.
На его лице светилось выражение глубины – словно он что-то копал
и в себе. Глядя на него, я чувствовал, как сильно болит у него
голова, как пересохло его горло. Но он рыл, резко и мощно выбрасывая
лопатой наружу комья земли. Рубашка порвана под обеими подмышками.
Дышало, горело, пекло и резало слух души что-то русское. Или украинское?
Ну да ладно…

Лежащую в гробу мать поставили на привезенные из кухни стулья.
Стали прощаться. Я подошел к ней, плохо видя ее лицо из-за остановившихся
в глазах слез. Нагнулся и поцеловал в лоб – слезы не выпали. Положил
вновь свои руки на ее, сложенные на животе вместе. Ее кожа по-прежнему
была прохладной, обычной комнатной температуры.

Гроб забили гвоздями, стали медленно опускать на двух полотенцах
в могилу. И снова я видел, как тяжело и трудно было удерживать
на плече свое полотенце двадцатилетнему сыну тех, кто жил в доме
на краю деревни.

Столы для поминок поставили в саду. Сверху свисали гроздья винограда,
солнце, проходя сквозь них, пахло виноградным соком.

– Алла любила, чтобы всем было весело, – встала с места и подняла
рюмку с водкой тетя Нина, – она была любительницей веселых компаний,
любила посмеяться, потанцевать, помните? Так что давайте не будем
плакать. Может быть, Аллочка сейчас смотрит на нас. Ну, пусть
видит, что нам хорошо…– тетя Нина выпила свою рюмку.

Мы тоже выпили. Ученые назвали точную дату, – вспомнил я, – когда
все люди на Земле умрут. Только я забыл, в каком это случится
году? Или тысячелетии? Когда я в детстве узнал, что люди смертны
и все мы когда-нибудь умрем, то позже я про смерть все равно забыл,
потому что из детства она казалась такой невероятно далекой. Словно
смотришь на далекую звезду в космосе.

К вечеру все разъехались. Остался только Сергей, у которого не
было жены и ему не хотелось спешить домой. Я постелил ему и себе
на матрасах на втором этаже нашей дачи.

– А пошли к твоей маме на могилу, Сашка! – предложил Сергей, –
пошли?

Я кивнул. Мы спустились по лестнице со второго этажа, тихо прошли
мимо спящего отца и вышли на темную улицу. И хотя не горел ни
один фонарь, почему-то вокруг было светло, словно темнота светилась
изнутри.

На могиле матери Сергей мне что-то долго рассказывал. А я уткнулся
лбом в землю – ужасно хотелось почувствовать кожей землю. Она
была прохладная и тихая.

Потом мы долго сидели, пили из маленьких стопок водку, чем-то
закусывали. Перед нами горел, уходя бесшумными искрами в небо,
воздушный костер – такой необычно прозрачной казалась окружающая
нас темнота. Неподалеку текла река, мы чувствовали ее сырое дыхание.

– Когда мы умираем, за нами приходят, – говорил мне Сергей.