Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Часть третья

АДАПТАЦИЯ КАК ГАЛЛЮЦИНАЦИЯ

                                                     А что ты беспокоишься, что я уезжаю?
                                                     У нас с тобой еще Бог знает, сколько 	
                                                     времени до отъезда. Целая вечность 
                                                     времени, бессмертие!

                                                                  «Братья Карамазовы»  Ф. Достоевский

Если у тебя осталось несколько минут – вечность туда вполне может
влезть. Даже если секунда осталась. Это ведь много – секунда жизни.
Посчитай, закрыв глаза: раз, и-и…

Если делать (или хотя бы думать) в эти два длинных счета только
лишь абсолютную правду – то все получится. Может, вся жизнь в
ее величии, вместе со всеми своими главными вопросами, в эти два
счета отлично проживется.

Ну разумеется, – усмехнувшись, скажете вы, – ну конечно…

Но ведь никто никогда не пробовал жить правдиво.

ШЕДЕВРЫ В ПРОЛЕТЕ

Я завис между двумя мирами – из одного места уехал, в другое не
приехал. Мир, откуда я родом, состарился и пропах нафталином.
Новый, куда я прибыл, оказался ничем. Жизни не было ни там, ни
здесь. Той жизни, которой хочется.

Поэтому я знал, что вернусь в Москву по инерции.

А потом… потом, может быть, я наконец пойму, откуда я, а не где
мне жить.

А позже догадаюсь – куда жить…

Я чувствовал, что скоро должно совершиться нечто, к чему я шел
все эти годы вместе с миллионами «раз, и-и». Бывает так. Идешь
по дороге и понимаешь – скоро конец.

В Днепропетровске я прожил месяц. В сентябре здесь жарко, как
в московском июле.

Однажды мы с Егором и Сергеем сидели в летнем кафе возле Драматического
театра имени Шевченко. Нас обслуживала довольно симпатичная девушка.
Коротко стриженая, русоволосая, с голубыми глазами. Мои друзья
пытались с ней познакомиться, но она не обращала на нас внимания,
пока не услышала, что я из Москвы.

В ее глазах зажегся интерес.

До этого было вежливое равнодушие.

«Так вы москвич?» – спросила девушка, когда мы вышли вечером из
кафе; у нее как раз закончилась смена. Мои друзья шли, чуть отстав,
чему-то смеялись, что-то обсуждали между собой.

– Нет, я родился здесь. Москву не люблю.

– Зачем же вы тогда там живете?

– Живут же жены с нелюбимыми мужьями, иногда вполне неплохо, –
сказал я.

– Я никогда не буду жить с нелюбимым мужем, – объявила она.

Мы с друзьями были довольно пьяными, потому что встретились и
начали бродить по городу сразу после полудня; сегодня было воскресенье.

Кристине – так звали девушку – хотелось поговорить со мной, но
что-то, похоже, ее настораживало. Она сообщила, что доучивается
на отделении перевода, и обязательно хочет поездить по миру.

– Ты похожа на Джин Сиберг, – сказал я ей.

– Да? Кто это?

– Была такая актриса.

– Почему была?

– Ну, она покончила с собой когда-то.

– Плохо, – покачала головой Кристина. – Не люблю негатив.

– Только позитив? – со смехом спросил я.

– Да. Всегда.

Мы шли мимо ЦУМа, мимо «Макдональдса», мимо ряда летних кафе,
у которых было припарковано множество дорогих автомобилей.

– А в каких фильмах снималась эта актриса? – спросила Кристина,
посматривая по сторонам и трогая языком свою нижнюю губу.

– Самая классная ее роль – ответил я, – с Бельмондо в фильме «На
последнем дыхании» .

– «На последнем дыхании!» – воскликнула Кристина, удивленно переводя
на меня взгляд, – так я видела этот фильм! Там Ричард Гир играет.

– Нет, это другой, – сказал я. – Американский, ремейк французского.
А тот был еще черно-белый.

– А… – протянула Кристина и снова отвернулась. – Фильм твоей молодости?
– добавила она, не глядя на меня.

– Нет, – усмехнулся я, – скорее, это фильм молодости моих родителей.
Его сняли в конце пятидесятых.

– И он тебе нравится… – сказала она почти что утвердительно.

– Да. Потому что он хороший, – кивнул я.

– А, ну понятно...

Кристина засмотрелась на перегородивший тротуар «БМВ».

– Ух ты ж... Помнишь, у Вдовиченко такой был?

– У кого?

– Ну, «Бумер». Смотрел?

– А... Там именно такая машина была?

– Нет, там черная... Это темный шоколад с молоком. Женский цвет.

Я промолчал. Мы шли дальше.

– А у тебя есть машина? – спросила она.

– Нет, – сказал я.

– Почему?

Я не сразу нашелся, что ответить. Потом сказал:

– Черт его знает, почему. Ты вот почему не куришь?

– Бросила.

– Ну вот и я бросил.

– Значит, у тебя была машина? – Она довольно улыбалась, словно
добилась от меня чего-то для себя важного.

– Выходит, что так, – сказал я.

– А какая у тебя была машина? – с некоторым торжествующим упрямством
спросила она.

– Слушай, – весело и пьяно наклонил я к ней голову, – ты случайно
не собираешься за меня замуж, Кристина?

Кристина, не прекращая улыбаться, немного подумала, прежде чем
ответить. Потом сказала:

– Нет. Хотя я могла бы в перспективе, пожить с тобой. Дело в том,
что мне предложили одну неплохую работу в Москве. Я пока что думаю.
Вот поэтому я и спросила. Но это в перспективе…

Я предложил ей выпить что-нибудь. Она сказала: «Хорошо. Но только
давай выберем хорошее кафе».

– Давай...

– Знаешь, – через какое-то время отстраненно сказала она, – я
не воспринимаю мужчину без машины.

– Да? Почему?.

– По-моему, мужчине в наше время быть без машины стыдно. Это говорит
о том, что он или неудачник, или живет в прошлом веке.

«В самом деле», – подумал я.

Наконец, мы сели в каком-то кафе под тентом. Егор через каждые
две минуты звал «Кристиночку» в художественную мастерскую Сергея,
чтобы посмотреть там «шедевры живописи», и рвался поцеловать ей
руку.

«Спасибо, – сверкающе щуря глаза, улыбалась ему Кристина, – мне
что-то не хочется шедевров»

Когда она вежливо попрощалась с нами и неторопливо пошла к остановке
маршрутного такси в свете красноватого заходящего солнца, я подивился
тому, как же она была гармонично сложена – как идеально переставляла
свои стройные ноги, перекатывала ягодицы, гордо и высоко несла
голову на тонкой и нежной шее; и как же мне было противно внутри.
Словно напился какой-то тошнотной мути, и все не мог, да и не
хотел выблевать из себя эту муть, надеясь почему-то, что тошнота
ложная и вот-вот пройдет.

ПО ПОВОДУ ФИЛЬМА «РАЙ»

– У тебя презервативы есть? – перегнулся через стол ко мне Егор.

– Нет. А что?

– Надо в ночнике купить. В баню сходим. Там типа сауны, душ, бассейн,
стол, где посидеть. Апартаменты отдельные с альковом. Девочек
снимем, по сто гривен за час всего. У меня там Катюша знакомая,
юная мадам с во-от с такой грудью, – показал Егор руками. – Я
один раз ее уже заказывал, правда, кончить не смог, выпил лишнее.
Но зато пообщались.

Покачиваясь посреди проспекта, Егор позвонил по мобильному, заказал
два часа в бане. В круглосуточном магазине мы купили все необходимое
для культурной программы. Потом пошли пешком по проспекту – баня
была рядом. Егор позвонил в ворота, сообщил ответившему через
переговорное устройство голосу, что нас ждут. Мы спустились по
лестнице в отделанное деревом помещение.

«Садитесь, ребята, сейчас подвезут девочек, – сказала встретившая
нас женщина с выражением лица, о котором нельзя было сказать,
приветливое оно или равнодушное. Единственное, что точно было
в этом лице – работающая на средних оборотах энергия.

Сев за стол, мы распечатали водку и стали ее пить, смешивая с
апельсиновым соком. Егор говорил о том, что хочет бросить заниматься
пиаром молочных компаний и снять фильм. Художественный большой
фильм, не сериал, – говорил он. – Такой, где все люди прекрасны.

– Там все будет прекрасно, и пейзажи, и люди, и отношения. Без
конфликтов. – объяснял мне Егор

– Так не бывает, – возразил я, – жизни не бывает без конфликтов…

– Бывает! – запивал Егор апельсиновым соком водку. – Просто все
конфликты от гордыни… Ты подумай, если убрать гордыню из всех
нас, – он махнул рукой, словно отрубил мечом невидимую голову
– и все, наступит идеал!

– Тогда назови свой фильм «Рай» – сказал я. – Только будет ли
он интересен?

– В смысле?

– Ну, будет ли нескучно досмотреть его до конца?

– А жизнь до конца интересна? – захохотал он.

– Так у тебя же фильм, – поправил его я.

– Нет, у меня рай, – напомнил он. – Там будет тотально все хорошо.

Вошли девочки. Их было пять или шесть, среди них была Катя, которую
Егор нахваливал. Грудь у нее была действительно большая. В ее
глазах не было проблеска сомнения или неуверенности, она напоминала
мягкую, отключенную от электричества игрушку – поэтому, наверное,
я не захотел выбирать ее. С некоторых пор я стал принимать сомнение
за искренность.

Я выбрал другую девушку – постарше, – ее глаза смотрели на меня,
как два увядших, но живых цветка. Такие цветы я видел однажды
в лесу, неподалеку от Ялты, когда мы с моей женой и с друзьями
– с бородатым и хиппующим тогда еще Егором – ходили в поход по
крымским горам. Тогда я сказал Лене: «Слушай, видишь какие цветы?
Как два глаза в сухих волосах травы». Я спустился с тропинки в
овраг, чтобы сорвать для жены эти цветы. Она просила: «Не надо».
Но я все равно сорвал цветы, и глаза сразу увяли, до Ялты мы их
не донесли.

– Как тебя зовут?

– Света.

– Что будешь пить?

– Вот это. Немного… – она указала на мартини.

Света тоже напоминала Джин Сиберг, только ростом повыше. Мы вовлекли
ее в разговор о фильме «Рай». Спросили, интересно ли будет ей
смотреть такое кино.

– Разве мы живем для интереса? – спросила она. У нее были короткие,
сухие, похожие на желтую траву волосы, из которых синели два глаза-цветка.
На щеке, ближе к губе, большая родинка. Когда она подошла ко мне,
и я взял ее за кисть, у меня задрожала рука. Было в ней что-то
настоящее и в тоже время болезненное – словно медленный выплеск
тоски. Неужели только в надломе, в неудаче, женщины могут быть
мне близки? Но как же тогда фильм по имени «Рай», где не существует
проблем?

Я стал наливать ей мартини, себе водку. И быстро, два раза выпил.
Мне быстрее хотелось забыть то, что будет потом, еще до того,
как это случится. Я снова себе налил.

– Так быстро? – спросила она то ли смущенно, то ли задумчиво.
И, словно боясь отстать от меня, со смиренной быстротой опустошила
свой стакан с мартини.

За шторой стояла огромная кровать, дальше – проход в бассейн и
сауну. Я вошел в холодную воду бассейна, Света, дрожа плечами,
ступила в воду за мной. Опустив голову, она двигалась следом за
мной, словно домашнее животное. Так же по очереди мы приняли душ.
Света дрожала, хотя вода была горячая.

«Хочешь, иди в сауну», – сказал я. Она покачала головой. Я взял
ее за жесткие светлые волосы и поцеловал в шею. Она взглянула
на меня виноватыми глазами, опустилась на корточки, и, приткнувшись
губами, одела мне презерватив. Я кончил глубоко и тепло – словно
вышли слезы. Затем вошел под душ, и там немного настоящих слез
тоже вышло из меня.

Мы сняли покрывало с огромной кровати. Этот сделанный под фальшивый
альков будуар напомнил мне виденную в детстве на почтовой марке
картину Рембрандта «Даная». Там лежала на простынях обнаженная
женщина, а в воздухе над ней застыл ангел. Возможно, на меня сейчас
смотрела моя мать. Мне не было ни страшно, ни стыдно. Это было
погружение в реку, смывающее все. Не хотелось сливаться телами.
Я поцеловал ее в шею, в затылок. Она дрожала, покрывала быстрыми
поцелуями мне лицо. В губы мы не целовались. Туман. Я понимал,
что она проститутка, но ведет себя так, словно мы вдвоем в какой-то
одинокой квартире.

– Сколько тебе лет? – спросил я.

– Много… – она потупилась. – Двадцать восемь. У меня и ребенок
есть.

– А ты как живешь? – внезапно спросила она меня. Там, за шторой,
лилось, как кровь из раны, застолье с разговорами про Ларса Фон
Триера и Тарковского. Мы лежали голые на широченной кровати за
красной шторой. Кто-то смотрел на нас сейчас сверху. Мы плавали
в озере мерзкого и в тоже время убаюкивающего чуда.

– А почему ты спрашиваешь?

– Мне кажется, ты сильно страдаешь, – сказала она.

– Почему ты так решила?

– Потому что у тебя такие глаза.

Я погладил ее по жестким сухим волосам. Она смотрела на меня внимательно,
словно собака. Не породистая, но красивая. Я не ответил ей. Потому
что не испытывал сильной душевной боли – на меня, словно на пистолет,
поставили глушитель. Может, я и стрелял, и убивал сейчас кого-то
– но ничего не слышал. Но глаза нас соединяли. У нее тоже были
«такие» глаза.

– Давно занимаешься этим?

– Вторую неделю.

– Ты слишком трепетна для этого.

– Женщины делятся на два типа – шлюхи и папины дочки. Иногда переходят
из одной категории в другую.

– Откуда ты это знаешь?

– Папа говорил. Шлюхи готовы черту переступить, а папиных дочек
сдерживает авторитет отца.

– Твой папа жив?

– Нет. Его убили на улице, когда я школу заканчивала. Деньги хотели
отнять, или что-то такое, он пил много. Он у нас в селе был единственным
интеллигентом, учитель истории. Мать уехала. Я жила с шестнадцати
лет одна. Потом приехала в Днепропетровск, поступила в институт.
В девятнадцать родила. Не доучилась. Сейчас учительница в младших
классах. Нужны деньги, чтобы сын в школу пошел. Мне же никто не
помогал. А сама я как-то вдруг устала. Просто устала – и все.
На квалифицированную работу у нас не устроишься, ехать покорять
какие-то большие города типа Киева просто нет сил. Официанткой
или полы мыть – тоже нет. У меня специальность библиотекарь.

Мы говорили и казалось, что время разговора все время увеличивается.

Хотя мы проговорили всего минут пять.

– Катя учится здесь на заочке, ей деньги платить за учебу надо.
Она и предложила: а давай в Днепр по выходным ездить. Показала
объявление в газете. Приехали – тут без рэкетиров, все как на
обычной работе. Мы ведь больше всего боялись, что бандиты будут.
Но ничего. Так и начали свои проблемы решать. Так что плохо ты
женщин знаешь. Мы ради ребенка через любую черту переступить можем.
Да и не черта это. Если любим – тогда да, черта. А так – обычная
жизнь.

Когда мы вышли из-за ширмы, Катя сидела одна за столом, пила сок
с мартини и смотрела в экран телевизора. Егор с Сергеем были в
сауне.

Вошла женщина с невнятным выражением лица.

– Будете продлевать, ребята?

– Нет.

Вернулись Егор и Сергей.

– Опять не кончил, – улыбнулся Егор, махая рукой. В глазах Кати
и Светы стал зажигаться рассвет. Обе они с опущенными головами
и невеселыми улыбками попрощались с нами и быстро вышли.

За день до моего отъезда мне позвонил Егор.

– Слушай, мне тут девчонки позвонили.

– Какие?

– Из бани, помнишь?

– А…

– Они хотят встретиться.

– Знаешь, что-то не хочется.

– Да мне тоже, – устало сказал Егор. – У меня жена завтра из Киева
приезжает. Просто девчонки хорошие. Говорят, решили больше в Днепр
не ездить. Типа как из-за нас, мы подвигли... Видишь как... Давай
с ними просто посидим и все.

– Просто посидим?

– Ну да. Я договорился, мы их на автовокзале встретим.

Мы с Егором прохаживаемся возле автовокзала.

Уже прошло полчаса, как девушки должны были приехать. Но их не
было. Я позвонил Свете по мобильному. Оказалось, что они еще и
не выезжали.

– У нас нет денег, – помявшись, сказала Света.

– Доезжайте просто, а мы вас встретим.

Она помолчала.

– Понимаешь, я форму сыну школьную купила.

– Но на маршрутку же деньги есть? Приезжай… – уже понимая, что
это не те слова, которые нужны, сказал я. Но что нужно ей говорить
– я не знал. Хотя понимал – что.

– Приезжайте лучше вы к нам, – сказала она.

Все было ясно. Мы увидели друг в друге тех, кем не являемся. Может
быть, они и в самом деле решили прекратить заниматься проституцией
– при условии, что мы с Егором будем вытягивать их дальше. Но
у Егора жена, у меня поезд в Москву. Похоже, мы хотели романтично
посидеть с ними в ресторане, напутствуя в новую жизнь, и все.

Мы занимаемся не тем, к чему склонны, а тем, что нам удобно.

Удобство. Какая же тут романтика?

Мы помолчали еще немного. Я сказал ей: «До свидания». Посмотрел
сквозь клавиши телефона на ее увядшие синие глаза среди сухой
травы и нажал на одну из клавиш.

Обычная жизнь без рая.

Мы с Егором прошлись немного по набережной, очутились в прибрежном
кафе, съели по шашлыку, выпили по пиву. Говорили, глядя на противоположный
берег Днепра, о чем-то таком, что весело, хорошо, но что плохо
запоминается.

Похоже – по крайней мере, мне так кажется – что в этом месте вам
немного наскучило читать этот текст. Чересчур уныло, скажете вы.
Да и сюжет, который и так едва брезжил, совсем закатился за горизонт.
Вы, вероятно, правы в этом своем ощущении. Честное слово, я не
рисуюсь, вы правы. Но ничего не могу поделать. Бывает так, что
не человек пишет текст, а текст пишет себя человеком. И такой
текст бывает не увлекателен.

Ладно. Положите эти буквы в мусорную корзину, и радуйтесь дальше
жизни, если у вас есть чему радоваться и зачем жить. Или радуйтесь
просто так. У меня иногда получалось.

У меня нет чувства юмора, признаю. Любая мысль о смехе в тех местах,
где смеха нет и в зародыше – только лишь потому, что человек не
должен унывать – вызывает у меня смертную тоску. Зачем смеяться?
Для «позитива»?

Единственное спасение, считают многие, в крепкой семье. Единственное
спасение, считает кто-то еще, в вере в Бога. У меня нет ни того,
не другого.

А впрочем – все не о том.

Прочитал сейчас эти буквы, и думаю: а ведь я вру, в общем-то,
вру. Чувствую это, как Родион Раскольников, который стоял когда-то
на мосту и хотел утопиться; чувствую, что шевелится внутри меня,
как и у него, какая-то глобальная ложь, которой я почему-то подчиняюсь.
И верю ей, этой лжи. Почему? Словно обманули меня еще в детстве
или в юности каким-то очень каверзным фокусом, и начал я после
этого фокуса жить совсем не в ту сторону, не в свою. Те же родители
у меня остались, тот же брат, тот же дом, страна, земля – а я
живу в другую сторону. А настоящая жизнь, все еще немного видимая,
осталась где-то в стороне – да так далеко, что всех оставшихся
лет жизни мне до нее дойти не хватит.

А что, если…

Что если вдруг сложится лист бумаги, по которому я иду по прямой
к моей оставленной жизни, сложится прямо под ногами поперек пути
– и я, скатившись по этому листу вниз, сразу, одним махом, достигну
цели? При внезапном преломлении пространства, по теории Эйнштейна,
соединенные прямой линией точки накладываются одна на другую –
соединяются.

Что, если бы так, одним махом? А?

ОТЛИЧИЕ ОТ СУМАСШЕДШЕГО СИДА

Когда я вернулся в Москву, первым, кого я там встретил, оказался
Сид. Он сидел в клубе «ОГИ» в Потаповском переулке, куда я отправился,
едва заехав домой и бросив в коридоре сумку. Мне хотелось одиночества
и в то же время хотелось видеть вокруг людей.

Сид не входит в число тех, кто мешает тебе быть одному.

– Будешь? – спросил он меня. – Текила. Мать подкинула денег, хочу
потратить.

Я кивнул. Сид заказал еще текилы, мы выпили. Я обратил внимание,
что он читает Роберта Музиля «Человек без свойств».

– Ужасно увлекательная и в то же время отупляющая вещь, – покачал
головой Сид, показывая на книгу. – Чувствуется, что ее писал человек,
утративший красоту. Местами написано сильно, кажется, что вот
сейчас все разгонится и произойдет что-то настоящее! Но потом
все вяло скатывается на обочину и ничего не происходит. Словно
скоро наступит оргазм – а его все нет. А сам процесс секса нормальный.

– Перечитай «Илиаду», – посоветовал я, – там совершенно другой
мир, с красотой и силой. Может, он всколыхнет тебя.

– Да уже перечитывал, – усмехнулся Сид. – Видишь ли, после того,
как дядька Христос привнес в нашу цивилизацию совесть, веришь
или не веришь в этого дядьку, а совести в литературе уже не хватает.
Как хороших специй в пресной еде.

– И в жизни тоже, – сказал я.

– Что в жизни?

– Совести не хватает.

– А… ну так это да, конечно. Литература, как и любой, впрочем,
вид искусства – это способ познания жизни путем ее художественного
преображения. Как тебе кажется, не слабо я придумал определение
литературы?

Я кивнул. А потом сказал:

– А может, совесть – это и есть то, что мы едим, а все остальное
– просто приправы к ней?

– Как-то слишком уж заумно. Наша жизнь ушла в красивые разговоры,
Саша.

– Раньше ты так не говорил, Сид. Ты говорил, что в словах хоть
какая-то жизнь есть. А в делах только фальшь осталась. Ты говорил,
что без верного слова, которое стоит вначале, делать вообще ничего
не стоит. Говорил?

Сид кивнул. Но промолчал.

«Человек без дела все-таки сдохнет…» – подумал он.

Я его услышал. И подумал в ответ: «А разве твой реальный роман
не дело?»

Он усмехнулся.

Мы выпили.

– Кстати, как поживает твой реальный роман? – спросил я.

– Паршиво. Полезла банальщина, Саша. Ездил в Амстердам, подрался
сперва с арабами, потом с нацистами. Хлипкие они там какие-то,
даже я, дохлый чувак, одному морду случайно набил. А арабы смелые,
когда их много. Ну посидел в тюрьме голландской, ел там ананасы
на завтрак. Потом переспал с какой-то сорокалетней австралийкой,
пишущей реальные стихи. Последовательница моя, представляешь?
Тоже в реальности пишет, только не роман, а стихи. Сидит, например
в кафе, смотрит на чашку с кофе, на круассан, на бокал вина, потом
на себя, на соседей, сидящих рядом. Сначала сочиняет стихи из
этих предметов, а потом реально их декламирует: выливает вино
себе на грудь, переворачивает чашку с кофе, крошит и подбрасывает
круассан, сажает на себя стул, бьет свою руку щекой. А если ее
спросить, почему она вылила на грудь именно вино, а не горячий
кофе, она объяснит, что грудь с вином лучше рифмуется. Это ее
стихотворение называлось «Здравый смысл в окружении сумасшедших».
А стихотворение «Русская любовь» (не про меня) было следующим:
она подходила к какому-то бюргеру и предлагала ему жениться на
ней, уверяя, что будет послушной и верной женой до гроба. Самое
интересное, что третий по счету кандидат в мужья вполне серьезно
согласился. Они пошли регистрировать свой брак, собрались венчаться,
но уже почти под венцом поэтесса заявила, что это всего лишь реальная
литература, так что она передумала.

Дым от сигареты попал ему в глаз, и Сид поморщился.

– Они не понимают, Саша, что в реальной литературе, как и в обычной,
нужно отвечать за каждое слово. Они вообще почему-то думают, что
реальная литература – это новый вид уличного театра. Бездарная
она поэтесса, эта австралийка. Хоть и последовательница. Самое
смешное: мне одна компания предложила, чтобы я вставлял рекламные
блоки в главы своего романа. Ну, заработок. Похоже, там у них
реальная литература становится действительно модной.

– И как эти рекламные блоки… рекламируют?

– Идешь где-нибудь, встреваешь в какую-нибудь историю, пишешь
и произносишь при этом время от времени рекламу какой-нибудь фирмы.
Скрыто, конечно, в виде продакт плейсмента. Или носишь одежду
с лейблом. Договор предлагали...

– И что?

– Дурной это знак, похоже. Я исписался, Саша.

– Творческий кризис?

– Ага.

– Бывает, – кивнул я.

– А твой обычный роман как? – спросил он.

– Пустота. Конец близок. В общем, все как у тебя.

Мы помолчали, еще выпили.

– Ты куда-то уезжал? – спросил он меня.

– Да, к отцу.

Сид вновь заказал текилы.

– Смерть банальна. – произнес я.

Он посмотрел на меня.

– Кажется, с тобой что-то происходит, Саша.

– Что?

– Ты сам знаешь. Если тебе в чем-то плохо, скажи. Я думаю, если
плохо, то надо говорить.

– Знаешь, мне хочется исчезнуть, но при этом оставаться живым.

– Так бывает только на том свете, – без улыбки улыбнулся Сид.

– А на этом?

– На этом – иллюзия.

– Этот я ненавижу, Сид.

– А я бы рад ненавидеть, Саша. Но я его не люблю и не ненавижу.

– Среднее?

– Да.

– Знаешь, мне иногда бывает жаль, что я не алкоголик и не наркоман.
– сказал я.

– Почему?

– Мне некуда уйти.

Он повернул голову. Прищурив глаза, смотрел на меня несколько
секунд.

– С тобой что-то серьезное, Саша. Помнишь, Мармеладову в «Преступлении
и наказании» некуда было идти? А тебе – некуда уходить. Я бы хотел
тебе помочь. Но я не понимаю, как. Скажи?

Я качнул головой:

– Я просто хочу сильнее погрузиться в еще живую реальность. Может,
и утонуть в ней. Будь как будет.

– Может быть, ты и прав. Если захочешь выплыть, найди меня.

Кстати говоря, Сид еврей.

«Когда я вижу это лицо, – сказал он однажды, попыхивая сигаретой
в шевелящего губами на экране телевизора Березовского, – мне хочется
повеситься, как Отто Вейнингеру, от стыда за свою нацию. Но, во-первых,
я же не написал, бляха-муха, такой гениальной книги, как Вейнингер,
а во-вторых, боюсь, что на том свете всех грешников построят на
плацу и заставят отжиматься, как в армии.

– Самоубийство – грех?

– Я думаю, грех – это умереть, не сделав того, что тебе предназначено.

– А ты делаешь?

– Я все еще не понял, что я должен делать. Поэтому и страшно умирать.

«Смерть банальна. Я это видел, – вспомнил я. – И все-таки страшно…»

– А знаешь, ведь ты меня успокоил, – сказал я чуть позже.

– Да? Чем?

– Тем, что понял меня, Сид.

– Понял... Ага... Знаешь, мы и живем, может быть, для того, чтобы
нас понимали. Чтобы кто-нибудь когда-нибудь понял. Хоть на пару
секунд. Не понимают только сумасшедших, Саша.

– А мы не сумасшедшие, Сид.

– Нет. Точно не сумасшедшие.

Мы выпили.

– А знаешь, – почему-то, сам того не ожидая, сказал я, – мы живем
не только для того, чтобы нас понимали. Ведь понимать могут и
сволочей, Сид. Другие сволочи.

– Согласен. А для чего тогда?

– Не знаю. Надо подумать…– я сидел и смотрел в деревянный стол.
Меня вдруг стало резко тяжело и плохо внутри – но не в теле, а
намного глубже. От этого стало портиться настроение.

– Может быть, мы живем для того, – словно издалека, слышал я голос
Сида, – чтобы не нас, а чтобы мы кого-нибудь поняли? А, ты как
считаешь?

Я кивал, чувствуя, что ко мне вплотную приблизилось густое темное
пыльное облако – из тех, что я видел в документальных фильмах
про торнадо. Изнутри что-то ломало и медленно сжимало мои кости
и мышцы в неспешных тисках. Особенно больно не было, но давление
все время нарастало, корежило.

– Знаешь, я пойду…

Я встал, протянул Сиду руку и, стараясь не покачнуться и не упасть,
вышел из «ОГИ».

Он молча смотрел мне вслед.

На улице меня немного отпустило. Я стал бесцельно бродить по городу,
дошел до Тверского бульвара. Я все еще не был пьян и только лишь
воткнул свою голову в реальность, я это чувствовал. Вдруг послышалось,
будто кто-то меня позвал. Оглянулся – вокруг тишина, если не считать
шума машин и гула голосов. На скамейках сидели люди, медленно
поворачивающие ко мне лица с чужими взглядами.

Кто-то опять окликнул меня. Я обернулся – и увидел выглядывающую
из окна маленькой, застрявшей в пробке серебристой машины, Инну.

Я не хотел ее видеть. Хотя, в общем-то, мне было безразлично.
Может, сделать вид, что я ослеп и с улыбкой пройти мимо?

– Саша! Саша! – позвала Инна, приоткрыв дверцу машины и махая
рукой.

Я подошел, с улыбкой кивнул.

– Ты давно приехал? Я тебе звонила. – ее лицо было тревожно-радостным.

– Да… я отключил телефон.

– Как твоя мама, Саша?

– Умерла.

– Боже мой, Саша… Ты держись. Поехали сегодня ко мне. Поехали?

Я с улыбкой пожал плечами.

– Ты купила машину?

– Да… Я только не сейчас… Я сейчас с подругой в джаз-клуб договорилась,
давай я вечером за тобой заеду и поедем ко мне. Давай? Я хотела
тебя на вокзале встретить, но ты не отвечал…

– Хорошо.

– Что хорошо?

– Все.

Автомобили засигналили – пробка двинулась, «Хендай Гетц» Инны
загораживал им дорогу.

– Ты включи телефон, слышишь? Я позвоню…– говорила она, садясь
на водительское сиденье и закрывая дверь.

– Ага, позвони, хорошо.

Гул голосов, сигналов, моторов слился в один грязевый поток.

– Пока, позвоню.

Машина Инны тронулась. В грязевом потоке едва слышно звенела мелодия:
какой-то оркестр, исполняющий классику. Что-то вроде Моцарта в
смеси с ранним «Пинк Флойд». Мелодия тихо пела в моей голове.