Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

* * *

Лишь единственный раз,

вновь пытаясь избавиться от космоса,

он наконец сошелся в плоской рельсовой перспективе и, плавно
замедлившись осями во входном сводчатом тумане, втянулся в группу
паломников. Шумные, сытые, беспорядочно увлеченные идеей –
поклонники, единомышленники – ватага. Монотонно бурлящие о
том, что и ему было нужно. «Где это?.. Ведь это где-то рядом,
совсем здесь… Ах, мой милый Августин! – все прошло, прошло,
прошло!..» Жужжание и стрекот скучающих языков. «А мне
повезло – теперь оно меня не отпустит. Я переварен им. Чем дальше
я от него удалюсь, тем оно сильнее, тем больше оно меня
захватывает. Чем дольше я живу, тем оно действительнее,
достовернее; у меня нет ничего, кроме него…»

Он пристраивался к ним и ждал.

И вот впереди, кромсая воздушную гущу, расходился лучистый свет, и
все замолкали. И в этом вылившемся серебристо-пухлом
ослеплении рождался издалека и вопрошал осведомленный,
строго-вкрадчивый голос. Называлось его имя. И имя отчетливо,
пронизывающе, усердно звучало как человек. Парализующая магия,
принесшая первый и последний шанс. Кто из вас человек? Где здесь
человек? И все молчали. И его не удивляло, почему все молчали,
ему было не до этого. Он замер в себе, содрогнулся и пришел
в движение: «это же я! это меня спрашивают! я здесь!» И он
хотел, но не мог вызваться. «Я же всегда здесь был!.. Я
готов! Я же человек – неужели это не ясно?!» И он хотел, но не
мог. Ему не хватало речи, чтобы представиться. У него не было
даже жестов – показать свое нахождение, означить себя. И
никто не помогал ему привлечь к себе внимание. А может быть,
здесь всего лишь не предусматривалось подходящее измерение,
которое могло передать его сдвиги. А он, не веря, все тужился
и перебирал себя, рылся – выискивал второпях хоть
что-нибудь, чем можно шевельнуть, растолкать, отличиться, выделиться –
опровергнуть все это воцарившееся и застоявшееся в
разлинованном в лохмотья, процеженном тенями свете. «Ведь это где-то
рядом... Не то!.. Терпеть! Все не то!.. Терпеть! Держать
слова!..» Но он лишь менялся внутри и ничего не менял вокруг.
А потом, когда голос отлетал, он вдруг, оглядываясь, пугался
самого себя, своего напрягшегося нахождения. В нем
прояснялось и цепенело понимание, что ни в коем случае нельзя было
себя выдавать, что это опасно, чрезвычайно опасно – для всех.
И тогда он затихал в себе и вместе с другими продолжал –
ждать.

Толпа на плацу –

разделочной доске, очерченной чернотой, двумерном днище в топкой
мягкости. Суммарная плотность функциональных жизней. Племенной
строй человекнувшихся в контрастах небесных спектров.

И рыба –

большая, белая, отборная, нарядно стоящая напоказ – сардина-экспонат, артефакт.
Она говорила – объясняла, без умолку демонстрировала – скрепляла
вытворенные слова. Плоское, худое, долговязое тело, в котором
все видно насквозь. Шар нетерпеливо устремленных,
обстоятельных мыслей, уложенных в пробор, утопленных в сомбреро. Зубы с
выточенной щербиной, приветливо сияющие сквозь губы.
Начищенные знаки отличия и портупея, надетые на внутренности.
Хлопчатые нарукавники в крахмальной белизне. Дирижерская палочка
со сменными наконечниками, объятая в рукояти паутиной
капилляров. И хромированный смотровой глазок, зависший в
сплетении ребер – сфокусировавшийся выпукло, в бесцветном прищуре,
вперившийся монотонным любопытством, наполненный повседневным
проницательным благодушием. Анатомическая раскрепощенность,
пытливый академический цинизм – гурманство.

Ведь это где-то рядом, совсем здесь…

Верно. Вот место – где знают меня – во всех параметрах, во всех
количествах, со всех сторон, от полюса до полюса, до крайности,
до критичности; где ведают в дробях моей прикладной отдачей,
моими мощами, моими максимумами; где я испытан, испробован,
иссвечен и измерян во всей многообразной неизбежности
подходов; где пройден я со всей тоскливой дотошностью.

«Здравствуйте.

<…> Я – доктор Менгель. Людовед, филантроп, коллекционер. Почетный
член международного общества “Красный Крест”. Я составил
биологическую формулу человека. Как видите, она действует. Залог
профессионального успеха – работа на совесть, а не
болтовня, последовательность, точность и чистоплотность. Я дал пищу
следующим умам, определил векторы дерзания. Я добросовестно
доказал, что здоровье – это возня повседневности, норма
бездействия организма, синдром – самый обыкновенный, самый
банальный. Я заставил этот организм трудиться и убедился, что все
его уродства – не более чем прикрытие, симуляция,
тунеядство… Я много сделал для человечества, для человечества… Да.
Видите, в нем стало чище, человечность стала качественнее. Я
сделал даже больше, чем обещал Гиппократу. Благодаря тому,
что и человечество много сделало для меня, в конце концов, я
пошел ему на уступки. Я сделал ему много поблажек. Но я так и
не смог преодолеть свою слабость. Я всегда восхищался
больной плотью, ее непредсказуемостью в схватке за жизнь,
изменчивостью, способностью к концентрации, адаптации, скрытыми
возможностями. Люблю провоцировать воспаление, угрожать
смертью. Люблю болезнь как побеждающий процесс. Люблю эту самую
плоть, когда она осознает, что обречена, что ей никуда не
деться, но продолжает сопротивляться, пыжится, выдавая свои
резервы. Болезнь гипертрофирует любовь к жизни, это безотказный
реагент».

Выставка болезней.

«Болезни – моя специальность, как это и
положено врачу». Обихоженные, окультуренные единицы хранения
– всаженные в человеческую ткань. Деликатесы. Постоянно
действующие, поддерживаемые образцы… «Они для меня – искусство,
среди них я – личность. Ведь медицина – это творчество;
прежде всего». …и их живые, беспрерывно сменяющиеся носители.
«Вы говорите, медицина должна победить все болезни. А я
говорю, болезни – двигатель эволюции». Ланя, Давид – «вот они! –
мои кристальные глаза, мои маленькие сиамские звездочки, моя
королевская масть!» Туши, парной технический орнамент.
Упакованные распределения. Демонстраторы малярий, желтух,
туберкулезов, раков. Ярлыки и бирки, подернутые дыханием. «Моя
часть человечества! Мой методичный вклад в него, моя кропотливая
подпись!» Наум: яичники, иллюстрирующие толщину сечения.
Рахиль и Хельга: матки, экспонирующие рентген-эффект; Карл
предотвращенный. Патофилия. «Вы знаете, как выглядит и ведет
себя человек, зараженный одновременно всеми возможными
инфекциями? Как пульсирует, чем источает? Я видел. Я трогал его
щупом… Согласитесь, моя жизнь стоила того, чтобы ее прожить».

«Да, жизнь – трудный объект, скрытный. Хотел бы даже сказать –
противоречивый, с характером. Что бы я с ней ни делал, всегда все
выходило иначе, чем я изначально представлял себе. Всегда
случалось что-нибудь непредвиденное, не по моему разумению,
не по плану. Это раздражало… и одновременно изумляло,
завораживало. Мне все приходилось задумывать заново, напрягать
воображение – добывать правду с нуля. Я не отступался. В мягкой
темноте глубинных шевелений, в которые я проникал, всегда
оставалось что-то малое, ютящееся – то, что поспешно
впитывалось куда-то и ускользало в неуловимой плавности, – тайна в
струпьях. И самый последний осознавший себя атом искусно берег
от меня свою волю… Одно могу сказать точно: жизнь требует к
себе изощрений. Она на ходу приспосабливается, может
предсказывать то, что к ней собираются применять, и опровергать
то, что позволила о себе узнать. И тогда неизбежен тупик:
познание переходит в борьбу, а борьба – в игру… Череда
бесконечных притворств… магия обмана… То, что для нас многотрудный
практический опыт, для нее – бодрящий стимул к развитию… Да,
вот так, небрежным движением – взять и искоренить свои
свойства, отказаться напрочь от части самой себя… А по-другому она
ведь не может… Я всегда был дилетантом в наших отношениях.
Я помогал ей изучать себя. В этих отношениях для нее
обязательным было неравенство в ее пользу: я делал один ход, она –
два; я ходил по правилам, по клеткам и линиям, она – без; в
противном же случае, если я уличал ее, мне оставалось играть
с самим собой. Я понял свою ошибку – я уловил ее правило».