Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

*  *  *

Черные соты

электронной картотеки памяти.

Сетчатые ниши, ячеистые гнезда, ячеисто-сотовые глазницы. Структурная пелена.

Не нарушат, не качнут,

не затронут, не коснутся.

Не закончат, не начнут, не продолжат, не прервутся.

Не успеют, не отстанут, не придут, не повторятся,

позабытыми не канут, мертвецами не приснятся…

Аморф.

Отогнать, оттолкнуться от этих размытых структур –

неисчисленных скоплений микроскопических волокон, безымянных бахромистых тел, сбивавших дыхание, напрягавших нервы, отнимавших доли калорий, ускорявших его время.

То ли палочки-кох, то ли культи, то ли пейсы – рыхлые массы, разлагающиеся крабовидные облачности, чешуйчатые фантомы – непонятные, невещественные, бесформенные, рвотные.

Им, захлопнутым в себе,

не дано ни быть, ни сбыться.

Им нельзя произноситься.

Им отказано в судьбе.

Обезжизненно-бессмертны, беспредметно-анонимны;

бесконечность безответна;

тишина неоспорима…

Нет, они все равно беспрепятственно вплывали в него,

собирались в нем, соединялись, смешивались, липли, вязли, плелись, тянулись друг за другом. Отвращения им было достаточно: это тоже знак внимания, это тоже вид движения,

это тоже контакт с жизнью, утоляющий, снимающий позывы.

Музей неизрасходованного человеческого времени.

Незаполненный хронометраж. Другая история человечества. Эволюционный сброс.

И старый горбатый Иосиф, и неразлучные супруги, не успевшие освоить и испытать свои чувства – Наум и Хельга, и изящная Рахиль с восьмимесячным Карлом, выпавшим в жар мира из-под самого ее сердца, и Ланя с Давидом – малолетние брат и сестра, умершие так далеко друг от друга. Только теперь, когда все сроки определенной с рождения природной жизни истекли и целое поколение после этого прошло и кончилось, теперь они все здесь, все вместе. Податливо-слаженная оторопь – схваченное в движении, спешащее в ожидании. Подернутая трын-трава. Пары, протоплазма, нематериальный субстрат жизни. Вырванные из круговорота, из мирообмена. Непонятное состояние вещества – ворохи, труха, бульонная мякоть, пенная замесь – кружева, хлопья, тина, грязь. Токсичные выбросы, озоновые пятна, деструкции, темные спутники света: непроглядное есть, уловимое нет – невидаль, возмущающая орбитальный уклад, – нейтрино. Собрание несостоявшихся биографий. Опыт, не ставший фактом. Человеческое без человека. Конфискат.

Вот ладонная горсть больного Иосифа.

Ему оставался один шаг, когда он пришел сюда.

Но он так и не сделал его – отсек от себя и оставил здесь. Ему было легче всех: у него ампутировали мизер. Но и мизер, пусть и безрадостный, – не менее ценная часть, чем у остальных: то, что еще оставалось отбить сердцу, отдышать легким, на что можно было рассчитывать, влиять, в чем можно было реализоваться, устроить жизнь по-новому, по уму, мудрее, чище, лучше, учтя опыт прошлого, которое уже не исправить. Всем своим прошлым он был устремлен к этому мизеру. Ему было тяжелее всех: он больше, дальше знал жизнь – несмотря ни на что, понимал ее ценность, был глубже и крепче к ней привязан, был суть – прошлое. Ладонная горсть: накопленная мудрость блаженно-тесной материи. Прошлое, упершееся в будущее, корневище под лепестком. Оторвать – легко, корчевать – больно. Не жить дальше – можно, не быть в прошлом – страшно. С прошлым, каким бы оно ни было, тяжелее расставаться, чем с будущим. Прошлое уже нажито, а будущее неизвестно. Прошлого не отменить, а будущего может не быть.

Вот Наум и Хельга.

Клубы нереализованных ими лет – супружеское время особого цвета –

наполовину вросли друг в друга, наложились, совместились, пересеклись, как обручальные кольца, суммировались сгущенным счастьем. Часть предстоявшего будущего у них была одна на двоих. Совместно нажитое время было для них главной и неотъемлемой ценностью и целью жизни. Но у них отняли даже прошлое, скопленное врозь.

Вот выпуклое время Рахили и Карла.

Оно двойное: в малом ютится и дрожит огромное – вселенная-оскомина в эластичной западне – немного расплывчатое, несформировавшееся, зародышевое, – но оно уже есть, сцепленное, уже трется, мусолится, уже выпирает; ему уже тесно и тучно.

Но особенно страшно время Лани и время Давида –

самое большое и плотное, самое насыщенное, сочное, удвоенное аномальным родством. Самое жесткое, угловатое, костлявое – нетерпимое, недовольное, голодное, алчное... Перед ним вырисовывалось исполинское – вздымалось и стлалось, лязгая враждебной силой. И так хотелось сделать этому неприятное – толкнуть кулаком, бухнуть камнем. Вот только бы ухватить воочию… Он тыкался в музыку, пышущую женским теплом, ослепшим взглядом, щупал зорко – смотрел и смотрел в нее радужным укором из своей сжавшейся малости. А мать, которой были те одеялом распахнутые звуки, безмятежно и усыпительно разгадывала им обоим причудливую тайну неба... «Мама, мама! смотри: я посчитала все звезды, которые нашла... Я их собрала. Я их рассадила и подружила. У меня теперь в них порядок – чтобы не растерялись... И утро от них наступило – мягкое, кружевное... Маленькое голубое утро!.. А они все норовят разбежаться, трусливые, глупые!.. Только одна – смотрит непосчитанная, лоснится и не разбегается. Потому что некрасивая – тусклая, в пятнах, лохматая лучами. Старается светить, пухнет – а утра от нее не выходит. Смешная. Обещала мне переливаться, говорила, что она – королевская. Врет. Я сама ее придумала. А раздумываться она не хочет. И все ее терпят...» Оно шумит, требует громче всех. Оно толкается сильнее всех. Ошеломленное, опешившее, остолбеневшее время. Неумолимое. Неумолчное. Неупокойное. «А когда небо кончится, мама, мы еще пойдем за звездами?.. И потом расскажем, расскажем о них?..»

Произнесите имя умершего человека.

Поговорите с прошлым,

реанимируйте его.

Через вашу речь

человек доживет.

Через нее израсходуется, вытечет и успокоится его неприкаянное время.

Человеку станет легче.

Ланя. Уменьшительный свет детства.

Одно такое имя в целом свете.

Ланя. Ланя в десятичной степени. Кратность человечности. Быть может, озвучив миллионы,

в последний раз

воскресив боль каждого умершего,

мы сможем упорядочить прошлое, преодолеть его, сложить в основу, мост –

чтобы обрести утраченное право хотя бы продолжать историю –

прежнее, понятное, чистое, здоровое –

и пусть намеренно человеческое,

но все-таки твердое, связное – время.