Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

* * *

Но на самом деле
это всего лишь слово –
односложное, короткое;
быть может – единственное,
никак не выдающееся во внешних размерах,
не длительное в предметной мере, никчемное в объятном осязании.
Слово-предложение, слово-текст.
Слово-концепция. Антислово.
Куда оно уводит, сколько содержит и отнимает, не нужно знать –
чтобы не спотыкаться, не проваливаться, не застревать в речевом темпе;
чтобы попирать это слово другими; чтобы не молчать.
История – захлебнувшееся молчание.
Мышление, способное оперировать только нарицательными формами,
но имеющее в своем распоряжении лишь имена.
Лексическое сверчание спрессованного отсутствия.
Жалобное сожительство из-под полы.
Присосаться пристрастно и юркнуть в забвение…
Слова –
как много в них авторитарности, возрастной матерой значимости,
как основательно, ревностно – кряжисто – держатся они друг за друга –
влиятельные, непререкаемые.
И как мало в них меня.
Как мутен я сквозь собственную мысль, засиженную словами.

* * *

Нет,

он никогда не думал отстраненно о смерти,

не философствовал о ней, не тянулся к ней сознательно, добровольно.
Но смерть всегда присутствовала в нем – негласно,
неприметно, непринужденно-назойливо: затесывалась в промежутки
мышления, сопровождала, окружала, преследовала его нестройный
синтаксис, согласовывалась, устраивала словарные диктанты. Она
опресняла, разжижала, разваривала мысли – тюрила мешанину,
брюквенную баланду. Она была одним из спонтанных чувств, была
тем, к чему можно привыкнуть, отнестись обывательски, терпимо
– вещью, соседкой, подругой, стандартом, стереотипом –
обыденщиной. Как будто вся его жизнь по минутам была пропущена
сквозь это событие. Как будто контуры мира на самом деле
проходили к нему сквозь призму криминала, сквозь весомую толщу
совершенных проступков. Как будто он и родился только потому,
что кто-то прежде покусился на белокурую Злату, донес на
Иосифа, испытал веру и убеждения, вверг в сомнение и унизил
отца Симона. Как будто все его интересы кто-то намеренно
подстроил под этот уголовный свод, нормы кодекса. «Кодекс –
доказательство бесчеловечности человека, официальное опровержение
Библии. Прогресс цивилизации нужно измерять количеством
уголовных определений. Один – за всех. Сделал зло одному –
опорочил, охаял, продал всех – от всех равномерно отбавил,
отхватил, оттяпал. Мы запустили в космос образцы своей музыки:
позвольте представиться – люди; а порядочнее было предъявить
ему уголовный кодекс, тем более что он так
усовершенствовался, разбогател за последнее время. Теория безличной вины,
энциклопедия безымянных дерзновений. Вот Книга, знающая о
человеке действительно все – до самого основания, до смыкающихся
закоулков, до ископаемой тьмы. Коллективный шедевр на все
времена. Окаменев неопалимо: безупречная классика, вечные
ценности… Каждый из нас первичностью действия свободен в
убийстве. Запретить убивать невозможно. Можно только назначить за
это плату; за свободу жизнелишения – свободу жизнепользования,
компенсацию личными пространством и временем. В счет своего
будущего рабства я имею возможность, почти право – творить
смерть, творить больше, чем смогу оплатить. Мои умыслы и
деяния легализованы кодексом: инструкция, побуждающая в
подробностях. Мне даже не нужно думать, как это делать: там за меня
все расписано, проанализировано, взвешено, оценено; смерть
рассчитана, названа, санкционирована, к ней разрешен
условный доступ. Она – наследство моей эры. Я – Костыль, Танцор,
Фикса, Хромой, Хлыщ, я мыслю освенцизмами».

Я мыслю, но это не значит, что я существую.

«Меня нет» – вот истина моего времени, понятная, принятая сознанием,
уместившаяся в нем. Не абстракция, не парадокс, не
метафизика, а неизбежность. «Меня нет» – я могу так говорить, я имею
представление о том, о чем говорю. Я с рождения усвоил эту
категорию, впитал, пропустил через мозг, через мир –
подтвердил собою. На фоне прошлого, запретившего все способы
культурной передачи, заблокировавшего главные фонды человечества,
преобразовавшего их в недоступные коды, я вошел в жизнь без
всего. И жил, не пользуясь ценностями, нажитыми до меня,
чтобы умножить их и передать будущему. Жил в убыток. Жил в
дряхлость. Я не имел условий и возможности задуматься, пробовать
понять, кто я, зачем я здесь, чего я хочу. У меня не было
права задавать себе такие вопросы. Я всегда стоял перед
необходимостью сначала заслужить это право, отстоять трудоемко
свою человечность и только после этого – использовать,
применять их, насколько это позволит оставшееся количество жизни;
начав с минуса – суметь приблизиться к нулю.

Я родился врасплох.

Родился, опоздав жить; родился, заведомо чего-то не доделав.

Я не успевал копить ум. Я всегда не успевал жить столько, сколько
копилось того, чего я не сделал. И это несделанное с каждым
днем увеличивалось, умножалось, становилось путанее,
неподъемнее. Я всегда мыслил впопыхах и в оглядку, мыслил так, как
человек – у последней черты, человек, у которого уже ничего не
осталось: я столько всего еще должен, мне так рано все это
оставлять. Я готовился сюда с устремленным чувством –
начинать, мостить, вбирать свободным вдохом, наполняться и
делиться собою, кроить строки, открывать кавычки; а мне говорят с
ходу без всякой жалости: «вот такие дела… да… вот как все
сложилось…»; говорят тянущим отсекающим выдохом и смиренно,
безоговорочно качают головами; говорят и кляксу шлепают –
жирную, разлапистую, риторическую: «исполняй ритуал и ни о чем не
спрашивай»; символ-клешня, истукан, непреходящая
подлость... Вся моя жизнь – интеллектуальное освоение упущенного,
последовательное, эволюционирующее осознание того, что я мог бы
иметь, на что мог бы опираться; приобретение и накопление
воспоминаний об утраченном – взамен хода живого времени;
мемориализация прошлого, уплата ему дани; попытка утаить,
сэкономить себя от поборов, контрибуций, отложить, отобрать хоть
что-нибудь в запас, в наследство, в историю, уберечь,
сохранить, донести ценным и передать; сочинение завещания;
доказательство того, что меня нет.

Календарь регламентирует время.

А время нельзя считать, нельзя рассовывать промежутками по карманам
– его обязательно не хватит. Вечность в цейтноте. Мне не
хватило себя. Использовав жизнь, я не ответил на вопрос
Освенцим. Отмолчался на безнравственность своего появления. Не
обосновал целесообразность своего существования. Своим
отпрянувшим и торопливым умом проигнорировал, выдворил себя как
человека. Люмпен: я не приобщился к бытию, не пропустил через
себя это мировое время, не вложился в общий толчок, не дал свой
угол в маршруте человечества. Где-то в черных сотовых
гранях, закружившись в смещении планов, не дойдя до меня, упала в
чужую оболочку, прошла поперек чужих сознаний, разломилась
в расстроенном порядке естества и не смогла срастись
первозданно та самая обязательная, незаменимая, исконная часть моей
сути – моя неделимая, ядерная часть.