Онтологические прогулки

Ай, ручеёчек, ручеёк

(Муз. и слова народные)

Дашкова и крысы. Изоморфозис

Скажем, на западе Великая Французская революция (а еще раньше - религиозные войны Реформации) выражала стремление средневековой буржуазии перейти от опытов первоначального выживания к опыту накопления идентичности. Городские ремесленники посмели оторваться от «почвы», нарушив легитимированную Церковью социальную иерархию, выражавшуюся в модели «лестницы Иакова»: снизу скачет мелкий бес, чуть выше - роются кроты и дождевые черви, затем - хлебопашцы, выше них сидит в башне барон, выше летают птицы, еще выше - ангелы, а венчает и одновременно скрепляет всю цепочку вершина - Господь Бог. Перемена звеньев в человеческой части лестницы (представленной в нашем экспресс-описании весьма неполно) недопустима и противоестественна так же, как и в любой другой: не дело, если черви станут летать по небу, а птицы - перерабатывать в плодородные почвы выделяемый червями навоз!.. К тому же роль хлебопашца-крестьянина не так уж скромна: именно он является физическим медиумом между Нижним и Срединным мирами; представление же о трехъярусном строении мира было наследовано христианством через посредство шаманических культур из великой Примордиальной Традиции.

Таким образом, отказ буржуа-ремесленника от выполнения назначенных ему Богом медиумических функций был не просто моральным предательством, «бегством с границы», но и онтологическим преступлением, посягательством на космическое мироустройство (с унынием глядя в окно на мерзость окружающей жизни, добавим: вполне удавшимся). Осознавая свою преступность, средневековый буржуа нуждался в механизмах защиты, - в результате родилась концепция протестантизма, упраздняющая порядок в отношениях человека с Богом, переводящая их в сферу «приватности» - никем не контролируемых интимных чувствований. Упразднив институт Церкви, буржуа-протестанты принялись за институт государственной власти. Идея, согласно которой залогом общественного процветания является частная инициатива, выражающаяся в стремлении индивида к личному благу, то есть собственно идея либерализма, как раз и оформилась в лозунгах Великой Французской революции.

Заметим однако, что во Франции путь к торжеству либерально-буржуазной демократии оказался куда более долог, чем в протестантской Америке, где французские семена немедленно нашли благоприятную почву. Институт выборной демократии с её «наемным» правителем оказался экстраполяцией религиозного опыта: точно так же протестантская община назначала из своей среды «преподобного». В евангелистской Америке священником может стать любой проходимец, которому вздумалось обзавестись кафедрой проповедника. Американцы отказались от конфессиональности, поскольку конфессия предполагает объединение людей по трансперсональному признаку, тогда как сектантский плюрализм зиждется исключительно на эгоистическом праве «избирать и быть избранным».

Отменив идею Церкви и редуцировав институт государства до ублюдочной идеи «гражданского общества», американцы принялись за такую, казалось бы, не людьми устанавливаемую сущность, как нация. Либерализм развился в «глобализацию» - как экономически (права стремящихся к процветанию корпораций священны, поскольку корпорации действуют в интересах владеющих ими индивидов; если бы они действовали в интересах общества, ни о какой их «транснациональности» речи бы не зашло), так и в соответствии с простой логикой: окончательное искоренение государства невозможно без уничтожения той общности, в интересах которой оно действует.

Однако оплотом государственности и главным антиглобализационным фактором стал «терроризм». Будучи направлен не столько против корпоративных интересов, сколько против объединенных территориально (то есть остаточно национальных) обществ, он заставляет идти на усиление властных государственных функций: никакая корпорация не защитит от террора так, как этот сделает государство. Именно эту ситуацию иллюстрирует появление антилиберальных законов (и даже целого антилиберального министерства) в идеально свободной Америке.

* * *

Итак, просветительские идеалы «свободы» ведут свою родословную от фрустрированной сословной морали выпавших из естественного цикла воспроизводства горожан-ремесленников. Хотя между принципиальным отказом от натурального хозяйства и впадением европейцев в репродуктивную немощь прошли столетия, связь между ними неблизкая, но прямая. С точки зрения истории Традиции пятьсот-шестьсот лет это вовсе не так много, как кажется. На утверждение культа плодородия времени ушло не меньше, чем на его низвержение, свершившееся на наших глазах. Камнем преткновения глобализма-либерализма будет вовсе не «терроризм» (побочное явление глобализационной политики), а банальное вырождение исторических носителей этой идеи. Вырождающуюся Европу на наших глазах заселяют мигранты из Азии, а Северную Америку - мексиканцы и афроамериканцы. На этом история Нового времени, скорее всего, закончится, как закончилась в свое время история Античности. «Терроризм» же в отойдет в область преданий о разрушенных вандалами и лонгабардами Римских храмах или разовьется в притчу о двух незнамо как рухнувших вавилонских башнях.

Любопытно, что книга, в которой Шпенглер развил свою теорию изоморфозиса, называлась «Закат Запада» (в угоду нашим тогдашним представлениям о западе переведенная на русский язык как «Закат Европы»). Речь в ней, как помните, шла о том, что в обозримой истории сосуществуют два типа культуры: органическая (из земли и навоза) и техническая (из бетона и стали). В Европе возобладала последняя, в связи с чем Европа теперь и закатывается: «Когда человек рождается, он слаб и гибок, когда умирает, он крепок и черств. Когда дерево растет, оно нежно и гибко, а когда оно сухо и жестко, оно умирает. Черствость и сила спутники смерти, гибкость и слабость выражают свежесть бытия. Поэтому что отвердело, то не победит».

Цитата, правда, не из Шпенглера, а из фильма Андрея Тарковского «Сталкер», но речь вообще не о них. Речь о том, каковы бывают, согласно теории изоморфоза, синхронные заимствования. Ну например. Если на Западе революция была отступлением от естественной «органических» основ в сторону «технических» умозрительно-идейных конструкций, то в России пафос революционности был в корне другим. Революция здесь обретала свой изначальный, астрологический смысл (ре-волюция - возвращение звезды к исходному положению). Шпенглер считал, что внедрение в России органично чуждых ей европейских форм жизни было попыткой привить больной черенок к здоровому дереву. Следовательно, субъективно русские революции были ответом на культурный геноцид и оккупацию, а объективно - преодолением обессмысливания (непротиворечивое поступательное развитие тенденции есть ее энтропия) культуры Запада. Впрочем, присвоенное Шпенглером явление изоморфозиса было прекрасно известно передовым русским ученым и до него. Позволю себе процитировать тишайшего Василия Осиповича Ключевского (курсив везде мой):

«Я прошу вас припомнить значение французской просветительской литературы XVIII в. Как известно, это было первое довольно неосторожное и безрасчетливое восстание против порядка, основанного на предании, и против привычного нравственного миросозерцания, господствовавшего в Европе. Общественный порядок держался на феодализме, нравственное миросозерцание было воспитано католицизмом. Французская просветительская литература была восстанием, с одной стороны, против феодализма, с другой - против католицизма. Значение этой литературы имело довольно местное происхождение, было вызвано интересами, довольно чуждыми для Восточной Европы, не знавшей ни феодализма, ни католицизма. Но учащая удары, направленные против феодализма и католицизма, французский литератор XVIII в. сопровождал эти удары целым потоком общих мест, отвлеченных идей. Люди Восточной Европы, не знакомые с феодализмом и католицизмом, только и могли усвоить эти общие места, отвлеченные идеи. Надобно полагать, что эти места и эти идеи на месте их родины имели довольно условный смысл; люди, боровшиеся с католицизмом и феодализмом, придавали житейское, реальное значение терминам вроде политической свободы или равенства. Этими терминами они прикрывали живые, часто даже низменные интересы, за которые боролись обиженные классы общества. Этот условный смысл отвлеченных терминов не был знаком усвоявшим их людям Восточной Европы, они принимали их буквально, поэтому общие места, условные, отвлеченные термины превратились у них в безусловные догматы политические, религиозно-нравственные, которые усваивались без размышления и еще более отрывали усвоявшие их умы от окружающей их действительности, не имевшей ничего общего с этими идеями».

«Благодаря этому влиянию просветительской литературы в русском обществе, как и в русской письменности XVIII в., со времени Екатерины обнаруживаются две особенности: это, во-первых, утрата привычки, утрата охоты к размышлению и, во-вторых, потеря понимания окружающей действительности. (…) Достаточно несколько образцов из этого общества, чтобы видеть это, может быть, неожиданное действие просветительской литературы. Княгиня Дашкова шла впереди просвещенных дам своего времени, недаром она занимала президентское кресло в русской Академии наук. Еще в молодости, 15-16 лет, зачитывалась до нервного расстройства произведениями Бейля, Вольтера, Руссо. Кончив свою блестящую карьеру, она уединилась в Москве и здесь вскрылась, какой была; здесь почти никого не принимала, равнодушно относилась к судьбе детей, бесцеремонно дралась со своей прислугой, но все ее материнские чувства и гражданские порывы сосредоточились на крысах, которых она успела приручить. Смерть сына не опечалила ее; несчастье, постигшее крысу, растрогало ее до глубины души…»

* * *

Конец цитаты. Заметим, что «потеря понимания окружающей действительности» вызванная «усвоением общих мест», оторванных от их местной и исторической конкретики - это он самый, постинтеллектуализм, и есть. Куликову, например, говорю:

- Слышь, Вань, а скоро на Земле людей не останется. Будут только китайцы, чурки и негры!..

На что Куликов отвечает:

- Ты не прав, брат. Есть великая сила ассимиляции, распространяемая гением места. Чурки и негры, поселяющиеся в Европе, становятся европейцами, потому что ходят по седым мостовым, слушают
«Coil» и «Future Sounds of London», кушают Биг-мак и ездят в трамвае. Человек становится тем, среди чего он живет.

- Значит ли это, - спрашиваю его я, - что англичане-колонизаторы тоже становились индийцами, когда привязывали к пушкам Сипаев и травили слонами бенгальских тигров?..

- Нет, - неожиданно не соглашается Куликов. - Англичане понимали, что для того, чтобы выжить в Азии, нужно стать азиатом, и потому они там попросту не задерживались.

- Думаю, китайцы этого не понимают, - в высшей степени мудро парировал я. - Иначе откуда бы у них этот талант - задерживаться повсюду надолго, оставаясь при этом китайцами?

Дальше мы заспорили о чайна-таунах и о том, инкапсулируются ли пакистанские или курдские общины во Франции и Германии или не инкапсулируются. Спор был настолько же кровопролитным, насколько бессмысленным: Ванечка Куликов, любитель киберпанка и быстрой электрической музыки, стоял за «текнэ», я - за органическое начало, ему определяющим качеством человека казалась цивилизационная принадлежность, мне - принадлежность культурная и паче - расовая. В конце концов, мне, жидомору и ксенофобу, то, что мои будущие внуки будут китайцами, казалось достойной нашего с Ванькой внимания трагедией, а ему нет. Вывод один: нажрался кока-колы в макдоналдсе, наслушался электронной музыкой и не понимает ничо. Утратил понимание окруж. действительности… Постинтеллектуализм, мля.

* * *

А происхождение музыки Реп, про которую все уже справедливо забыли, описано Б. И. Рабиновичем:

«Хорошо было Великому Чорнаму Народу в Благословенной Уганде! Неисчислимые плоды Репы произрастали на могучих Деревьях-Ебибабахъ; тихие реки волокли вдоль пологих берегов мегалитры свежей Рыгаловки... Чорнажопыя Жрали Репу и Рыгаловку, валялись, срали, утром взбирались на Деревья-Ебибабы и с гордостью оглядывали Родной Крайъ, спускались взадъ, снова Жрали, опять валялись, срали... Соседние Хуевыя Народы не трогали Избранных и не покушались на их Жратву и Нежратву, сса Гнева Божыего; даже несмотря на то, что сами Хуевыя жыли в Говне и «тяжыло работали ради маленького кусочка Репы…»

Как известно из художественного кино «Унесенные ветром», наиболее древнейшие на земле Америки жители Южных Штатов (в просторечье - Конфедерации) проживали с населением чернокожей морфологии в радости и согласии. Население процветало на хлопковых и тростниковых плантациях, а жители щелкали своими бичами, принимая на себя груз ответственности, вследствие чего всем было по кайфу. Но, по замыслу пришедших с севера Атлантики арьев (в просторечье - евреев), эта прапостинтеллектуальная идиллия была жестоко разрушена.

Североатлантисты привели вместе со своей армией военных оркестрантов, которые, не будь дураки, тут же пропили все свои дудки в тутошних кабаках, а негры вследствие того, что стали освобожденные, эти дудки подобрали и начали в них дуть. Но у них получалось плохо, потому что марши военных оркестров, потрясшие воображение негров, рассчитаны на среднее ухо, воспринимающее сильную долю, тогда как у негров вследствие расовых предрассудков оное ухо воспринимало то ли слабую, тот ли его вовсе не было. В общем, у них получился «свинг» - от слов «хей, бадди, вот зе факин свинг ю дуин» (эй, парень, тебе только свиней пасти).

А когда негры освободились до такой степени, что их стали пускать в дома, то же самое произошло с роялем - вместо Шуберта или, там, Шопена у них стал получаться «рэг-тайм» - от слов «ноу, баддиз, ай бете гона тейк сом рэг-тайм тил зыс мазафака ис факин пьено» (нет, ребята лучше я пойду поблюю, пока черномазый играет).

Тут, если будет позволено, мы в двух словах объясним, чем был вызван к жизни парадокс так называемой «гражданской» (а на самом деле - обыкновенной, захватнической) войны между Севером и Югом «соединенных» американских штатов…

(Продолжение следует)