|
|
«Я мечтаю быть медсестрой. Я воображаю
ужасную войну,больных, раненых, я хорошо ухаживаю за
ними и все меня любят, потом меня берут в плен или ранят,
но всё оканчивается хорошо, и я опять готова на всё».
|
Были же и у Веры мысли. Тоже сочиняла стихи, рисовала гуашью
картины. Мамка била подойником: иди, мол, лучше – с ребятами! Кто
тебя, блин, замуж возьмет! Так и будешь наш хлеб есть с
отцом! Но Вера, пока верила в возможность перемены судьбы, с
ребятами не ходила. Терпела, сочиняла стихи, рисовала картины.
Потом вышла замуж за сторожа Феодосия по принципу «за первого
встречного», стала, следовательно, Горябиной, отрастила
пузо и сиськи, глазки заросли жиром. Привыкла и довольна стала.
Привычка! Второе счастье.
Феодосий днями пропадал на бахче. Горябиха доила корову. Иной раз
принесёт ветер из-за плетня горький запах полыни; плечи её
вздрогнут, подымет она руку, желая поправить платок либо
утереть капельку пота, да так и просидит, задумавшись, с поднятой
рукой до вечера, а спросишь: «Как дела, Вер?» - ничего не
ответит, только улыбнётся усталыми глазами, и лучики
преждевременных морщин разбегутся весёлой стайкой от носа к уху.
Хорошо жили, тихо. Часто вставали посрать ночью.
Не то дело в городе. Копотно, хлопотно, вовремя ни пожрать ни
по**аться, а главное дело - в душе у людей мусор. Какие-то пивные
пробки, обёртки от регулакса, презервативы... Но Вера в
городе оживала – торговала на рынке яйцами, хорошими, без
обману, не дорогими, а ночевать ходила к знакомому дворнику дяде
Игнату. Он научил её читать и писать. Стала задумываться,
вступила в РСДРП. Игнат, хмурый детина, скупо улыбался в усы и
каждую субботу пил много водки. Из темноты питерских
закоулков стала Вера кандидатом наук, дважды выступала на Съезде,
видела Чкалова и Хрущёва. Как знатной дояркой ею восхищались
в МИДе. А счастье всё не шло в широко распахнутые девичьи
двери...
Так незаметно летели годы. Верка вытянулась, похорошела. Все чаще
ловила, проходя с коромыслом, восторженные взгляды на свою
жопу. «Заневестилась девка!..» - вздыхало старичьё и пыталось
дрочить. Но только повыдергивало сдуру катетеры и скончалось
в страшных муках, поливая колхозную бахчу мочой с
сукровицей. Феодосий ходил с шваброй, ругался.
Весной не доглядела, понесла Верка. Опять, ё-моё! - волновались бабы
на майдане. Сыночка назвала Фёдор: в честь Сергея Мягких,
светлого художника, всё-таки Фёдор как-то привычней... Так и
текла дорога длинною в жизнь.
Вера долго била задом
В запертую дверь овира.
Эх председатель Никанор...
У тебя четыре теплых овина,
У тебя полные амбары зерна,
А сердце своё отморозил -
Вон, бабы ходят некормленные, засратые!..
Летят перелётные птицы педерастки,
Зря чирикают - не до них Никанору.
Весна, буйная девка с задратым подолом,
Напрасно стучится к нему в два кулака.
* * *
Председатель Аникей Андросов был занят делом: стоял в сортире,
вдыхая пары хлорной извести, и давил спичечной головкой одуревших
мокриц. Полученные трупики складывал в коробку и сносил на
чердак - сушить для опытов. Он был зоотехник. Председатель
был Никанор Яичнин. Он тоже был занят: копал червей.
Курицу-пеструшку, что пришла помочь в таком нечеловечески трудном
деле, втайне от жены стукнул о дощатый угол сортира, и когда
грешница отдала богу душу, аккуратно ощипал, закопал перья у
силосной ямы и припрятал тушку к Рождеству на полатях.
Впрочем, не так было... Он, тот председатель, на самом деле был
зоотехник и копал червяков, это верно, но не на рыбалку, а была
у них с Пеструшкой (а по фамилии Силантьева она) большая
мечта: поехать в Москву, на Выставку. Кормил справно, пивом
выпаивал. Затыкал ей жопу тряпицей - думал, будет много срать –
не поправится. Пеструшка от того яиц не несла - петухи
сторонились. Затаила сердце на председателя. Нехорошо думала про
него вместо сна ночью. Через тряпицу не задалась жизнь!..
Так и вышло промеж них смертоубийство, только он её - обушком
и закопал на базу подле навозной кучи. Ну и не шибко
пережил покойницу: напился о тот же год пьяный да и подох в риге
от свинки. Заснул, а Веркина свинья Ефросинья (а по фамилии
Гришаева она) и подъела грешного с соломкой.
Хоронили Никанора деревней. Посмертно наградили часами. Проезжий
скульптор сочинил памятник - денег платить за постой не было, а
чем другим, так этого в колхозе и своего полно. Правление
выделило ящик водки и самогонный аппарат «Ока», жарили
Ефросинью, ели. Бабушка Лыкова от обильного мясоеда померла во сне
прямо на унитазе. Ефросиньюшка тогда много народу положила:
кого в гроб, а кого и в больничку, выводить из жопы
глистов. Долго ходили по району слухи о темной свинье-убийце. Дети
плакали, бабы крестились, руки мужиков тянулись к удочкам и
ружьям. С войны не помнят старики такой смуты!..
На похоронах был салют. Верка шибко плакала об Ефросинье да
угоревшем от салюта муже. Ну и хрен с ней. Дура. Решила в память о
Фросюшке кабанчика завести. Новый председатель из района
выписал поросёнка, назвала Трошею. Долго не отпускал из
кабинета. Уважительный такой, всё расспрашивал о жизни, не нужно ли
что по хозяйству, ну и ебал, конечно... А по фамилии
Терентьев был, Тихон. Вдова нуждалась во многом и к весне родила
слепого ребёночка, второго своего сына - Петрушу Терентьева.
Его тоже свиньи съели, - перепутали колыбельку с кормушкой.
Ирония судьбы. Да.
* * *
Здравствуй, дорогой Аникей Кимыч!
Жизнь моя стала без тебя в тягость. Она давит на плечи пачками
выкуренных папирос, виснет на боках комьями жира, зрение теряю от
слёз по тебе. Вспоминаю, как мы были в кустах цветущей
сирени... Почему всё вдруг ушло? Я был глупым, что не сумел тебя
удержать. Впрочем, с тобой было бы ещё хуже. Часто смотрю
на телефонную трубку, думаю – позвонить? Ну да что толку.
Всё, что Бог даёт за наши грехи, - всё к лучшему. Я ведь много
грешил, чего тут. И нечего рассуждать, как, мол, оно всё
вышло, - известно как: нашкодил полные штаны - и ну в кусты
рассматривать снежинки.
О Русь! Жена моя! Розовая кровь на шипах! Пальцы ловят на штанах
заевшую молнию, осветившую горизонт! Щенком свернулся у обочины
жизни - пни его в камин! Ульи гниют позабыты, рты отеческих
гробов рассечены и открыты, там слышно пение мух! Ух!
Яблоня отцвела и распустилась, в углу сада зарыт клад, будь он
многажды ебат. Там, где высится пырей, можно скрыться от
зверей! Продираясь сквозь заросли молодого картофеля! Пачкать
колени землёй! Жопой щупать просыпающуюся твердь!
Вот и вся наша жизнь на сегодня, дорогой Африкан Елезарыч. Не
поминайте лихом, приезжайте погостить на лето. Дорогу я оплачу.
Это мне по плечу. Рожь тут у нас высокая стоит - солнце
дырявит зенит. В погребе томится вино - вас заждалося оно. Вы же
много пьёте вина, я думала, не буду осенью давить, а потом -
нет, как же - приедет, мол, Аникей Фомич, обидится, скажет,
что же вы, мама, за кого меня держите? Девять литров отдала
Вале-соседке, она мне помогала копать огород, но больше я ей
не дам. Приезжайте, ждем все ваших писем и ценных указаний,
Егор вы мой Фомич, дорогой, в голую пи**у ногой! **ать сук
и срак с обеих рук! Забудешь и Генриетту! **й оторву тебе за
это! Не копай в углу садочка - там зарыла я сыночка! А
потом в кустах сирени будем лечиться от мигрени.
P.S. Как там наша Наташа? Я давно уж ей не писал - посуди сама, что
было делать на моём месте? Сегодня ехали в лифте с её
подружкой, - такая, знаешь, с длинным носом, - до того стало
погано!.. Лифт чёрный, как наши с тобой души, засратый, дети
закоптили плафон зажигалкой. Что только не делают в том лифте -
и ссут, и срут, и почти что наверняка ебут. Ну пока.
P.P.S. А вы знаете, что женщины тоже несут яйца, только очень
мелкие? Это то, что по ошибке называют «критическими днями». У
меня их много сейчас, этих дней. Твой любимый – забыл, как ты
меня называла-то... Лёвочка. Тьфу! Твой навсегда Лёвочка.
Помнишь, какие захватывающие письма я тебе писал (сам плакал,
когда перечитывал по десять раз перед сном) и каждое
заканчивалось искренним признанием: твой, дескать, навсегда
Лёвочка... Так доверчиво, трепетно и нежно - на раскрытых ладонях.
Просто отдавал, что самому не было нужно - себя. Такое бывает
раз в жизни, моей, ну а тебе, как сказал поэт, дай бог не
раз взойти на сцену... любимой быть другим. Другом Виталика
Сашиком-Астаротом. Он тебе мороженого за это купит. Дескать,
сука такая, за каждый прожитый день он у тебя в долгу
неоплатном! Браслет за два лимона купил – всё ж таки надеется
оплатить. Либо сто лимонов в месяц стоит моя пи**а, либо - еще
есть такой вариант - отдам её за любовь, ну да это, Лёвочка,
навряд ли, я же стерва и сука. Ты там, когда будешь в
Вологде, спроси, может возьмёт кто. Про воспаление только не
говори. Дескать, хорошая пи**а, с рыжими волосками и воняет, если
уткнуться носом в драповую юбку, ну да это у всех. Всё,
короче, целую. Говори мне хорошие слова. Бегом, берегом
замёрзшей реки, вперед, навстречу проклятой жизни. Твоя Нюра-дура.
* * *
Банально: цирукал, но-шпа... Пять ног у собаки Павлова. Лесной царь
в глаза мне взглянул. И не свиньи, а, заметьте, сама с
непосильного бабьего труда подменила кормушку. Спя на ходу, хвать
колыбель с Трошей подмышку, хвать корыто с помоями под
другую, а на шее коромысло - долго ли тут перепутать?! Всю ночь
качала ногой корыто, напевая колыбельные песни и суча пряжу,
а под утро - взглянула: Е*а-а-а-а-а-а*ь!!!!! Заголосила,
запоносила - насилу откачали. Когда мужчина берется за дело
талантливо, с огоньком, остроумнее, фееричней, чем больше
фантазии, тем… Ради бога, не молчи! Что?
|
