Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

Нежные звуки грома медленно влетели в окно, тугие струи дождя ударили Муция по коленям. Он кряхтел, не разжимая зубов, в которых были зажаты спички - кипятить шприц.

- Нет, брат, ну его в жопу, брат, - ворчала из палатки голова потрепанного медведем Асмуса. - Я, брат, желаю выспаться на чистых простынях, с люстрой!

- Бpат, выкинь это из головы, - процедил Муций, рачительно не разжимая зубов. Ударом молнии ему оторвало ухо. - Скоpо мы станем совсем богатыми богачами, еб нашу мать, вот только дойти до ручья Желтой луны и п***ец!..

- Ты как хочешь, брат, а я возвращаюсь в Доусон, - ответил Асмус, перезаряжая ружье, и вернулся в Доусон.

Мрачный Муций остался один. Он поджаривал что-то на прутике и, не разжимая зубов, насвистывал. Индейцы крались к нему сквозь кусты, их мысли были грязны, ногти на ногах у Муция тоже были грязны, а на руках у него ногтей не было.

- Мухтаp, Мухтаpушка! - раздалось в притихшем лесу.

Индейцы притворились будто ковыряют в носу, а один индеец влез на сосну, - испортил при этом косу, сука, пришлось звать страшным шепотом знакомого мужика, чтобы чинил, а пока все смотрели, как он звякает ключами и матерится, сдох пограничный пес Чапочка.

Шпионы стали по очереди фотографироваться, ставя на тело старика то левую, то правую ногу и упираясь стволом ружья в небо, а потом зарыли его в одну яму с какашками скаутов, у которых тут были сборы по спортивному ориентированию. Doggie-dog... Дощатый сортир, что стоял на месте могилы, еще раньше разобрали на дрова местные злые жители.

Но, собравшись с силами, извернулся старый служака и с полным ртом говна укусил напоследок самого толстого и большого шпиона! Тот прибежал в больницу, а медсестра была в душе, вот вышла вся мокрая, увидела кровь, возбудилась, про больных забыла, вот они и умерли с температурой, ведь градусники им ставили в попу, больница-то была детская! Вот и давай делать уколы. Шпион сначала терпел-терпел, а потом возьми да и понюхай мокрые пружинки волос за ухом.

Женщина была рада: ей досаждал назойливым жужжаньем будильник. Проснувшись, поняла: четыре часа - пора на дойку, пора в школу, где замерзшие с недосыпу дети поджимают под лавку обмороженные лапы, и на чердаке рвутся снаряды. В ту неделю деревенька пять раз переходила из рук в руки: за околицей комиссары хрипло ругались матом, деликатно стрекотал забитый творогом пулемет… На ум лезла всякая чушь.

Ромка Зайцев не матерился, он был в душе поэт… А поэты всегда не против того, чтоб люди их поняли и простили. Но люди не спешили понимать Ромкин талант - видимо, он был не настолько прост. Время шло, издатели упирались, Ромка, пока суть да дело, сгорал на поприще "политических технологий" и носил красивый пиджак. Издатели косились на пиджак и относились к Ромке еще тупее. Оставалось либо уповать на чуткое ко всякому истинному таланту время, либо пристальнее ценить тех немногих, которые… которым…

Ромка низко склонился над столом и усиленно застрочил:

Россияне! Братья и сестры. Что ждет нас, если

Скомкал бумажку, бросил. Далеко, но не так, чтобы мимо корзины. На ум лезла всякая чушь: сажевый завод, на котором работал репрессированный режимом дедушка, собственное полузабытое детство… Хотя в основном, конечно, было просто гадко на душе за Иришку. Вдруг осенило. Мой долг - предательство работой искупить! Получу гонорар - куплю Иришке двухтомник Брюсова и географический атлас мира! Чувствуя, как мозг благодарно набух рифмами, с новой силой склонился над столом, замелькал ручкой передовицу.

И снова под солнцем в который уж раз я нашу Россию-отчизну пою, послушайте, скифы, отличный рассказ про то, как на Волге я рыбу ловлю! Мой папа, директор, построил завод, а Сталин за это в тюрьму посадил, доколе ты будешь, ужасный народ, безмолвствовать, будто аршин проглотил? Алешка, ты помнишь дороги Смоленщины, ****ая деревенщина, плачет Байкал слезами, дерутся олени в тайге рогами, выдь с утречка на крыльцо, брызни росой в лицо, отряхни мох плечом молодецким, сбрось постылое иго - не нужен нам соус татарский, но хрена с редькой никому не отдадим! Не нужны нам ласки бабские - барских женок мы хотим.

Вспомнились Роднина с Зайцевым, Пахомова с Горшковым и даже немножко (только об этом никому) - предательские Белоусова с Протопоповым. Потом уж заодно и Корчной с генералом Григоренко, и Буковский с Корваланом, и Айятола Хомейни (никто не знает, как это пишется), и бегство хоккеиста Могильного, и Шостаковича Максима, и Жаботинского (не того), и генерала Харкова, и генерала Заарина. Господи, ну что за мания? Словно земля свернулась у ног, словно переступил порог сознания.

Две программы телевидения, обращенье к народу, Голубой Огонек, потом быстренько хоккей с чехами, на первое мая - шпроты, пошехонский сыр и вода "Буратино", у взрослых водка по три шестьдесят две. Смейся, дружище, смейся, а именно так и было, и подумай-ка об этом накануне всероссийских выборов, подумай, азиатская рожа, за шпроты родину продал, импотент платонический, народ ****ский! Ельцин, черномырдин, лужков, шохин, чубайс, коржаков, кабаков, рубинштейн, пригов - все козлы, кроме меня и Миши Вербицкого.

Короче, братья и собратья, сестры и дочеря, современники и надменные поэтические потомки! Обращение.

Доколе буде терпе?

Поддержим старого пердуна!

В сено выборы трудящихся и крестьян! Даешь магнит, уральские храбрецы, все на БАМ - за туманом, за лесами, за перелесками, за станцией Дубосеково, а то Зюганов нажмет на кнопку! Там, где охотились отцы с луком и чесноком, теперь сноровисто рыскают вездеходы. Лесорубы прокладывают дорогу, по которой уйдет из тайги зверье, уйдет вода из реки, рыбы и птицы забьются в чащобы, где есть еще хоть немного покою, хоть чуточку тишины!..

Как на кладбище. Вдруг с удивлением заметил эту непередаваемую сырость в штанах (видимо, опять бессознательно вспомнилось совершенное вчера против Иришки), подумал и приписал:

beware

Ирина и не винила его - была далека от всего этого… Равнодушно громыхнув ведрами, вышла в сенцы задать худобе. Без сенца ведь как без сердца… Теплая корова фыркнула в нее носом.

- Балуй, болезная! - строго наказала Ирина, а сама-то была довольна: будут к Пасхе и творожок, и сметанка.

Виновато оглянувшись, стянула с полатей валенок, в котором томилось до Успенья столичное баловство - бананы, сунула нос, стала жарко дышать. От бананов пахло давно забытым: привез дядя Захар гостинца - стручки молодые, зеленые, а положишь, говорит, в валенок, да на печку его, вот они к Рождеству и взопреют… Недовольно дрогнув плечами, отринула баловство. В школу! Заждались детки.

Приходская школа торчала неподалеку. Ирина зябко наступила в сугроб и поплотнее запахнула шубейку. "Наша-то!" - сказали довольные мужики. "Тово…" И заулыбались в кусты спелой пшеницы.

Когда Ирина, процокав по крыльцу каблучками, скрылась за школьной дверью, мужики вернулись к обсужденью вопросов. Свернули по самокрутке, поперечь бережно, до подписи прочтя передовицу. Ромкино воззвание их задело.

- Бабье дело известное, - хмурились мужики, - фрукта да овощь, баловство одно. А наше дело - хлебушек, хлеб, братцы! Мытищенский леспромхоз - это тебе не Ртищевский, где вся лесопилка заражена клещами! Стремительней навоз вывозить надо, товарищи, это наше прямое продвижение к успеху, считайте, кроется там! Коль навозец развезешь спозаранку, так земля зараз и втемяшится: как говорится, жену - дяде, а сам к бляди!

- Оно б когда еще Онопко с Никифоровым в защите! - подзуживал молодой мужик Тимка Барин. - А то ж ведь не защита - говно!

- Решето, - соглашались с ним мужики, - а как же? Этой гниде свободу дай - она и маму продаст за доллары.

- Жопу продаст! - горячился Васька Цыган, полыхая желтыми с похмелья белками.

- Педараст, - поддержали мужики Ваську, довольно хехекнув. А потом еще уточнили для Тимки, вдруг тот не знает:

- Педарасты - это которые с мужиками…

Ромка слушал сельчан с неясной душе тревогой. В одно ухо влетал говор пьяненьких мужичков, в другое - звонкие голоса ребятишек из неплотно притворенного окна школы. У них там был роман Апдайка "Кентавр".

- Что хотел сказать автор образом учителя, раненного сорванцом в ногу? -строго спрашивала Ирина.

Ответом ей были трели сверчков и редкие всхлипы заречной гармошечки-хохотушки. Над деревней сгустились сумерки, на беленые школьные стены снизошла сырость.

"Как тихо и торжественно все вокруг, - думалось Ромке. - Совсем не так, как я жил. Не так, как маялся с Асмусом, мечтая о призрачном и недостижимом богатстве. Не так, как драл нас медведь, не так, как желали нашей смерти индейцы; совсем не так плывут по этому бесконечному небу куцые облака! Как же я не видал прежде этого высокого бесконечного неба? И как же я счастлив, что узнал его наконец. Да! Все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего кроме него нет… И слава Богу".

Глядя на облака, Ромка понял, что никого так не любил, как этих простых и грубых людей, ничего не желал так, как этой тишины и покоя. Он не думал про навоз, который так и остался не вывезенным из хлева, а если думал, то с благодарностью и щемящей за яйца болью. С похрустыванием влача в ноге наконечник, пройтись по школьному двору, увидеть немного солнца в бензиновой луже, подремать с удочкой, вычесывая из души корки. На закате пастух трубит в специальную трубку: ду-ду-ду, мои коровы и лошади! Ду, сколько красного притаилось в колхозных садах, ду, как светится черным глазком солнце! Ду, сколько звезд в колодце, когда, опупевши от солнца в поле, выворачиваешь на уши ушат холодной воды! Можно представлять себя морским волком, веером соленых брызг овеваемым.

"Сколько же украл я у себя вычитанных в детстве из книг возможностей?" Мускулистая рука сжимающего просмоленную веревку Апдайка казалась удачной ступенькой для стремительного взлета по вантам нераспечатанного конверта жизни. Дик Сэнд, пятнадцатилетний капитан, негры Бад и Остин плюс добродушный гигант Геркулес, соль и перец по вкусу - вот жизнь, вот счастье, вот любовь, вот слава, вот…

Уснула на стуле… Рома Ремулом рады мы. Бьем стулом по кумполу гада мы… Смерть гаду, неурожай советский! Так ему, контре контоpной, крысой окулуаpившейся! В строй, молодки девки, с песнями, тверже шаг, товарищ, наяривай! А с утра до одури крутил молотилку за трудодни… Ох, сладки капли пота, с рук молодецких за пазуху скатываются они! Солеными струйками угольную пыль проколупывая… словно кто-то раскаленным пинцетом потpогивает залупу мне… Волосы во вшах, много их, особенно во швах, это бельевых, а волосяных много под мышками, а в голове, чтоб вы знали, нету, ни мысли, только скорбь одна по женам и матерям, по хуторам, по селам, по деревням, по тракторам был специалист, на эмтеэме работал парень молодой. Паренька приметили, отвели в забой и забили кувалдой кулаки. Бронепоезда проедут - салют мальчишу! Скорая помощь промчится салют ему салют! Чукчи на берегу рыбу солют, суки норвежские китов лупят… Страда…