Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

 

Дача

Мне обычно бывает непросто объяснить своим иностранным студентам, что такое дача, в особенности, почему надо говорить не В даче (как в доме), а НА даче (как на концерте). Единственное, к чему мы приходим путем коллективных размышлений, это что русская дача – нечто, гораздо большее, чем просто загородный дом. Это некое состояние души, параллельная реальность, что особенно ярко было выражено в советское время, когда дача олицетворяла собой, пожалуй, единственную (и уж точно, наиважнейшую) частную собственность советского человека. Она была его Убежищем, и, конечно, неистощимым источником самовыражения.

Для меня лично объяснять все это особенно сложно, поскольку я всегда остро ненавидела дачу. До такой степени, что сейчас даже сама мысль о возможном загородном доме вызывает у меня содрогание. И каково же было мое удивление, когда, повзрослев, я обнаружила, что подавляющее большинство моих друзей и знакомых отзываются о ней с искренней теплотой и нежностью.

В попытке разобраться в этом, были найдены аргументы ЗА и ПРОТИВ:

1. Пенки от варенья: яблочного, вишневого, черничного. Обжигает язык, но ты торопишься слизать их с блюдца, потому что вот они, осы. 2. Шалаш: нам, городским детям, в большинстве своем проживающим в тесных городских квартирах, остро не хватало личного пространства, и только на даче каждый мог создать СВОЕ персональное убежище. 3. Ходить за грибами: безусловно, нам самый национальный спорт. 4. Речка: заплывы, рыбалка, вода холо-о-одная. Лучшее место для новых знакомств! 5. Дачные друзья: нигде так не нивелируется социально-культурное неравенство, как на даче. Только на даче ребенку из хорошей семьи предоставляется уникальная возможность научиться многим жизненно важным вещам: красиво ругаться матом, метко плевать, курить в затяг … 6. Парное молоко. 7. Коллективные игры: индейцы, партизаны, следопыты. Главный кумир и пример для подражания: Гойко Митич (О!), один в трех лицах. 8. Старые журналы: «Наука и жизнь», «Крокодил», «Юность» каких-то дремучих годов. И, главное, никто не знает, откуда они взялись! 9. Шашлыки: пожалуй, именно эту традицию можно назвать инициирующей. Первая поездка на шашлыки на дачу с друзьями (без родителей!) отмеряет начало твоей взрослости. И, кстати, она ею и остается, являясь одной из тех немногих вещей, которые мы даже сейчас почти никогда не делаем с родителями. 10. Семья – она всегда рядом.

1. Огород: бесконечная трудовая повинность с довольно жалким результатом. 2. Комары и слепни: от первых спасаешься одеколоном «Гвоздика» (помогает не очень), со вторыми борешься путем самобичевания. 3. Ходить за ягодами: монотонное, изнуряющее времяпрепровождение, сопровождаемое вышеуказанными комарами и одеколоном «Гвоздика». А руки потом не отмываются два дня. 4. Туалет на улице: резиновые сапоги, фонарик, пробегающие под ногами (в лучшем случае!) ежи, газеты в качестве туалетной бумаги… 5. За водой: хождение за водой к колодцу (или колонке) – ещё одна неотъемлемая часть трудового расписания дачной жизни. С ловкостью, по которой сразу видно городского ребенка из приличной семьи, ты с независимым видом тащишь ведра домой, под внимательными соседскими взглядами. 6. Парное молоко. 7. Плохая погода: нет ничего более унылого, чем дождь на даче. Ты сидишь дома, чувствуя себя Эдмоном Дантесом, и маешься от безделья. 8. Нехватка книг: сколько бы книг ты не взял с собой на дачу, их всегда не хватает. Проверено! В пароксизме отчаяния ты похищаешь газеты из туалета (см. пункт 4). 9. Простокваша: «Молоко очень полезно», – говорят твои родители и покупают его прямо из-под коровы литрами (причем, сами, что интересно, его не пьют!). Твои же возможности тоже не безграничны. Поэтому на столе постоянно присутствует простокваша, хотя никто не поинтересовался, любишь ли ты ее. 10. Семья – она всегда рядом.

Жанна Матюшина

 

Двор

О, двор, двор!

Где сломанные качели, как жирафы, опускали усталые шеи в вечернюю пыль.

Где ковры выбивали плетеной выбивалкой с такой же яростью, с какой хлещут буйволов, завязших в густой топкой грязи.

Где пыльные хлопки, размноженные эхом, были похожи на хлопанье крыльев диких уток, вспугнутых с мочажины озерной.

Где мусорные баки раскачивались в воздухе, как туши несчастных животных на бойне.

Где старушки сидели у подъездов, нахохлившись, как орлы-падальщики.

Где удары черных костяшек о расквашенную столешницу, как щелканье клювов аистов в брачный период.

Где дворник плыл по осенней реке, загребая листву метлой, словно обломком весла.

Где ржавое железо гаражей, как рыжий песок пустыни Вади Рам.

Где тополиные клейкие почки прилипали к подошвам сандалий, как детские обиды.

Где запах карбида, расплавленного свинца, свиных шкварок, котлет из кулинарии, теплой водки, каменной воблы, доисторического исподнего был как дуновение вдохновения.

Где фонари, фингалы, синяки, ссадины, занозы, коленки в зеленке, разбитые губы, сломанные носы, отодранные уши и задницы были единственной новостью (той самой, что всегда нова).

Где свинчатки, кастеты, заточки, расплющенные гвозди, мотки колючей проволоки и куски арматуры делали нас свободными.

Где вешали сопли, брали саечку за испуг, делали крапивку и подковывали с такой же отчаянной веселостью, с какой когда-то вздергивали на дыбу, сажали на кол и рвали ноздри.

Где науку выживания преподавали нам обрубки тополей, вытоптанные клумбы и наледи под водостоками.

Где бельевые веревки с семейными трусами и майками-алкоголичками, с линялыми наволочками и застиранными полотенцами – с тревожностью корабельной флажковой азбуки сигнализировали о полном жизненном поражении.

Где скамейки были в плевках, а небо в плевочках.

Где «Зверинец» Хлебникова плыл как облако в моих ребяческих мечтах.

Где все законопослушные обитатели этого городского зверинца грезили о саде.

Где пришлось оставить свою тень навсегда, в этой бесконечной промзоне, среди гниющих отходов человеческой жизнедеятельности, как среди смрадного масличного жмыха в Страстной четверг в Гефсиманском саду.

О, сад, сад! О, двор, двор!

Где я был счастлив так долго… Потому что подобно бабочке или пчеле умел высасывать счастье из самых мусорных медоносов.

Где я был счастлив так откровенно, как могут быть счастливы только сирень и чубушник, сизари в помойных дырах и подвальные котята.

По-видимому, та часть души, которая отвечает за счастье, поразительно неразборчива. Так же неразборчива, как гармония, способная складываться из самых непотребных звуков.

Где по подворотням, скверам и сортирам

Заняты притырки бесконечным киром,

Ну, а накирявшись, бьют по ребрам – пыром!

Замкнутое время, остановившееся пространство.

Четыре невеселых буквы, которые справа налево почему-то прочитывались, как РОВД (Районный Отдел Внутренних Дел). Палиндром, процарапанный скрепкой на стене обезьянника.

Четыре обреченных буквы, которых было достаточно, чтобы сложился образ окружающего мира, четыре отчаянных буквы, из которых складывался однословный дворовый сонет (с посвящением Владиславу Ходасевичу и соответствующим эпиграфом – «Лоб – Мел. Бел - Гроб»).

 

Двор –

Ров.

Ор

Вдов.

Вор

Од.

Орд

Род.

 

Дворовый сонет, пробившийся сквозь скрежет железного века, крик лопат и кирок, топот топтунов и лязг лозунгов. Четыре буквы. И достаточно.

Александр Розенштром

 

 

Кино

Мне никогда не нравилось советское кино.

1.     Афони,

2.      деточкины,

3.      лукашины

выглядели, как потёртый инженер из НИИ (фильмы

4.     Вертова,

5.      раннего Хуциева,

6.      Тарковского

диссидентствуют чужеродными элементами на фоне общего ряда), а их эмоции бились в коммунальном закутке между жизнестроительным оптимизмом и алкогольной истерикой. Дозволенный

7.      Рыцарь Бергмана и

8.      Мики Рурк

в первых советских видесалонах не оставляли им никаких эстетических и этических шансов. Но советское кино не отпускало – ни в советское время (понятно), ни сейчас, когда на нелюбовь к совкино заломит бровь и поклонница сериалов, и синефил из Дома кино. А уж за признание в нелюбви к

9.      Винни-Пуху,

10.   Удаву,

11.   прочим ёжикам в тумане

грозит международная обструкция!

Советские фильмы пережили Союз, чтобы восторжествовать на его осколках, как бомж, что с тех времен всё кормится сбором стеклотары на помойках. Они – пример к словарному определению ресентимента – оказались не так просты. Они оказались пропагандистской машиной с движком не слабее голливудских «шевроле». И они, я признаю, были действительно хорошо сняты – Союз, работающий на внешний шик, снимал мастеровитее, чем делал машины. Но в том-то и идеологический просчёт: как в двигателе внутреннего сгорания, их действие было направлено лишь на внутренний рынок. Кто смотрел их за границей, кроме чудаковатого датского профессора в «Осеннем марафоне»? Потому и до сих пор у нас

12.  пускают слезу над «Москва слезам не верит»,

13.   смеются над «Иваном Васильевичем»,

14.   падают в салат оливье под «Иронию судьбы».

Старые фильмы – добрые!

– звучит их народная апология. И эта доброта, как такое специальное кунг-фу под названием непротивление злу в романе Пелевина о Толстом – оно победило нас, когда мы проиграли идеологическую борьбу Голливуду за проект студии Мосфильм под названием СССР.

У продюсеров закончились деньги, но народная любовь – не зарастает тропой. А жаль, ведь оно было снято на порядок лучше – нет, не будем сравнивать с Голливудом и европейским артхаусом – тех глянцевых симулякров по чужим лекалам, что в нашей стране сейчас выдают за кино. Потому что в советском кино – пример к словарной статье Ностальгия – лица чисты и глаза ярки, как на фотографиях наших бабушек и дедушек в молодости, а деньги неприличны в дружбе и любви, как сейчас их отсутствие.

Там в деревне ещё горит калина красная,

там шагают по Москве утренних поливальных машин,

там летят журавли

– всё это стало фантомами, несуществующими и более настоящими, чем сама реальность, как та

15.   ливановско-соломинская Англия.

Но я всё равно не люблю советского кино, как не люблю своего детства и ностальгии по нему. Возможно, это пример к словарной статье «Вытеснение». Вот только вопрос: разбираться с ним нужно на западной кушетке психоаналитика, за водкой с Афоней или как-то по-новому в новом российском кино, до которого пока столько же лет, сколько от того советского кино до нас?

Александр Чанцев