Лаборатория слова

 

 

 

 

Этот текст написан по следам давнишней, довольно короткой, но симптоматичной дискуссии с одним популяризатором чтения среди евангелистов, имени которого я не буду называть. Ее содержание можно выразить в виде следующего схематического диалога:

– В протестантской среде досадно мало тех, кто любит читать.

– Давайте найдем причину?

– Нет, давайте будем что-то делать. 

– Постойте, если мы не найдем причину, мы не будем знать, что конкретно делать.

– Но, если мы будем узнавать, что конкретно делать, мы рискуем никогда не начать, потому что причин может быть слишком много. 

 

Заранее надо оговориться, что речь не идет о конкретном популяризаторе, вводится условный «тип». Ближайшие главы будут посвящены его характеризации, а также аргументам, которые он мог бы предоставить.

 

Начать надо с того, что такой популяризатор как тип склонен воспринимать чтение как что-то, если не практическое в широком смысле, то раскрывающееся в практике, во-вторых, имеющее собственную общепонятную ценность, в-третьих, такую ценность, которая в практике изменяет читателя, решая таким образом некие неопределенные проблемы. Проблемы не определены, потому что, отказываясь от теории до практики, мы отказываемся от систематизации и классификации проблем. Популяризатор, в-четвертых, предполагает, что переход к практике, например, рассказ о книгах в формате популярных лекций, интервью, диалогов с другими популяризаторами и медийными персонами, организация совместных чтений в рамках книжных клубов, то есть поощрение практики чтения через а) информирование о существовании определенных книг, б) объяснение их ценности, в) организации читающего сообщества, - по определению решает проблему, которую мы сформулировали как «досадно малое количества читающих в протестантской среде».

 

И на первый взгляд, его правота очевидна. Единственным адекватным решением проблемы «малого количества читающих протестантов», то есть «непопулярности чтения среди протестантов» является именно его популяризация и именно среди протестантов.

 

Но для того, чтобы точно проверить, действительно, ли действие «популяризации» наиболее адекватно, мы должны провести несколько операций. Во-первых, разобрать формулировку проблемы. Во-вторых, проанализировать само понятие «практики» и «теории» в качестве философских представлений, обуславливающих постановку вопроса.

 

Для первого мы средствами простейшей логики делим формулировку проблемы и, соответственно, решения на две части: на основную часть «непопулярность/популяризацию чтения» и ее спецификацию «среди протестантов». Из этого получается, что по типу проблемы мы можем «достроить» возможные практические решения для других специфических проблем. Например: «Непопулярность чтения» среди буддистов/рабочих/юристов и т. д.

 

Очевидно, что, по аналогии с предыдущим решением, решением этих проблем будет «популяризация чтения» среди каждой из перечисленных групп. Но здесь возникает побочный вопрос, который нельзя проигнорировать. Является ли спецификация только «прилагательным», то есть, действительно ли «популяризация чтения» (какая?) среди условных «политиков» и «популяризация чтения» (какая?) среди условных «буддистов» иметь один и тот же смысл? Ниже мы приведем комплексный ответ популяризатора.

 

 

 

Так как «прилагательное» спецификации характеризует и, возможно, меняет смысл слова, обозначающего практическое действие, отвечать на предыдущий вопрос надо с конца. А именно с определения понятия (фиксированного понимания) практики популяризатором. Это легко; тем более, что в начале первой главы мы уже попытались ввести его «одним штрихом».

 

Рассматривая популяризацию как практику и только как практику, популяризатор склонен приписывать практике свойства, благодаря которым она учитывает максимально возможное число обстоятельств, при том что они объективно неисчислимы. Практика понимается как эмпирически фиксируемое (воспринимаемое органами чувств) действие умелого субъекта, который привык работать в условиях неизвестности. Надо сказать, что выведение объективных закономерностей из частоты появления тех или иных помех действию будет научной теорией, а – субъективных закономерностей будет субъективной теоретизацией, а их популяризатор считает излишними. Поэтому умелец будет опираться на неструктурированную ментальную и «мышечную» память.

 

Отсюда идет ответ на первый вопрос. Практика популяризации чтения, когда она будет проводиться, допустим, среди «коммунистов» и когда она будет проводиться, допустим, среди «инопланетян» будет невозможна до тех пор, пока она не учтет все необходимые обстоятельства. Или умелец не будет справляться с ней, или умелец не почувствует непреодолимой разницы. Но в любом случае эмпирическим путем измеряя риски и возможности, он изберет один из возможных способов действовать.

 

Как видно, в элементарном определении практики важна субъективная составляющая. Нужен умелец. Но кто это такой? Элементарным определением умельца будет то, что это такой человек, который либо много раз брался за дело и теперь выполняет его хорошо (умелость-опытность), либо имеет талант к выполнению этого дела (умелость-талантливость).

Возьмем пример из жизни. Когда нам надо починить компьютер мы обратимся к талантливому или опытному мастеру (само слово «мастер» переводится как овладевший, господствующий над предметом).

Если подыскать аргумент со стороны «стереотипов» (всеми разделяемых мнений), то сразу найдется, что все согласны с противостоянием и даже противоположностью практика, умельца и теоретика, философа. В разговорной речи «философом» и вовсе называют оторванного от реальности человека. Античный анекдот про Фалеса Милетского, который упал в колодец, заглядевшись на звезды, можно, кажется, применить ко всем философам без исключения.

Аргумент со стороны пословиц и литературы тоже найти нетрудно. Народная пословица «ладно было на бумаге, да забыли про овраги» отражает горькую историю расхождений теоретических схем и планов с реальностью. Литературное развитие этой мысли предоставляет Л. Толстой. В сцене Шенграбенской ставки «Войны и мира» он противопоставил мудрое и знающее («опытное», а может и «талантливое») бездействие М. И. Кутузова суетливому и снобистскому планированию его коллег немцев.

 

Наконец, к апологии практики в ее элементарном понимании надо прибавить и аргумент от ощутимой ограниченности нашего собственного мышления. Мысля (сопоставляя данные памяти), мы не можем охватить сложность общества и мира во всей полноте. Следовательно, теоретизация всегда неполна.

 

Примеры можно множить, но уже приведенный комплекс явных проблем теории и триумфов практики показывает, что ключевое возражение популяризатора от «бессмысленности постановки проблемы» работает. Даже если бы мы, как в лучшей мечте теоретика, располагали средствами для вычисления и оценки всех возможных событий при всем объеме данных, мы бы столкнулись с проблемой постановки критериев оценки возможных событий, и так никогда не приступили бы к действию.

 

Отсюда на вопрос о «едином или различном смысле» практик при разных спецификациях пуляризатор может ответить следующим образом. Так как умелец в подавляющем числе случаев действует в условиях частичной неизвестности, в ходе практики он часто решает множество непредвиденных проблем, зависящих, в частности, от специфики действия. При этом, когда специфика действий различается так, что его умения не достает или ему сложно сразу перейти от одного действия к другому, можно говорить, что это разные действия. Например, «популяризация чтения» среди условных «коммунистов» и «популяризация плавания» среди условных «альпинистов» — это хоть и «популяризация», но разные действия. Напротив, «популяризация чтения» среди «альпинистов» и «популяризация чтения» среди «космонавтов» – это одно и то же действие, независимо от более тонкой специфики сообщества, в котором оно осуществляется.

 

 

 

Контраргумент теоретика мог бы состоять в том, что практики отдельной от теории попросту не существует. Но, прежде чем развивать этот провокативный тезис, следует определить само понятие «теория». Выше мы привели элементарное определение понятия практики, пришло время сделать то же для понятия теории.

Начнем с того, что, если практика связана с действием, теория чаще всего — речь. Речь бывает письменная и устная, на обычном языке и на специальном (формальном).

 

Хотя мы не можем привести полный перечень образов речи, мы все-таки предполагаем, что есть разные группы речей: художественные, номенклатурные, научные, свойственные военным структурам, то есть, можно, немного упрощая предмет, сказать, что образов речи столько, сколько людей, а групп образов речи столько, сколько социально оформленных групп людей. То же можно сказать и о речах в письменном виде. Но, если одни виды речей могут спокойно существовать в устной форме, другие требуют обязательной фиксации.

Например, если художественный рассказ не записать, то его можно забыть. Его особенность пропадет, и, в лучшем случае, останется передаваемый из уст в уста сюжет, то есть что-то относящееся к народному речевому творчеству (фольклору). Теория в строгом смысле требует не только фиксации, но и формального языка. Однако в общем смысле теорией можно назвать любую речь, чьи предложения отвечают определенным критериям. Каковы эти критерии?

 

 

Выше мы говорили о социальной и материальной стороне, об определенном обществе и об обязательности или, наоборот, необязательности фиксации речи на письме. Теперь надо поговорить о содержательной стороне.

Теория в общем смысле так же, как и другие виды речи, складывается из предложений. Но их состав должен для теории качественно отличаться. Во-первых, слова должны использоваться в точном значении, при этом важно, чтобы значения имели определенный смысл, а смыслы используемых слов и предложений не противоречили друг другу. В теоретической речи трудно сказать, что «лес – это пустыня» или «Лес – это кровельное здание на вершине горы», или «гор не существует в природе». Далее, такая речь должна как бы исходить из определенного понимания всех остальных вещей мира, о которых не говорится. Иначе, возвращаясь к примеру, если бы говорилось «о лесе», не подразумевая того, что есть пустыня, и что мир каким-то образом в каких-то местах пустынен, а в каких-то лесист, и что в этом есть закономерность, слово «лес» вообще не имело бы смысла. Оно бы значило имя собственное местности, как если бы мы говорили «Дедушка Лес» (вместо лес) или «Булонька» (вместо Булонский лес). То есть, когда теоретик говорит «лес», он подразумевает, что есть «заросль», «перелесок», «бор» или любой другой ряд явлений, объединяемых качеством, например, «определенное количество деревьев на определенное пространство» или любым другим качеством. При этом теоретическая речь как будто всегда содержит определение слову «лес». Так целое теоретическое предложение может быть, например, таким «Это густой северный лес, в нем, и в других подобных лесах на этой широте, преобладают хвойные деревья».

 

Теперь можно дать очевидное определение слову «теория». Теория в общем смысле — это такая речь, которая представляет собой ряд непротиворечащих друг другу предложений, говорящих о свойствах явлений и о законах, которым они подчиняются. Теория в строгом смысле – это письменно фиксированная речь, представляющая собой ряд непротиворечащих друг другу предложений терминов.

 

В заключение этой главы можно сказать, что теория похожа на практику в том, что понять ее можно, только воспроизведя. Отличие состоит в том, что теория, в отличие от практики, как бы ускользает из поля видимости. Когда солдат собирает автомат, все детали находятся на виду. Когда теоретик предлагает построить теорию о возникновении вооружения в некоторых цивилизациях на основе имеющихся данных, то хоть какие-то данные имеются, сами мыслительные операции обобщения, классификации и логического вывода видимы только в уме.

 

 

 

Теперь можно уточнить контаргумент теоретика: никакая практика невозможна без теории в общем смысле. Как это обосновать?
Начнем с интуиции. Когда практик действует, он хоть и действует в условиях относительной неопределенности, но что-то ему известно. Например, он не сомневается, что общество устроено согласно какому-то порядку. Он действует в некотором обществе, негласно принимая его договоренности. Что это значит? Это значит, что, действуя, он имеет в уме представление о целом обществе, которое можно было бы выразить в виде теории. Более того, он как бы опирается и на функционал теории: ее способность предсказывать события (рост населения, работу механизма, задумку автора). Имея представление об обществе, хоть и не сформулированное, практик с такой большой долей вероятности предполагает, что во время его действия не начнется социальной катастрофы, что даже не думает об этом. Между тем большой спектр действий, которые он совершит, является выводом из целого ряда «невыраженных теорий», назовем это так. То есть популяризатор имеет свои физические, химические, психологические, лингвистические, коммуникационные, социологические и политические невыраженные теории, исходя из примерных постулатов которых он действует. У него также есть свое представление о практике, которое можно выразить в виде «праксеологической» теории.

 

Но тогда следующий вопрос, почему, имея теорию, он все-таки обозначается нами как практик?

Здесь нужно вернуться к аргументу с автомехаником. Популяризатор и автомеханик практики, потому что они действуют исходя из невыраженных теорий. Чтобы осуществлять починку автомобиля, автомеханик должен иметь представление о механизме как о целом, о качествах материалов (их сопротивляемости плавлению, холоду, коррозии, их электропроводимости). Это знание должно быть непротиворечивым, потому что, если он подумает, что две функционально разные детали должны принадлежат одному месту в конструкции, то может случиться поломка. Наконец, он имеет представление о классификации и типологии автомобилей, механизмов и деталей (это отражается в номерах моделей). В следующей главе мы поговорим о невыраженных теориях популяризатора литературы.

 

 

 

 

Введем фразу «практик литературы», и сразу расшифруем – писатель, поэт, драматург. Всем известно, что для того, чтобы написать хороший стих, не нужно быть ученым филологом или литературоведом. Тем не менее, мало кому известно, что практики литературы на удивление часто излагают свои поэтологические (касающиеся поэтики как совокупности стиля, риторики, прагматики и истории литературы) представления. Известно, что из-за особенностей самой письменной речи, произведение получается «больше» авторской задумки, то есть интерпретация автора подчас не раскрывает его собственное произведение. Однако такая авторская интерпретация всегда есть, и она коренится в его авторской поэтике как в теории в общем смысле.

Популяризатор не является практиком литературы. Но он предлагает произведение тем, кто с ним слабо или вообще не знаком. Хоть само предложение легко может не нести никакой литературно-теоретической нагрузки, опираясь на теорию маркетинга, статистику, социологию; прочтение, если до этого доходит, неизбежно становится интерпретацией. То есть заведомо неистинным и неполным прочтением, адекватность которого в идеале устанавливается путем текстологических (моделирующих и изучающих процесс создания произведения), литературоведческих (изучающих произведение в его готовой форме) и др. научных операций.

Важность установки адекватного прочтения не так явственна в рамках утреннего книжного клуба, но достаточно вспомнить, что все науки о литературе родились из экзегетики священных текстов мировых религий, и какие разрушительные последствия влекло за собой простое расхождение интерпретаций. При этом важно оговориться, что спектр интерпретаций не должен сужаться до интерпретативной догмы по типу «только так читать, а не иначе». И здесь надо обратиться к еще одной важной категории практики и теории, к фигуре человека. Ведь именно он теоретизирует и действует.

 

 

Напомним, что исходная проблема этого текста – систематический отказ популяризаторов от теоретической дискуссии. А исходная интуиция такая, что этот отказ не выдерживает самого простого этического анализа. В этой главе мы сосредоточимся на человеке, и покажем, почему отказ от теории со стороны популяризатора неэтичен.

Для начала напомним простой факт: автомеханик, популяризатор и теоретик – люди, и ничто человеческое им не чуждо. Человек с очень высоким IQ может быть злым, а человек с IQ ниже среднего – добрым, оба способны ошибиться в самом простом выборе. Вряд ли даже самый умный человек сможет процитировать произведение Льва Николаевича Толстого «Война и мир» наизусть, наоборот, при должной тренировке человек самых средних дарований может поразить публику перечислением всех цифр числа пи после запятой. Это важно удерживать в голове, по разным причинам, главная из которых – воздержание от некритического восприятия говорящего. В русском языке есть слова «чинопоклонство», «подобострастие» и другие, которые содержат негативную оценку некритического восприятия людей, наделенных знаками отличия. Научная степень, количество подписчиков, премии – тоже являются «чинами». С другой стороны, неоспорима общечеловеческая потребность в авторитетах, а понимание невозможно без определенной доли доверия. То есть и здесь нужен здравый баланс.

 

Надо также обозначить существенную разницу между тем авторитетом, который получает человек, работающий с точными предметами, и человек, работающий с предметами, допускающими разночтения. Автомеханик быстро потеряет и почтение, и доверие, если не сможет починить автомобиль или если он сломается спустя короткое время после починки. С другой стороны, литературовед может очень долгое время занимать видное место, ошибаясь в ключевых аспектах применяемой им теории. Верификация (то есть проверка на истинность) литературоведческой теории сложна и осуществляется относительно неточными инструментами неформальной логики, проверкой теории исходя из ее собственного категориального аппарата. Верификация инженерной задумки и компетенции автомеханика подтверждается экспериментально.

 

Это представляет большую проблему, и вместе с этим дает популяризатору и теоретику литературы огромную свободу действий. Эта свобода означает высокий уровень риска некритического восприятия речи этих людей при условии, что они скрывают теории, исходя из которых рассуждают. Потому что естественно-научное знание доступно проверке экспериментом, а также выражается на специальном формальном языке с максимально точным значением, тогда как гуманитарные науки наследуют все неоднозначности естественного языка.

 

 

 

Наша проблема отказа от теории популяризаторами включается в глобальную проблему верификации гуманитарного знания как следствие из причины. Популяризатор отказывается от теоретического размышления именно из-за проблемы верификации. И тогда он как бы лишает гуманитарное знание его научности. Надо сразу сказать, что это неэтично, потому что проблема верификации, например, интерпретации литературного произведения часто удовлетворительно решается комплексным анализом с помощью инструментариев текстологии, исторической социологии чтения, поэтологического анализа, семиотики и других гуманитарных наук. Отказываясь от теоретического размышления, такой популяризатор закрывает дорогу продуктивному анализу самих инструментов анализа, без которых невозможно определить правильность установления диапазона интерпретаций.

 

Если брать специфику религиозных сообществ, то ситуация осложняется тем, что из самой организации знания верующих людей следует привычка к догмам, то есть непроверяемым общим положениям, которые надо брать на веру. Надо, однако, сказать, что любое знание невозможно без доверия к говорящему или к источнику, и что такое доверие можно назвать верой. Более того, даже студент физико-математического факультета, сталкиваясь с формулами, неизбежно принимает их на веру, если специально не займется их выведением с нуля или с помощью другого формального языка. То же есть и в гуманитарных дисциплинах.

Например, физическая формула, обозначающая среднюю скорость, и звучащая как «скорость есть пройденный телом путь на время» (V = S/t) – тоже принимается на веру, во-первых, в самом значении операции. То есть что мы делим на что, как можно делить «вкусное на ботинок»? То есть мы верим, что при делении чисел, обозначающих расстояние, пройденное материальным телом в определенной системе координат, и чисел, обозначающих время, мы получим значение скорости. Это, мягко говоря, уже заслуживает сомнений.

В гуманитарных дисциплинах мы очень редко опираемся на числовые эквиваленты явлений. Однако в поэтиках есть свои формулы. Например, известна формула трагического у Аристотеля. Трагическое, согласно ему, это такое действие, которое характеризуется внезапным поворотом к худшему, узнаванием об этом, переживанием крайнего несчастья и страдания, очищение. То есть условно, если мы согласимся с таким определением, то трагическое можно представить как сумму перечисленных компонентов. И, однако же, каждый из них может вызвать сомнение: так ли важна ли внезапность? Что значат вообще несчастие и страдание? Существует ли неэстетическое восприятие трагического? И так далее.

 

Отличие этих формул от религиозных догм в том, что догмы из-за их фундаментального для религии характера не вызывают у тех, кто их разделяет, импульса к их критическому анализу.

 

Следовательно, промежуточным выводом должно быть то, что, если текст, который мы популяризируем, не является священным писанием и не подпадает под догмы о непогрешимости, богодухновенности, неподражаемой эстетической красоте и т.д., нам не следует принимать эти догмы за формулы и определения поэтик и литературоведения, и, наоборот, ни в коем случае не следует воспринимать определения, как догмы.

 

 

 

 

В светском и религиозном сообществах людей, не владеющих навыками теоретизации (обобщения, классификации, дачи определений) есть одновременно анти-интеллектуалистский и чинопочитательский импульсы. Эти два импульса, возможно, происходят из-за наблюдения над сомнительностью попыток теоретизации у других людей. В религиозном сообществе такое положение вещей нейтрализуется и исправляется возвышением такой добродетели, как скромность и смиренность. В светских на тягу к знаниям влияют социальные факторы (например, ценность или необходимость знания в определенную эпоху).

 

Популяризатор формирует сообщество заинтересованных в определенном роде знания, часто он выступает как человек, который простыми словами описывает сложное, рождая, таким образом, интерес. Одновременно он человек, который говорит исходя из авторитетной позиции того, кто понял то, что он упрощает. Поэтому отказ от теории и от обсуждения теории таким человеком просто немыслим.

 

Дело в том, что авторитет этого человека заключается в том, что он обращается к читателю, зрителю и слушателю, который не знает.

Надо оговориться, что упрощение – (будь то реферирование или реклама) подчиняется методу, особенно если относится к знанию. То, что любой метод распространения знаний теоретичен, понятно, потому что метод по определению – плод теоретического осмысления практики. Это относится к теории сокращения, или, говоря от обратного, теория сокрытия.

Метод как практическая теория тем более важен, что ученик находится в уязвимой позиции. Учительская интерпретация, упрощение, теоретизирование, даже сторонние реплики неизбежно принимаются на веру, потому что не могут быть подвергнуты сомнению теми, кому эти слова адресуются. Когда ученик набирается компетенций, он может критически воспринять слова учителя, но тогда, когда он еще не знает ничего, ему остается только верить, что учитель говорит правду. В этом этическая сторона передачи знания и отсюда исходит надобность прежде всего обучения ученика критического отношения к учителю самим учителем.

 

Простое решение этической стороны учительства заключается в том, чтобы быть или как можно ближе к истине предмета, или предоставлять разные точки зрения на предмет, включая противоположные, или преподносить объяснение как свою собственную точку зрения.

 

Простое же объяснение надобности критического отношения ученика к учителю заключается в том, что учитель (мы не говорим о духовных учителях) по определению не является ни священником, ни пророком, ни медиумом, ни шаманом, то есть не тем человеком, который обладает внеположным миру, «потусторонним» знанием. Потустороннее знание, как в православном «согласии отцов», конечно, тоже проверяется другими авторитетными откровениями (как и Христос ссылался на пророчества ветхозаветных пророков), так что церковные иерархи могут быть скептичны и критичны по отношению к некоторым «пророкам». Но еще очевиднее проверяется любая область человеческого знания, которой овладел светский учитель. В каждой области есть своя генеалогия: ряд авторов, которые разрабатывали определенную проблему или тему, или круг тем. Отсюда, из самого материального наличия источников знания, следует, что надо проверять интерпретации учителя. Проблема в том, что ученик чаще всего еще не знает о наличии источников знания учителя. А популяризатор, особенно в религиозной среде, может невольно воспользоваться инерционным доверием харизме со стороны слушателей. 

 

С другой стороны, если учитель представляет свою речь как абсолютно собственную, то ему надо обозначить какого характера эта собственность. Она может быть художественного характера, то есть авторская, как, например, философское эссе художника, в котором фактологическая сторона «сотрудничает» с личной интуицией. Тогда учитель является учителем-художником и менее заслуживает доверия, чем эстетического или чисто человеческого восхищения. Но бывает собственность научно-теоретического характера, как, в случае, когда ученый углубляет теоретические находки предшественников, или открывает и убедительно доказывает наличие новой области, новой возможности осмысления предмета. Но это достижимо только при особом художественном или исследовательском таланте популяризатора.

 

Вывод можно сделать следующий. Неравенство учителя и ученика, компетентного оратора и некомпетентного слушателя, лидера мнения и его последователей и т.д. ложиться на плечи учителя (и популяризатора) тройной ответственностью: а) за этичность передачи знания, то есть за точность или, наоборот, заранее оглашенную вольность интерпретации, б) за прозрачность собственного знания, в) за восприятие ученика, то есть за воспитание в нем критического настроя к собственной речи, иначе говоря, учитель должен воспитывать умение думать критически, а не догматически. Говоря более обще, человек, передающий нерелигиозные знания с авторитетной позиции знающего, морально обязан говорить, как он узнал то, что знает, и дать общее представление о том, что такое его знание.