Лаборатория слова

Любые ли пять страниц?

Итак, я призываю отказаться от подхода «всяк думает, как хочет», как абсолютно тупикового и исходить из того, что мы можем вчитаться и аргументировано определить – хороший перед нами текст или не очень. Но и уверенность в такой способности тоже не решает всех проблем.

            Во-первых, ни один, наверное, писатель, сколь бы великим он ни был, не может писать ровно. И при желании всегда (да неужели?) можно отыскать такие «пять страниц» мастера, которые поставят под сомнение его мастерство[1], а иногда не только «пять страниц», но и целое произведение. Сколь бы любопытен ни был, к примеру «Подросток», Достоевского, но это не тот Достоевский, который  – Достоевский. А вот уберите из его «прослужного списка» «Подростка» и Достоевский останется все тем же Достоевским. Или попробуйте составить полноценное впечатление все о том же Булгакове по «Багровому острову» или о Гоголе - по «Коляске» (а все же замечательная в своем роде вещь!). Впрочем, можно обратиться и непосредственно к шедеврам этих авторов и отыскать отрывки, мало говорящие о том, что перед нами шедевр. И, чтобы не быть голословным, я готов подтвердить свое заявление примерами. Я смело беру в руки «Преступление и наказание», открываю данную книгу и совершенно наугад вылавливаю следующий отрывок:

«Катерина Ивановна бросилась к окну; там, на продавленном стуле, в углу, установлен был большой глиняный таз с водой, приготовленной для ночного мытья детского и мужниного белья. Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере по два раза в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного белья уже совсем почти не было, и было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить себя по ночам и не по силам, когда все спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье на протянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь в доме».  (Ф.М. Достоевский. «Преступление и наказание». Ч.2. VII).

Э, нет, тут промашка вышла. У меня, не у Достоевского. Отрывок мастерский, ничего не скажешь. Вот так сходу погрузить читателя на самое дно. Ночная стирка, отсутствие белья, безысходность, - потому что мы ведь видим, что давно уже Катерина Ивановна не терпит, а мучается. А ведь это две совершенно разные ситуации – когда терпишь лишения, надеясь их преодолеть, или считая их чем-то естественным; а совсем другое – когда руки опускаются, и ты знаешь, что так будет всегда, и что из грязи и мрака уже никогда тебе не выползти на свет. Да, о многом может сказать данный небольшой отрывок, а потому открою-ка я наугад какую-нибудь другую страницу:

«- Вымылся он в то утро рачительно, - у Настасьи нашлось мыло, - вымыл волосы, шею и особенно руки. Когда же дошло до вопроса: брить ли свою щетину иль нет (у Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся еще после покойного господина Зарницына), то вопрос с ожесточением даже  был решен отрицательно: «Пусть так и остается! Ну как подумают, что я  выбрился для… да непременно же подумают! Да ни за что же на свете!

               И…и главное, он такой грубый, грязный, общение у него трактирное; и… и, положим, он знает, что и он, ну хоть немного, да порядочный же человек…ну, так чем же тут гордиться, что порядочный человек? Всякий должен быть порядочный человек, да еще почище, и… и все-таки (он помнит это) были и за ним такие делишки… не то чтоб уж бесчестные, ну да однако ж!.. а какие помышления-то бывали! гм… и это все  поставить рядом с Авдотьей Романовной! Ну да, черт! А пусть. Ну, и нарочно буду такой грязный, сальный, трактирный, и наплевать! Еще больше буду!..». (Ф.М. Достоевский. «Преступление и наказание». Ч.3. II.).

Опять мимо. Отрывок несомненно очень хорош. Да, конечно, может особенно оригинальными терзания «нечистого» мужчины перед божественной женщиной (уж, конечно, олицетворяющей собой все совершенства), не назовешь, но все же выведены эти терзания емко и точно. Да и что тут скажешь: о многих помышлениях мужчины женщинам действительно лучше и не знать, равно как и наоборот. Всегда тут есть нечто от шоковой терапии. Припомним, как герой другого романа – Левин - дал  своей невесте «для ознакомления» дневник, чтобы уж она все знала о его помышлениях:

«Левин не без внутренней борьбы передал ей свой дневник. Он знал, что между им и ею не может и не должно быть тайн, и потому он решил, что так должно; но он не дал себе отчета о том, как это может подействовать, он не перенесся в нее. Только когда в этот вечер он приехал к ним пред театром, вошел в ее комнату и увидал заплаканное, несчастное от непоправимого, им произведенного горя, жалкое и милое лицо, он понял ту пучину, которая отделяла его позорное прошедшее от ее голубиной чистоты, и ужаснулся тому, что он сделал. 

- Возьмите, возьмите эти ужасные книги! – сказала она, отталкивая лежавшие перед ней на столе тетради. – Зачем вы дали их мне!.. Нет, все-таки лучше, - прибавила она, сжалившись над его отчаянным лицом. – Но это ужасно, ужасно!». (Л.Н. Толстой. «Анна Каренина». Ч. 4. XVI.).

Думаю, отрывок из Толстого сильнее отрывка из Достоевского, впрочем, говоря словами (немного подправленными) Булгаковской Маргариты: «оба вы хороши»! Ну а я возвращаюсь к своим пока что неудачным поискам. Что же, попробую и в третий раз закинуть в море невод, в надежде, прямо противоположной ожиданиям рыбака из сказки – он-то хотел поймать что-то стоящее, а я как раз надеюсь выловить что-то вроде «морской тины». Итак, невод заброшен, книга раскрыта, читаю:

«-  Ну-с, браните меня или нет, сердитесь иль нет, а я не могу утерпеть, - заключил опять Порфирий Петрович, - позвольте еще вопросик один (очень уж я вас беспокою-с!), одну только маленькую идейку хотел пропустить, единственно только, чтобы не забыть-с…

- Хорошо, скажите вашу идейку, - серьезный и бледный стоял перед ним в ожидании Раскольников.

- Ведь вот-с… право, не знаю, как бы удачнее выразиться… идейка-то уж слишком игривенькая… психологическая-с… Ведь вот-с, когда вы вашу статейку-то сочиняли, - ведь уж быть того не может, хе, хе! Чтобы вы сами себя не считали, - ну хоть на капельку, - тоже человеком «необыкновенным» и говорящим новое слово, - в вашем то есть смысле-с… Ведь так-с?

- Очень может быть, - презрительно ответил Раскольников.

Разумихин сделал движение.

- А коль так-с, то неужели вы бы сами решились, - ну там, ввиду житейских каких-нибудь неудач и стеснений или для споспешествования как-нибудь всему человечеству, - перешагнуть через препятствие-то?.. Ну, например, убить и ограбить?..». (Ф.М. Достоевский. «Преступление и наказание». Ч.3. V.).

Да, надежды у меня были прямо противоположные надеждам рыбака, а результат оказался тот же – попалась в мой литературный невод самая что ни на есть настоящая золотая рыбка. Один из моих любимейших эпизодов во всей мировой литературе. Вот и видно, что тезис Булгакова (Коровьева, если уж быть до конца точным) действительно силен, - я открываю страницу за страницей из Достоевского и убеждаюсь, что он – Писатель. Несложно убеждаться в очевидном, - скажете вы. Может и не очень сложно, но в рамках данного исследования я должен убедиться во всем непосредственно на основе текста. Да, действительно, я ни секунды не сомневался, что «Преступление и наказание» - это шедевр, я много раз читал-перечитывал эту книгу, и все равно – ничто здесь не должно браться просто как бы из воздуха, и во всем должна присутствовать отсылка к тексту.

            Итак, все-таки можно ли найти в  «Преступлении и наказании» эпизод несколько сомнительный, ну, если не с точки зрения мастерства, то с точки зрения «шедевральности»? Забрасывание невода наугад не сработало, что же поищу такой отрывок, скрупулезно перешагивая со страницы на страницу. Как вам такой, например, отрывок:

«- Опять грохот, опять гром и молния, смерч, ураган! – любезно и дружески обратился Никодим Фомич к Илье Петровичу, - опять растревожили  сердце, опять закипел! Еще с лестницы слышал.

- Да што! – с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (и даже не што, а как-то: «Да-а шта-а!»), переходя с какими-то бумагами к другому столу и картинно передергивая с каждым шагом плечами, куда шаг, туда и плечо, - вот-с, извольте видеть: господин сочинитель, то бишь студент, бывший то есть, денег не платит, векселей надавал, квартиру не очищает. Беспрерывные на них жалобы, а изволили в претензию войти, что я папироску при них закурил! Сами п-п-подличают, а вот-с, извольте взглянуть на них: вот они в самом своем привлекательном теперь виде-с!

- Бедность не порок, дружище, ну да уж что! Известно, порох, не мог обиды перенести. Вы чем-нибудь, верно, против него обиделись и сами не удержались, - продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, - но это  вы напрасно: на-и-бла-га-а-ар-р-роднейший, я вам скажу, человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел – и нет! И все прошло! И в результате одно только золото сердца! Его и в полку прозвали: «поручик-порох»…

- И какой еще п-п-полк был! – воскликнул Илья Петрович весьма довольный, что его полк так приятно пощекотали, но все еще будируя». (Ф.М. Достоевский. «Преступление и наказание». Ч.2. I.).

Думаю, вы согласитесь, что данный отрывок не входит ни в число таких, которые заставляют задуматься, ни в  число таких, которые прямо уж так запоминаются, что невозможно уже и выдворить их из памяти, ни в  число принципиально важных, узловых для повествования. При этом, я не скажу,  что это такой отрывок, который можно было бы взять, да и выбросить из текста; но я изначально искал вовсе не такой отрывок, который можно просто выбросить, а скорее такой, который можно прочитать, оставаясь относительно равнодушным, не восхищаясь мастерством автора. Я все же придерживаюсь того взгляда, что при желании найти такого рода отрывки можно в любом произведении, даже в таком, который для «оценивающего» относится к самым любимым. 

            Это – первое ограничение, которое можно наложить на тезис Булгакова-Коровьева (сформулированный Булгаковым и озвученный Коровьевым).  Второе ограничение состоит в том, что далеко не в самых выдающихся произведениях можно найти замечательные отрывки, так что невольно хочется воскликнуть –  «это настоящий шедевр!», хотя к произведению в целом это восклицание относиться и не будет. Для примера возьму роман Джорджа Оруэлла «Дни в Бирме». Крепкий такой, мастеровитый роман (с рядом запоминающихся сцен); в общем, такой, что совсем не жалеешь, что прочитал, но не особенно бы и сожалел, если бы не прочитал.  Однако, есть в этом романе замечательный просто отрывок, иллюстрирующий сожаления белых господ по поводу уходящего золотого века господства:

«- Нет, в самом деле, слуги безобразно разленились, - вздохнула леди. – Не правда ли, мистер Макгрегор? Во времена этих жутких реформ и развязных газетчиков у нас здесь, кажется, уже не осталось никакой власти. Аборигены начинают дерзить почти так же, как наши низшие классы в Англии.

- Надеюсь, все же не до такой степени. Однако демократический душок несомненно распространяется, доползая даже сюда.

- А ведь совсем недавно, до войны, аборигены были так почтительны, так мило кланялись с обочины – просто прелесть. Мы нашему дворецкому, я помню, платили всего двенадцать рупий в месяц, и он служил как верный пес. А теперь слуги требуют сорок, и пятьдесят, и я могу дисциплинировать их только задержкой жалованья.

- Прежний тип слуги исчезает, - согласился мистер Макгрегор. – В дни моей юности лакея за непочтительность отсылали в участок с запиской: «Предъявителю сего пятнадцать ударов плетью». Что ж, как говорят французы, echu fugaces – ах, мимолетность! Увы-увы, былого не вернуть.

- Точно так, - с обычной мрачностью проговорил Вестфилд. – Не та уже страна. Конец британскому господству в Индии. Пора очистить территорию». (Джордж Оруэлл. «Дни в Бирме». 2.).

Думаю, главный секрет «мастеровитости» данного эпизода состоит в  искренности недоумения всех этих клубных господчиков. Как ловко они низводят целые классы и народности  до функции – «кланяться с обочины»! Но - не хотят низводиться, негодяи такие. Не хотят быть низшими классами ни сами низшие классы, ни найденная им в колониях замена. А теперь попробуйте сказать об этом так, что «лучше и не скажешь». У Оруэлла получилось.

Однако, Оруэлл и так ведь Мастер? Да, автора «1984» и «Скотного двора» автоматически относят к мастерам, как создателя культовых, как их называют, произведений.  А остался бы в истории литературы автор «Дней в Бирме»? Большой вопрос. Пока же я отмечу выявленную проблему: вот я «выудил» прекрасный отрывок, и при этом не решаюсь назвать прекрасным произведение в целом.

Итак, суммируем то, к чему мы пока что пришли: мы можем взять текст и успешно работать с какими-то отрывками из этого текста, разбирая и устанавливая – мастерские это отрывки или нет. Это мы можем.  Но если это так, то, несомненно, у нас в руках находится вполне действенное «орудие» для оценки текста в целом.