Лаборатория слова

Вниманию читателей предлагаются трехслойный текстовый пирог – мифологические сонеты  украинского поэта-эмигранта, представителя Пражской школы украинских поэтов Олексы Стефановича (1899 -1970), данные в оригинале, а также в переводе на русский язык и сопровождающие их заметки и размышления переводчика о сути взаимоотношений мифологии и поэзии.

Оригиналы  мифологических сонетов взяты из книги: «Олекса Стефанович. Зібрані твори». Торонто. 1975

Эхо перевода

Сонет пытается вместить в себя все звуки обитаемого мира, зазвучать музыкой воздуха, зовом лесов, звоном лугов. Эти звуки живут сами по себе, но и все вместе,  не властвуют друг над другом и не стремятся к власти. Им чуждо это стремление – утвердить себя, подавляя ближнего – мелодия жизни звучит, потому что не может не звучать, она как рассветный летний дождь окропляет мир собою, утоляет жажду продолжиться. Только в этой мелодии живет Эхо – даже не сила звука, а тишина звука, его пустота, даже еще не слух, а прислушивание к тому, что может осуществиться. Эхо словно крадется из звука в мир, испытывая их отношения на чистоту, не давая им замарать друг друга.

Здесь совсем иное, чем у Авсония – здесь нет омертвевших тканей и никто никому ничего не должен – ни Эхо умирающим речам, ни боги взорам, ни художник звуку. Здесь за жизнь и игру не платят закланием и кровавой жертвой. Здесь мысли у Эха нет не потому, что Эхо ущербно, а потому что ущербна отдельно взятая мысль по сравнению с полнотой и мелодией бытия.

Но! - срывая со слов обыденные оболочки до щемящей ноты, сонет лишь жаждет истончиться до мифа, стать его эхом и одновременно его чутким слухом, переплести зов и молчание, страсть, сон и явь, Но сонет лишь атакует миф, разрывает его нежные ткани, которые ещё хранят  девственность архетипа.  Миф противится физическому соитию со словом, отражает его, не подчиняясь грубым метаморфозам, пытаясь убежать от них. И потому Эхо – не пара ни одной из мифологических подруг,- нимф, слушающих признания в любви и отвечающих на них, которые, отдаваясь  любовным ритмам, становятся стихотворными строками. Эхо же – прозрачная струя вечности – невидимая и недосягаемая, вливающаяся лишь в сон. Сны – территория её смысла, здесь она в безопасности и может позволить себе встречу с  дрожащим от невозможности осуществиться словом.

Свет

(«Золотой дождь». Русалки»)

Эти два стихотворения объединяет мифологическая тематика ( известный греческий миф о Данае и о Зевсе – Золотом Дожде; народные славянские поверья о русалках в ночь полнолуния) и сонетная форма.  В остальном – это два разных мира, несхожих между собой, как день и ночь , как явь и сон.

Отблески перевода 

 … В «Золотом дожде» сонетная форма вожделеет к мифу,  как Зевс вожделеет к Данае; сонет овладевает мифом и миф покорно  бьется в его объятиях, ослепленный напором поэта…

 … Тело света в этом сонете очень  цельное, светопад становится золотопадом, подчиняет весь мир, даже темницу, ритмам своих каскадов и расплавляет деву до нежной страсти.  Золотой дождь плотен, это победа плоти мира над его тайнами, победа густой завесы желания над прозрачностью первой любви…

… Золотой дождь знает, чего он хочет и знает, что он обязательно этого добьется – осуществится, сгущая и овеществляя свет. Этот сонет – торжество дневного сознания, что равно торжеству вертикали. Дневное сознание полагает дол своей вотчиной и  овладевает им –  как буря робкими в своей зрелости садами и виноградами -  пылко и беспощадно…

 … Вертикаль прочерчена четко и твердеет книзу: Золотой дождь – медная башня. Неоднородная структура пространства – вышний мир, темница Данаи – не мешает напору страсти, напротив – Золотой дождь словно бы намеренно создает себе преграду – медную башню, чтобы расплавить ее в своем золоте, как фальшивую подделку своего мира…

 …Центростремительная сила полностью подавляет центробежную: разряд страсти, буря, ошалелый град стрел, пьяный и неистовый золотопад и захлебнувшаяся в золоте Даная, вначале смущенная – она лишь объект страсти, - но в конце залитая светом, сама становящаяся его – света - источником…

… Для божества, ткущего дневной мир, живущего замыслом и страстным его исполнением, именно в вертикали заключена ясность жизни, ибо вышние смыслы – твердые и тяжелые сгустки времени, забывшие о вечности -  обременяют божество, не могут уже удержаться гор`е, и именно вертикаль проводит вышние смыслы долу, и течет золото страсти, и светится Даная полнотой бытия, и, все объемлет безбрежный океан дня…

Блики перевода

Горизонталь - плоть страха ее обитателей. Страшна им горизонталь потенциальными провалами, где теряешь свое привычное я, и обретаешь я иное. Днем обитатели горизонтали всегда ищут вертикаль, точнее – оставленные ею руины и обломки –малейшие выступы, истоптанные холмы и возвышенности - догадки, суеверия и мнения, потому что хотят видеть, чтобы знать - что дальше, - однородна ли поверхность, нет ли обрывов в пропасти и бездны и вот уже стрелы предсказаний, предчувствий и угроз разят наповал, - это знание  требует крови, потому что знание пропитанное чужой кровью порождает иллюзию прочности, надежности и безопасности биологического существования.

Да, это днем, когда свет вязок, как патока и им можно лепить какие угодно образы, храня их в оболочке себя, не замечая их таянья, стекания в собственные тени, растворения в тенях и медленное просачивание в небытие…

Ночь истончает вещество света. Ранние сумерки вначале робко и нерешительно бросают темные нити на пестрые ткани дня, потом вплетают их все глубже. Свет не то, чтобы тускнеет, - он обретает память.

Память человека – не успевшие уплыть  в небытие  дневные образы, в панике ищущие толпу подобных себе, от которых они отстали.

Совсем иное память света. Это состояние света до образов, до попыток физиков загнать его в волны и частицы и до попыток светил объявить себя его источником.  Как  рассудок – это не центр сознания, а лишь его временное пристанище, ибо сознание и жизнь летят повсюду и всегда, точно так же и свет льет волны времени из светил – жгучий и приторный обман – а сам существует везде и всегда и  обретает свою память и истинную суть лишь ночью.

Свобода – это ночной свет, его  игры – вихри, его хрустальный лик в небе (в сонете нет даже слова Месяц – оно лишнее), льющийся, рассыпающийся на плеск и серебряный смех русалок.  Нет никакой вертикали и горизонтали – это границы, прочерченные страхом, а  бояться нечего -  нет ни бездн, ни пропастей, ни убогой высоколобости– нет жажды знания и крови, и вообще никакой жажды нет, а течет девственная ночь-свет-вода, расцветая русалками -   смотри – играются хрустального весталки! – и не нужно хотеть увидеть, ибо это есть тот миг, когда обретается зрение.

Да, это лишь миг, потому что день истошно  возопит петухами, завоевывая место под солнцем, вздохнут камыши, провожая свет, который конечно никуда не денется – лишь спрячется поглубже в первые яркие рассветные лучи, чтобы сохранить в них себя - свою память и плеск…

Искры перевода

Цветовая гамма сонета тем более магична, чем разнообразнее метаморфозы, происходящие с  фокусировкой  взгляда прилегшей в саду Прозерпины.

Напряженная тишина небесной сини. Золотые потоки света, сочатся сквозь листву, дробятся, сливаясь со взором, становясь им, и вот уже плывут рубиновыми бликами сквозь ресницы  смежающихся век.  Хмельной напиток знойного летнего  дня настоян до дрёмы, сперва спокойной и  сладкой, пока не качнется, пока не станет черной стремительной яростной тенью и не ринется вниз  обманчивое безмятежное небо.  И золото – уже  не ласковые ручейки света, ниспадающие с крон, а истекающая вожделением плоть дракона, и рубиновые блики сгустились в страшные своей притягательной силой драконьи глаза, и оказывается, что  шелест крон скрывал шипенье тройжала. А ветки свились в хвост, изумрудные листья стали  чешуйками и дракону приходится ударом хвоста раскидывать белопенные колени, чтобы добраться до чистых вод, а не раздвигать их хвостом, дабы не исколоть Прозерпине нежные колени острыми чешуйками, и не принудить девушку проснуться от боли, не доспав до вишнёвой росы…

… «Примятая трава»  может показаться штампом, клише, но это штамп только на первый взгляд. Ведь примятая трава в сонете шепчется. А о чем она шепчется? Конечно же она потрясена не тем, что её примяли – ей к этому не привыкать. В конце концов, её бы примяла и одна лежащая Прозерпина. Нет, шепчется она, потрясенная тем, что окроплена не обычной – прозрачной, а вишнёвой росою. Вот тут-то трава и не смогла сдержать своего изумления и зашептала.

Шепот травы – это единственная речь "вслух" в сонете. Прозерпина пытается понять сон это или явь – конечно же, не вслух, а вот трава решается зашептать... И этот штамп, оставленный на траве телами,  не мешает страстному прочтению Стефановича.

 Поэзия – лишение мифа девственности.