Лаборатория слова

Из строк Т.С. Элиота, вынесенных в эпиграф, следует, что стихи – это не поэзия, а скорее ее противоположность. Так, вода – противоположность утоления жажды. Игра теней и отражений, плеск звука увлекает праздных и напоенных
– тех, кто довольствуется поверхностными образами и их узорами. Они для жаждущего - враждебная среда, а утоление жажды – глоток, уничтожающий фальшь образов, узоров и бликов. Только глотком оживает вода и живет для человека. Личный опыт в предельной его интенсивности, который становится универсальным – вот лаконичное и точное описание глотка поэзии в противоположность декоративной, зыбкой поверхности языка, называемой стихотворением.

В написанном в январе 1879 года  «Никогда» А. Фета находит воплощение его личный опыт отношений со временем – отчаянная попытка заглянуть за горизонт событий жизни и оживить обезвременное пространство мечущимся сейчас стихотворения.

 

Стихотворение начинается с описания мук человека, проснувшегося в гробу, и собственно это просыпание есть двойная мука – пространственная – осознание пространства есть осознание пребывания в гробу и временнАя – тело делает усилие ожить воспоминанием предсмертных мук. Кстати, это единственное прямое упоминание прежней «настоящей» жизни ожившего мертвеца.  Обломки времени, оставшиеся от телесных мук и судорог, пытаются собраться и слиться воедино, чтобы обрести иную плоть, живую ли? Небытие (преодолённая граница) не стала знанием\воспоминанием, а осталась интуицией, тем невидимым и черным, которое, как земля под снегом, не видна, но против власти которого умерший восстал.

 

 

 Letum non omnia finit, - печальная ирония видится современному читателю стихотворения «Никогда»  в этой строке из Секста Проперция, выгравированная на белом мраморе могилы Иосифа Бродского, а у  Фета словно витающая в мертвом белом свете, который льется из дверного проёма в склеп. Синтаксис настолько чувствителен к движениям ожившего тела, что, как представляется,  передаёт длину его шагов.

Первые  шаги – ещё в склепе. Короткий. Чуть длиннее.

 

 

 

 

Охват-захват пространства взглядом. Первый решительный шаг. Узнавание. Кажется, именно здесь рождается надежда.

 

 

 

 

В жестком взгляде поэта на белый снег листа, по которому суждено пройти перу видится тень иного узнавания.

 

 

 

 

Но если первый поэт узнавал места, ранее, при попытке вернуть любимую, им посещенные,  и он знал, что это места смерти, и знал, что смерть вернет ему любимую уже навсегда, то  оживший в никогда надеется, что вернулся в жизнь, хотя бы на время, хотя бы на объятье…

 

И начинается путь домой – борьба с пространством смерти, которое поразительно напоминает пространство жизни, но черты последнего искажены до… узнаваемости. Так среди двух близнецов один бывает жизнерадостным румяным красавцем, а другой, внешне повторяя его черты, но с искажениями, – печальным бледным уродом.

 

 

 

Объем пространства смерти  исследуется с помощью звука и жеста от первого ещё гробового усилия до изумления и остановки.

 

 

Умерший, оживший в смерть говорит, - тело оживает в смерть языком. Зов о помощи – эхо прошлых предсмертных мук  и единственная речь вслух в стихотворении, - нужно полагать, стихает, как только раздвинута сотлевшая домовина. И теперь не язык является органом тела, а тело, перемещаясь по белому листу пространства, пишет собой текст, то есть является органом языка. Перо, двигаясь по снежной пустыне, повторяет путь живого мертвеца.

Жест отчаянья (простертые руки) отражается в мертвом лесе, который

 

И только дом, в котором прошла жизнь, и который теперь разрушен гораздо больше, чем склеп, давший приют смерти, гасит жест отчаянья.

 

 

 

Звук затихает с первыми шагами в склепе – единственной обжитой полости пространства, жест угасает у безнадежно разрушенного дома человеческого. И лишь взгляд летит к самой верхней точке пространства - горе с пустым навсегда храмом.

 

 

 

«В мире не существует силы, которая могла бы ускорить движение меда, текущего из наклоненной склянки», - пишет О. Мандельштам в «Разговоре о Данте». Не существует и силы, которая могла бы замедлить движение стихотворения, – оно начинается бегом  воскресшего тела от надежды к надежде (выход из склепа – родной дом)  и заканчивается полетом взгляда от безнадежности к безнадежности (разрушенный дом – заброшенный храм).

 

Взгляд над дальней горой видит, что время умирает безнадежней, чем человек, при том, что смерть времени приобретает почти человеческий облик.

 

 

 

Покинутость царит повсюду. Нет даже Того, Кто, по словам Иосифа Бродского «Сам в пустыне дольше нас».

 

Язык в никогда – лишь для того, чтобы выкрикивать просьбы о помощи и хранить молчание, дом и храм – лишь для того, чтобы убедиться в невозможности жить и верить.

Почему так убедителен рельеф  царства смерти сказочного мира?  Не потому ли, что и в рельефе самого стихотворения равнина (нарратив) сменяется резким подъёмом – уступами вопросов? Их призванье, не находя с чем связано сознанье, тем не менее состоит в том, чтобы беречь в груди дыхание там, где некого обнять.

 

 

 

Время – иллюзия будущего всё ещё присутствует, но стихотворение истончается, пытаясь слиться с тишиной, скрытой в каждом слове. Мерзлый путник, обреченный на одиночество в степи раздольной  и мерзлый путник на вершине горы встречаются в полёте взгляда и как бы взаимно отражаются. В зазоре этого разнесенного взглядом двойного мертвого, остановившегося навсегда тела – пусто, все иные полёты растворились и даже на дне пространства – на снегу – от них не осталось и следа.

Именно таким образом строятся отношения пространства и времени в стихотворении –  телесное время «настоящей» земной жизни является фактически ожиданием смерти, испытывает предсмертные муки, по другому – время жизни сгущается до телесных предсмертных мук, то есть наполнено болью и распадом, а пространство есть пространство смерти, время затерялось и тело-слово, не обретя его вновь, удваивает в конце концов своим трупом труп земли.

 

 

 

Пространство и время чужеродны телу и фальшивы. Пространство избыточно, а время, последовательно разрушая жизнь и смерть тела, блуждает в пустыне тонкими нитями его следов, и уже почти готово уступить место равно-душной вечности.

Стихотворение, которое начиналось громким обращением к живым с просьбой помочь, с надеждой жить, заканчивается молчаливым обращением к смерти  с призывом  вернуться и

                             …   принять

 

 

Время-иллюзия будущего - «я живу и это необратимо», - окончательно затерялось пространстве с его бесконечным давлением тишины. Стихотворение, как мифологический змей Урборос, вцепилось себе в хвост, и, кажется, окончательно омертвевает, но вещество поэзии, напротив, сдержать невозможно.

 Жизнь всегда последняя, осознать конечность не дано человеку, и к смерти обращается живой.

 

– так это выразила Марина Цветаева.

  Фет не кричит. Бездонная тишина его стихотворения речёт об обрыве бытия, но разбивается о сотворённое собою же никогда.  Тем самым в стихотворении о смерти происходит аннигиляция небытия, именно потому, что оно ничего не знает о смерти, не может в нее проникнуть.

Жажда, даже неутолённая, есть всегда жажда жизни и самая невозможность утолить жажду жизни у Фета есть глоток поэзии.