Лаборатория слова

 

 

 

 

Глава 2.

Россия, ее быт и история в творчестве Фотиандра Метаноика (А.М.Голова). Восприятие и интерпретация.

 

Раздел 1. Поэтика цикла «Российские парсуны»

«Первой его любовью, воплощённой в логаэдически изысканной манере, стал русский XVIII век. Поэт упивается барочной сочностью переживаний людей той эпохи, но вместе с тем созерцает на лицах отсветы сиреневого (фиолетово-левкойного) цвета, который был для него цветом смерти» (16). «Парсуны» – это отсылка к эпохе Петра I. Но героями цикла являются не только люди петровской эпохи и не только персоны XVIII века. Среди «моделей» «парсун» и царь Алексей Михайлович Тишайший, и протопоп Аввакум, и царевна Софья, и Симеон Полоцкий, и Павел I, и баснописец Крылов, и загадочный старец Феодор Кузмич, и карамзинская бедная Лиза, и А.В.Суворов, и Екатерина II, и А.С.Пушкин, и К.Н.Батюшков, и лихой гусар, собутыльник Дениса Давыдова А.П.Бурцов, и славянофил А.С.Хомяков, и художник П.А.Федотов, и Н.А.Полевой, и И.А.Гончаров, и тот, кого Метаноик величает в одноименном стихотворении «граф-гуру», т.е. Лев Толстой. Впрочем, особая стихотворная «парсуна» уделяется К.Н.Леонтьеву, и целых три – Ф.М. Достоевскому с его персонажами: Ставрогиным и Мышкиным. За ними в цикле следует «парсуна» А.А.Фета («Герр Фет») (17), затем читатель встретит А.И.Левитова, П.И.Мельникова-Печерского, И.И.Левитана, Николая Гумилева, Анну Ахматову, Василия Розанова, Константина Коровина, Зинаиду Серебрякову, Михаила Нестерова, Марину Цветаеву, Мстислава Добужинского, Константина Сомова, Марка Шагала и Сергея Булгакова. Как видим, начавшись с портрета правителя XVII века, Алексея Михайловича, цикл в одном из последних стихотворений возвращается к старине, к любимому Метаноиком XVIII веку, веку «квартетов Гайдна и милых простушек» (247), «камзолов левкойных» (247), «фелициных дней» (247), стихов Богдановича и Парни. Мы имеем в виду стихотворение «Сомов – «Портрет дамы в голубом»», представляющее собой классический экфрасис, описание портрета, т.е. предмета изобразительного искусства. Поэт сам называл свои стихи экфрасисами. Одновременно внимание поэта к портрету подсвечивается смыслом рамки, т.е. отсылкой к заголовку цикла («Парсуны»). Легкий декадентский отсвет, в свою очередь, падает и на даму XVIII века, изображенную художником «Мира искусств», т.е. человеком рубежа ХIХ и ХХ веков. XVIII век в этом портрете предстает в освещении «солнцем увядания», уносится «волнами менуэта» (247), покрывается «мглой потусторонней» (247). Елизавета Михайловна Мартынова, изображенная на портрете, была, конечно, современницей художника, но он одел ее в одежды XVIII века и поместил в старинный пейзаж и антураж, сопоставив затаенную грусть дамы XVIII века, в которой угадывались портретные черты современницы, с тревогами Серебряного века, что сделало портрет явлением знаковым. Этот смысл подчеркивается и даже углубляется экфрастически-символическим стихотворением Метаноика о портрете дамы в голубом.

Стихотворение-«парсуна» «Павел I», четвертое по счету от начала цикла, содержит упоминание о «адептах мирискуснического дара» (221) Добужинском и Бенуа. «Парсуна» «У Добужинского», тематически перекликающаяся с ««Павлом I»,  является четвертой от конца, помогая закруглить цикл и как бы актуализировать в пределах русской истории «миф о вечном возвращении». Всего в цикле 36 стихотворений, т.е. число, по-видимому, напоминающее о «4» как символе креста и о «9» (символе крестных страданий).

Цикл «Российские парсуны»  – настоящая экскурсия в русскую историю в обществе знатока старины. «Артефакты эпохи XVIII века являлись для него не только ключом к лирическому постижению духа времени, но и самодостаточной ценностью. Табакерки, шинуазы, токарный станок Петра, парики XVIII века открывают возможность преображать и со­вер­шен­ствовать материальный мир, насыщая его красотой» (18), -- пишет С.В.Голова о поэте.  XVIII веку посвящен и специальный цикл «Российская Европия, сиречь Преславныя мемории о российском осьмнадцатом веке». В него входит стихотворение «Флоксы» с таким зачином:

Но вернемся к «Российским парсунам», прочерчивающим путь российской истории через четыре века: от XVII-го к ХХ-му. Когда-нибудь этот цикл будет издан с обширными комментариями, реальными и филологическими. Что, например, означает выраженное в стихотворении «Бурцов» сожаление, что «камень арки оказался крепче лба» (229)? Здесь упоминается смерть лихого гусара не в бою, а от неудачного, в пылу пари, состязания, кто перескочит на коне через каменный парапет… В стихотворении «По России» аллюзия на знаменитые слова А.С.Пушкина, что он «числится по России» сочетается с напоминанием о рассказанном Пушкиным «анекдоте», т.е. случае (встреча младенца Пушкина с ПавломI):

 

          Стихотворение-«парсуна» «Герр Фет» повеселит тех, кто не забыл, что Фет «плевал с оттягом» на университет «из позы Шеншина» (237). Однако Метаноик внимателен к «анекдотам» и занимательным подробностям из жизни великих не потому, что хочет занять читателя. Экстравагантное поведение «герра» Фета только подчеркивает, по мысли поэта, трагизм его русской судьбы.  «Парсуны»  – это не рассказы из серии «занимательная история» и не просто портреты, а лики и, может быть, действительно, как сказала С.В.Голова, «клейма» на одной большой поэтической иконе России, которую всю жизнь писал поэт Андрей Голов.

          Цветовая гамма цикла, как уже говорилось, выдержана в холодных тонах. Встречаются такие цветовые эпитеты, как «голубой», «лиловый», «левкойный», «серебряный»,  «пурпурный», «черный». Если «желтый», то это «желтый дом» в горестной «парсуне» о Федотове. Если «красные», то это «комиссары». И даже цветы бедной Лизы уже не ландыши, а флоксы, которые, как известно, бывают или белые, или сиреневые, и так подходят закатному XVIII веку, по мнению Метаноика. Стилистика и логаэдическая ритмика стихотворений, а также схемы рифмовки ориентированы на стиль героя «парсуны». Так, «рябина», разумеется, упоминается в стихотворении «Цветаевой», «парсуна» «Левитан» построена на мотиве «вечного покоя», «Федотов» не обошелся без «вдовушки» и т.д.  Однако грозди аллюзий и реминисценций, вся эта поэтика интертекста не являются самоцелью, игрой, сознательно выстраиваемым лабиринтом. На наш взгляд, Метаноик исходит из своего перфекционистского принципа «Коль любить, так без рассудку…» (А.К.Толстой). Любовь к истории и культуре России заставляет поэта руководствоваться девизом «все или ничего», увеличивая информационную плотность стиха, порой так перегружая стих интертекстуальными отсылками, что он как бы захлебывается и срывается в анжанбеман, перенос, причем даже слоговой,  разрывающий слово:

 

Или:

 

          Белый стих, довольно широко использующийся Метаноиком, занимает в цикле «Российские парсуны»  несколько более скромное место, чем обычно у Метаноика: 1/5 часть стихотворений цикла написана белым стихом (обычно этот показатель составляет в сборнике более одной четвертой). Преимущественная схема рифмовки – парная, что также является отсылкой к «виршам» XVIII века. Да и сам А.М.Голов называл свои стихи не иначе, как «виршами», на старинный манер.

          В заключение следует заметить, что старинное «парсуны» в названии цикла соотносится с весьма заметной темой изобразительного искусства. Десять стихотворений из 36 посвящены русским художникам: Федотову, Левитану, Коровину («Коровин – российский римейк Коро!»), Серебряковой, Нестерову, Петрову-Водкину, Добужинскому, Сомову, Шагалу. Не все из них были выдающимися портретистами, но портретные работы есть у всех, даже у пейзажиста Левитана, который написал «Автопортрет».

          Что же касается темы русских писателей в цикле «Российские парсуны»  и всей книге Фотиандра Метаноика, то подробнее об этом – в следующем разделе.

 

Раздел 2. Русская литература в восприятии Фотиандра Метаноика.

        Итак, в цикле «Российские парсуны» упоминаются Аввакум, Симеон Полоцкий, Крылов, Карамзин, Пушкин, Батюшков, Давыдов, Хомяков, Н.Полевой, Гончаров, Л. Толстой, К.Леонтьев, Достоевский, Левитов, Фет, Мельников-Печерский, Н.Гумилев, Розанов, Ахматова, Цветаева. Это история русской литературы в стихах. Но и вся книга стихов и прозы Метаноика в значительной части представляет собой обзор русской культуры, философии и литературы. Херасков, Сумароков, Державин, Жуковский, Грибоедов, Гоголь, Тургенев, Лесков, Чехов, Блок, Волошин, Д.Андреев – их имена или упоминания об их произведениях и героях читатель встретит в книге стихов Метаноика за пределами цикла «Российские парсуны».

          Метаноик посвящает стихи не только русской литературе, но и Гомеру, Софоклу, Аристофану, Лонгу, Вергилию (которых, кстати, считает любителями логаэдов), Катуллу, Овидию, Марциалу, Плутарху, Апулею, Данте, Шекспиру, Рабле, Сервантесу, Расину, Мольеру, Монтескье, Руссо, Вольтеру, Гете, Филдингу, Ричардсону, Макферсону, Дж. Остин (у Метаноика – Остен), Шелли, В.Скотту, Ш.Бронте, Э.По, Диккенсу, Ж.Санд, Бальзаку, Ж.Верну, Руставели – и это еще не полный список. Среди мифологических и полумифологических героев, наделенных поэтическим и музыкальным даром, первое место у Метаноика занимает, конечно, Орфей.

Как уже было сказано, стихи Фотиандра Метаноика создавались параллельно с работой над исследованиями, посвященными мировой культуре и литературе. Если больше всего страниц в прозаической части книги «Попытка к бытию» отведено статьям о творчестве Ф.М.Достоевского, то и в стихах Метаноика этот писатель упоминается наиболее часто. Однако угол зрения у поэта все время меняется. Одно из стихотворений, входящее в «Российские парсуны» и озаглавленное почтительно («Федор Михайлович»), заканчивается словесной формулой, характеризующей в ортодоксальном христианстве природу Христа:

 

Имя и патроним не встречаются больше в качестве заглавия стихотворения в творчестве Метаноика. Исключение сделано только для стихотворения того же цикла «Феодор Кузмич», в котором старец Феодор Кузмич без тени сомнения отождествляется с Александром Первым. Однотипное заглавие уравнивает Достоевского с царем. Вообще-то соотнесение писателя с правителем не в традициях русской литературы, особенно стихотворений в жанре «памятника» (к которому можно отнести стихотворения цикла «Российские парсуны»), но таково вúдение автора цикла. Возможно, велико было искушение сопоставить «Федор» и «Феодор»; имя,  означающее «божий дар», вплетено в стихотворение о Достоевском: «божьему дару служа почти без печали…». Ведь не только с царем, но и с Богочеловеком готов автор стихотворения соотнести своего «Федора Михайловича», говоря о «нераздельности» и «неслиянности». В том же цикле еще два стихотворения-«парсуны» посвящены героям Достоевского: «Князь Мышкин» и «Ставрогин». Такой чести у Фотиандра Метаноика не удостоились другие литературные герои, лишь Лиззи Беннет из романа Джейн Остин дала свое имя стихотворениям «Беннетология» и «God, save miss Lizzy», да Ловелас – одноименному стихотворению. Стихотворения «Эдип» и «Роб-Рой» столько же отсылают к мифу и легенде, сколько к античной драме и роману Вальтера Скотта.

          Как и другие произведения сборника, стихотворение «Князь Мышкин» поражает изощренной формой и плотностью содержания. Эстетика Достоевского, его знаменитые слова о красоте уместились в одно слово: «Каллиософия Достоевского» (235). Барашкова и Рогожин переживают чудесное превращение в «барашка» и «смирительный саван рогожи» (235). Имя героя – Лев – преобразуется в «лев» и мифологизируется, как и «барашек». Фамилия «Мышкин» переосмыслена как «Машиах», т.е. «мессия»!

 

обращается к герою Достоевского поэт.

          В стихотворении «Ставрогин» поэт не так благосклонен к герою, как в стихотворении о Мышкине. О Спешневе как прототипе героя сказано:

 

Спешнев действительно носил длинную шевелюру, но под пером Метаноика он превращается в Самсона, погубленного своими же неосторожными признаниями. Языковая игра в стихотворении изумительна даже на фоне той словесной эквилибристики, которая обычно сопровождает иронию Метаноика: бесы

 

          Другой аспект образа Достоевского в стихотворениях «Попытки к бытию»  – это «читательская практика» Фотины. Фотина как героиня лирики Метаноика представлена либо в занятиях дачным садом, либо за чтением. Чаще всего это чтение и толкование произведений Достоевского, который предстает уже в восприятии Фотины. Тогда писатель уже не «Федор Михайлович», не равный Богочеловеку или царю персонаж русской истории и культуры, а не менее интересный объект фрейдистски ориентированного истолкования, объект сравнений с Ницше, предмет исследований Бахтина, генератор мифологем. Фотина «вкушает «Подростка» в день по тридесять страниц» (14), в результате:

 

В стихотворении «Кысенька»:

 

                                                                                    (434).

Но далее шутливый тон стихотворения переходит в серьезный: интерпретацию романа Достоевского, его мысли о России, о власти:

 

 Ах, батюшка Феодор! Тяжела ли

Итак, в восприятии Фотиандра Метаноика и героини его стихов Фотины Достоевский великий пророк, «Божий дар» России, т.е. «Феодор» (актуализируется характерная для мифопоэтических текстов онимизация апеллятива). Стихотворения о героях Достоевского рассказывают о прозрениях писателя, стихотворения о чтении Фотины рассказывают о прозрениях Фотины относительно истолкования и интерпретации творчества великого пророка. Таким образом, стихотворения о Достоевском можно назвать истинно филологической поэзией – экзегетической по преимуществу.

Однако эта поэтическая проницательность Метаноика сразу исчезает, как только речь заходит о Льве Толстом. Одно из стихотворений в цикле «Российские парсуны» посвящено Льву Толстому, как уже говорилось, а в другом стихотворении того же цикла есть упоминание о Толстом. Приведем текст стихотворения «Граф-гуру».

 

Прокомментируем сложную образность данного стихотворения, что необходимо для понимания основной мысли поэта. Отношение поэта к философско-религиозным взглядам Льва Толстого отражено уже в названии, в котором Толстой не удостоен ни имени, ни фамилии, а наименование «гуру» звучит довольно издевательски. «Индуистские махариши» – последователи индийского гуру, Махариши Махеш Йоги (1918 – 2008), основателя учения трансцендентальной медитации. Метаноик преобразует имя собственное в нарицательное, да еще в форме множественного числа, придавая наименованию «махариши» уничижительный смысл. Каким бы  ни было мнение Метаноика об учении трансцендентальной медитации, увлечение которой широко распространялось на Западе и в нашей стране в 1980-х – 1990-х годах, характеристика Толстого как «предтечи» этого учения совершенно неприемлема, тем более, что за поведение последователей индийского гуру и их отношение к «Гаутамовым джатакам», т.е. древнеиндийским притчам о земных перевоплощениях Будды («Гаутамовы» следовало бы начинать с прописной буквы; Метаноик поступает с этим словом так же, как с «махариши»),  русский писатель отвечать не может. Не виноват Толстой и в том, что, по преданию, апостол Фома принял мученичество в Индии, где распространял слово Христово. Метаноик непоследователен и в том, что как бы забывает, что именно пытливый апостол Фома от самого Христа потребовал доказательств. Зачем же тогда не прощать Толстому его философского сомнения и религиозного поиска?

Удивительно, что Метаноик, при всей своей необыкновенной эрудиции, не знает, как относился Толстой к редстокистам. Достаточно внимательно прочитать «Анну Каренину», не говоря уж о переписке Толстого с А.А.Толстой, чтобы увидеть ироническое отношение писателя к брюшюрам редстокистов и их учению, которое Толстой прямо высмеивает. Духоборы же вызывали уважение Толстого в первую очередь своим непротивлением. Метаноик упрекает в «изгойском норове» несчастных  духоборов, которых Толстой спасал от преследования царских властей, помогая духоборам покинуть Россию и делясь с ними своими гонорарами, что, видимо, в стихотворении интерпретируется как «звон монет», якобы интересующий Толстого. И конечно, не подобает поэту обвинять великого писателя в симпатии к «врагам Христовым», приписывать Толстому чуть ли не ненависть ко всем без исключения «православным»,  превращая Толстого в какого-то экстремиста.

Неплодотворно и неверно утверждение, что «мир душевный» Толстой назвал «подлостью». В этих знаменитых словах Толстого, которые знает любой школьник, даже не читавший толстовских произведений, душевной подлостью называется «спокойствие», причем подразумевается под этим «спокойствием» духовное оскудение, отказ от совести в пользу сытости. «Иной», упоминаемый как предполагаемый спутник Толстого, -- это дьявол, а «терафим»  (в древнееврейском языке это форма множественного числа) – фигурки антропоморфных идолов; в одном из толкований этимологии этого слова встречаются определения «злой дух», «демон». Строка «среди лесов, вертепов и пустынь» содержит отсылку к Рождеству, ведь вертеп – пещера Рождества, в которой родился Иисус Христос. «Пустыни» тоже, разумеется, не деталь ландшафта в окрестностях Ясной Поляны; они являются отсылкой к христианству, например, старчеству. Толстой тенденциозно изображен проходящим мимо пустынь и вертепов, к «бескрестному бугорку». Да, на могиле Толстого нет креста (такова была его воля), но вот обвинять Толстого в гордыне – не значит ли впадать в гордыню еще большую?

 

Поэзия Фотиандра Метаноика с ее сложнейшей образностью  – явление, весьма интересное на фоне современной т.н. «филологической поэзии» и принадлежащее, как нам кажется, не только к выдающимся современным художественным достижениям, но и к глубокой философской эссеистике и даже экзегетике. Тем более неожиданна парадоксальная интерпретация поэтом-эрудитом наследия и личности Л.Н.Толстого, выдвигающая на первый план религиозно-этические искания писателя (что ценно в свете современной рецепции Толстого за рубежом, особенно на Востоке), но оценивающего их со знаком «минус».

Православная тенденциозность сыграла в данном случае с поэтом злую шутку. Невозможно поверить, что автор стихотворений не знает широко известные факты  биографии Толстого. Конечно, знает, но в угоду собственной гордыне обвиняет Толстого чуть ли не в сатанизме, противопоставляя его «Руси святой». Толстого поэт еще и отождествляет с «вертлявыми марксенятами» (210), которые радели «терафимофараону» (210). «Терафим»  у Метаноика обозначает Толстого, «терафимофараон» –  Сталина. Получается сопоставление опасное (стихотворение «Синодальная слава»). В стихотворении «Апокалипсис Александра», наполненном реминисценциями из поэмы Блока «Двенадцать», «терафим» обозначает мумию в мавзолее на Красной площади и появляется в таком контексте:

Возможно, что статьи Ленина о Толстом, подлежащие обязательному изучению в советское время, сыграли роль в том, что мотив терафима проявился во всех этих стихотворениях. Но не виноват Толстой и в том, что стал объектом внимания со стороны Ленина (в статьях, вовсе, кстати, не апологетических по отношению к писателю и его учению) …

Зато Иоанн Кронштадтский, ненавидевший Толстого до такой степени, что молился о его смерти (!), т.е. христианин, поступавший отнюдь не по-христиански, назван у Метаноика «пастырем», «исполненным милосердья и печали» (211). О нападках Кронштадтского на Льва Толстого поэт умалчивает.

Светлана Голова на наши логические выкладки отвечала примерно так: «Судя по страницам дневника, за несколько месяцев до блаженной кончины, то есть 24 августа и 6 сентября 1908 года, св. Иоанн Кронштадтский действительно возносил молитвы о скорейшей кончине Льва Толстого, - этим святой следовал церковной традиции. Так, св. Василий Великий молился, чтобы Господь не попустил возвращения с Персидской войны Юлиана Отступника, - как о том рассказывает в житиях св. Димитрий Ростовский, причем о гибели этого отступника молились все Церкви. По молитвенному обращению св. Исаакия Далматского, в честь которого Петр Первый основал Исаакиевский собор, погиб гонитель христиан Валент. А святой Еллий, переправившийся на крокодиле через реку, затем молитвенно повелел крокодилу самому умереть, чтобы не губить больше людей, – и тот умер. 

Святой Иоанн видел опасность проповеди Толстого, выражавшего настолько популярное в интеллигентской среде отношение к Церкви, что духовно больное предреволюционное русское общество, могло под влиянием этой проповеди окончательно духовно погибнуть – столь велик был авторитет гениального русского писателя – и по многим причинам (не только из-за проповеди Льва Толстого) в дни революции действительно пережило серьезную катастрофу, ибо, как свидетельствует Библия, в основе истории лежит духовный закон, действие которого можно проследить на фактическом материале столетий и даже тысячелетий: когда общество живет по заповедям Божьим, оно благовествует; когда народ отпадает от веры – начинаются войны, эпидемии, страдания. С этим законом мы столкнулись и во время распространения коронавирусной инфекции. Толстой – выражение русского свободомыслия, приведшего к революционной катастрофе и выраженного в его, толстовских, формулировках:

«В “Ответе Синоду” (1901) Толстой писал: “То, что я отрекся от Церкви, называющей себя Православной, это совершенно справедливо”. “Сказано также, что я отвергаю все таинства. Это совершенно справедливо. Все таинства я считаю грубым… колдовством”. В “Обращении к духовенству” (1902) Толстой писал: “…Есть ли в христианском мире книга, наделавшая больше вреда людям, чем эта ужасная книга, называемая “Священной историей Ветхого и Нового завета”?» (19) - читаем в труде И.К. Сурского, собравшего эти цитаты. Оказалось, что Истина и свободомыслие – вещи взаимоисключающие». – Таково мнение одного из Метаноиков.

Здесь нельзя не сказать, что другие представители современной «филологической поэзии» (А.А.Тарковский, Л.Лосев, А.Городницкий, А.Кушнер, Л.Анискович, Д.Быков и особенно Н.Тугаринова) не стремятся акцентировать антицерковную направленность творчества Толстого. Конечно, они пишут о Толстом и его произведениях по-разному. Городницкий создал ориентированный на центонность жестокий романс «Болконский» на тему ужасной судьбы (как и положено в этом жанре). Лев Лосев ценил в Толстом мудрое знание человеческой природы и восклицал: «Толстой или Бог?!» (20). Лидия Анискович даже называет Толстого «апостолом» (21). Александр Кушнер, как и Фотиандр Метаноик, дополняет книгу своих стихов культурологическими и филологическими очерками, но, в противоположность Метаноику, создает прямо-таки гимн Толстому. Рассказав о свойственном Анне Ахматовой неприятии Толстого, Кушнер вновь переходит на стихи, восклицая: 

 

 

Эссе и стихи Кушнера «вдвойне интересны тем, что это не просто рецепция Толстого, это рецепция рецепции, потому что в них открывается то, как поэт воспринимает в других поэтах толстовское, открывается, как он слышит в других эту толстовскую ноту» (23). Даже у Д.Быкова вопль, приписываемый Толстому: «Ничему вас не выучил, суки, И учил не тому, чему надо!» («Мне не жалко двадцатого века») (24) рифмуется со строкой: «в погибельной муке».  Здесь Быков в свойственной ему эпатирующей манере ведет речь не о том, как Толстой ошибался, а о том, как ошибались те, кто его не понимал… В 2012 году была опубликована интереснейшая поэма (ставшая, как отмечала пресса, «изюминкой» XXV ММКЯ в сентябре 2012) молодой поэтессы (и кандидата филологических наук) Н.С.Тугариновой «“Война и мир” в стихах» (25) с вступительной статьей профессора филологического факультета МГУ А.П.Авраменко, где поэме была дана высокая оценка. Надо сказать, что и ранее, в 60 – 70-е годы прошлого века произведения Толстого вдохновляли поэтов (А.Галича, А.Вознесенского).

Таким образом, рецепция творчества и личности Толстого в поэзии середины прошлого века и в современной поэзии в целом апологетическая, и с этим восприятием резко диссонирует интерпретация Метаноиком Льва Толстого и его наследия как противных Богу. Поэзия, «как учат нас фольклористы, идет не от мифа, а от ритуала. (Это важно, т.к. ритуал древнее и «архетипичнее», т.е. он более устойчив. Поэтому в поэзии, хоть и постмодернистской, Толстой остается обожествленным, а в прозе уже мифологизировался до неприличия «t» и андроидов)» (26). К сожалению, Метаноик разделяет с современной прозой неприятие Л.Толстого (хотя и не с постмодернистских, а с тенденциозно-православных позиций). Приведем также несколько строк о Толстом из второй, прозаической части книги Метаноика: «Толстой – это конфликт с христианством, отвергаемым как закон, в поисках благодатной естественной жизни, являющейся на самом деле неустойчивой гномической «естественностью», не защищающей человека от кризисного пути взлетов и падений» (609). Эти строки поясняют позицию поэта, выраженную в стихах, но вряд ли могут рассматриваться как справедливая характеристика «конфликта» Толстого с христианством. Да и кто может прожить без взлетов и падений? Бесчувственный кирпич? Ведь и «Война и мир» Толстого вбирает в себя борьбу любимых героев писателя за мир в их собственных душах.

Интересна интерпретация Метаноиком «Бедной Лизы» Н.М.Карамзина. В «Элегиях с берегов Лизиного пруда», миницикле из четырех стихотворений, поэт создает «продолжение» сюжета и пишет, что бедная Лиза не утопилась, а ушла в монастырь, как другая знаменитая Лиза русской литературы, Лиза Калитина. Элегии написаны белым стихом, заметна анаграмма «Лиза» и паронимия «Лиза – лицо – лик» как отсылка к интерьеру монастыря, иконописи и ликам святых, окружающим Лизу в монастыре:

 

 

В стихотворении с объясняющим замысел автора названием «Pendant» узнаются мотивы знаменитого блоковского верлибра («Она пришла с мороза раскрасневшаяся…). Блоковский голубь заменен здесь на ворона, «художественный журнал» – на «медицинский», «волнение» – на «олимпийское спокойствие» и т.д. Верлибр, представляющий в стихотворении Блока систему метрических цитат, которые подчеркивают авторскую иронию и прощание с «Прекрасной Дамой», в стихотворении Метаноика выполняет двойную функцию: и отсылает к Блоку, и означает почти постмодернистскую самоиронию.

 

Таким образом, стихотворение Метаноика нельзя назвать «перепевом», который, по мысли А.П.Квятковского, является «использованием писателем формы известного литературного произведения, в которую, однако облечено резко противоположное содержание, чаще всего сатирическое» (27). За этим стихотворением приходится признать исключительно новаторский характер.

В заключение обратимся к интересной интерпретации стихотворения А.М.Голова «Апухтин», встретившейся на страницах журнала «Наука и религия» в статье литературоведа В.Фоменко о А.Н.Апухтине: «До сих пор творчество Апухтина изучено мало. Но вот Андрею Голову – поэту, переводчику, что-то открылось доселе не отмеченное никем в этом замечательном представителе русской литературы. В этом убеждает посвященное Апухтину стихотворение, которое так и называется «Апухтин». Оно написано с любовью и сожалением, в нем видна тяжелая судьба поэта. Это стихотворение, как и вся поэзия Голова, будит исследовательскую мысль» (28). Далее в статье цитируется все стихотворение.

Стихотворение «Апухтин» не включено в книгу «Попытка к бытию», поэтому не может рассматриваться как принадлежащее перу Фотиандра Метаноика. Однако интересен сам факт обращения исследователя-литературоведа к поэзии А.Голова. И вслед за автором статьи хочется подчеркнуть, что стихи Фотиандра Метаноика, как и А.Голова, имеют очень большой интерес для исследователей литературы и как примеры «филологической поэзии», и как импульсы к исследованию русской культуры.

В целом книга стихов Фотиандра Метаноика может быть названа выдающимся собранием истолкований и интерпретаций русской и зарубежной литературы. Нельзя не отметить и чрезвычайно интересные стихи … о стихах. В книге «Попытка к бытию» это «Ямб», «Ибо поэзия», «Жаль», «Последний срок», «Потому что», «Стихотворство» (все – в цикле «Еже писах – писах»).

 

Раздел 3. Цикл «Шесть соток России»: образ пространства и мотивная структура. Восприятие читателей.

 

          Цикл «Шесть соток России» примечателен тем, что в нем поэт довольно неожиданно оказывается мастером пейзажа и, сохраняя статус поэта-интеллектуала, демонстрирует тот лиризм, который принято называть «тончайшим». Шестисоточный пейзаж детализирован до мелочей: стрекозы, лягушки, георгины, грядка с чесноком, укроп, ёжик, забор, соседский сарай. Как уже было сказано, мелочи дачной жизни, даже в какой-то степени ее «сор», не мешают росту медитативных стихов. Рассмотрим образ «шестисоточного пространства» подробнее.

          Даже лето на даче – как будто вечность: «лето всё, что думало сказать Руси – сказало» (434). Дачное лето преображается в «Лето Господне». Весна на даче – это Благовещение и Пасха («Весенние футурумы»), осень – Покров («Канун Покрова»). Именно в «шестисоточных капсулах среднерусской ландшафтной зоны» (431) ощущается, что «Юлиев индиктион Ещё на щепотку часов разойдется с грегорианским» (428), т.е. уже тот факт, что над головою видно небо, а не потолок московской квартиры, заставляет вспомнить о ходе времени и его законах. «Юлиев индиктион» –  это «Великий Индиктион», период времени, «заключающий в себе 532 года, после которых круг солнечный (из 28 лет) и лунный (19 лет) опять начинают свое течение в прежнем порядке, опять дни Пасхи и других праздников будут следовать, как в прежние 532 года» (29). Юлианский и грегорианский календарь, как известно, имеют расхождения, и «индиктион» –  понятие только юлианского календаря, который дорог, конечно, Метаноику как старинный и связанный с православием. Дачный клочок земли, «шестисоточная капсула», оказывается причастным к движению солнца и планет. Поэт, прикованный к инвалидному креслу и не имеющий возможности выехать дальше, чем в Подмосковье, ощущает себя обитателем Вселенной. Уже цитированная нами строка о подсолнечнике («застолбил себе у тына квадратный фут Евразии» (426)) может быть переосмыслена и в свете этой концепции дачного пространства как модели Вселенной, не зря ведь именно цветок подсолнечника называют «маленьким солнцем», а  поворот цветка в течение дня может быть рассмотрен как символ круговращения времени, повторения индиктиона и сакральных событий.

           Главную роль в цикле играет мотив дома, который репрезентируется и образом маленького дачного домика, и упоминаниями о «святой Москве», и символом «русского дома», и отсылками к астрономическим законам. Упоминаются и Луна, которая порой олицетворяется как «девушка в серебряной люльке» (441), и звезды, и всепобеждающая ночь, и все это создает захватывающее ощущение предстояния человека перед Вселенной:

 

Даже летучие мыши «пролетают по орбите» (441), а лягушка в прыжке летит, «отшвырнувши пространство из-под брюшка» и «состязается с временем» (440). Домик, разросшийся до космических размеров и дачные деньки, моделирующие вечность,  – вот главное настроение и главные мотивы цикла.   

Вообще в книге Метаноика можно встретить (и за пределами рассматриваемого цикла) своеобразную «оду огороду», складывающуюся из стихотворений, названия которых суть названия непритязательных дачных растений. Это «Хрен» (339), «Плющ» (330), «Вьюнки» (348), «Астры» (353), «Геомантия георгинов» (425), «Ноготки» (438), «Лесные ландыши» (440), «Вербные почки» (465), «Желтые тюльпаны» (468), «Чертополох» (315), «Ромашки» (201), «Флоксы» (182), «Тюльпаны» (7), «Дикий виноград» (5).

Цикл «Шесть соток России» покоряет не строгой, как в «Российских парсунах», интонацией, а теплотой, с которой поэт смотрит на окружающий мир, приобщая к православию даже дачную живность и растительность, находя красоту и в буйном язычестве природы. Религиозные мотивы в этом цикле соединяются не с инвективами в адрес неправославных людей и деяний, а с нежным, даже трогательным отношением ко всему существующему на земле. Весенние хоры лягушек названы «клиросами лягушачьими» (442), ягоды смородины – «четками» (439), кошка с потомством – это  «Сара из рода кошачьих», которая «блюдет израилев путь Плодовитости» (437),  на месте парников – «пещерный монастырь для трех ежей И множества послушников-улиток» (432),  и даже «телеантенны косят под кресты» (427), а телефонный звонок – под колокольный звон (449). А солнце похоже на «дискос», как первый снег – на первое причастие (448). Неожиданно юмористически завершает стихотворение «Ноготки» характеристика дачного урожая картошки в строчках, где оксюморон («Бесплодной плодовитостью») относится и к экуменизму (проповеди объединения христианских церквей), и к заботам дачников:

 

      Языческие мотивы, живописующие дачную стихию шести соток, также не отвергаются. Дачный леший сидит в болоте («Канун Покрова»), но зимой перебирается в «волюм Максимова» (434), т.е. в знаменитую книгу С.В.Максимова «Нечистая, неведомая и крестная сила», переизданную в Москве в издательстве под названием «Советская Россия» (что само по себе забавно) в 1981 году (издание имелось в библиотеке Голова).  В стихах цикла огородный урожай иронически называется «дарами Цереры» (439), ландыши сравниваются с «зубами Перуна или Ярилы» (441), ветер – «Калужский Борей» (439). К знаменитой Венере Каллипиге (статуя «Венеры, открывающей зад», шедевр неизвестного мастера I века, но, возможно, копия более ранней греческой статуи) отсылает полуюмористическое стихотворение-улыбка, в котором дачницы, склонившиеся над грядками, «заполняют изобильем телес Весь проезд между заборами, в лес Взор вперив – и, подбоченясь, как ферт, Ждут: не прет ли мейстер Рубенс мольберт, чтоб с Кустодиевым этаку цветь Каллипигственную запечатлеть» (447).

Но в стихотворениях, живописующих шесть соток, найдем не только подробности дачных забот, а философию земледельческого смирения, о чем писал, например, Г.Д.Гачев: «Земледелии – согбение, поклон, поза молитвы, преклонение вертикали человеческой гордыни…   При земледелии взгляд уставлен вниз, на борозду, в землю, в прах, откуда я и куда возвращуся. Это – школа смирения, т.е. бытия с миром в душе» (30).

Стихотворение «Дачный вечер» особенно наглядно демонстрирует прием сочетания бытовых подробностей с мотивами вечности, космоса и сакрального времени.

 

Здесь «настил» на крыльце дачного домика (съезд для инвалидного кресла) сравнивается с библейским «моисеевым посохом», помогавшим преодолеть пространство пустыни. Колеса инвалидного кресла – «четыре мистические колеса», т.е. отсылка к колесам в библейском видении пророка Иезекииля:

«И смотрел я на животных, и вот, на земле подле этих животных по одному колесу перед четырьмя лицами их. Вид колес и устроение их — как вид топаза, и подобие у всех четырех одно; и по виду их и по устроению их казалось, будто колесо находилось в колесе.  Когда они шли, шли на четыре свои стороны; во время шествия не оборачивались.  А ободья их — высоки и страшны были они; ободья их у всех четырех вокруг полны были глаз.  И когда шли животные, шли и колеса подле [них]; а когда животные поднимались от земли, тогда поднимались и колеса. Куда дух хотел идти, туда шли и они; куда бы ни пошел дух, и колеса поднимались наравне с ними, ибо дух животных [был] в колесах. Когда шли те, шли и они; и когда те стояли, стояли и они; и когда те поднимались от земли, тогда наравне с ними поднимались и колеса, ибо дух животных [был] в колесах» (Иез. 1: 15 – 22).

Ёжик, встретившийся у крыльца, предстает как «явление» и соотносится с «Видением Иезекииля», которое трактуется в богословии как видение божественной Славы. А дачный домик, в который смотрит звезда, да еще «полуручная», оказывается «яслями Вифлеемского вертепа». Мешающий огородной работе на даче дождик наводит на пессимистические размышления, которые начинаются с замечания о том, что:

 

Подведем итоги. Цикл «Шесть соток России» –  шедевр медитативной лирики Фотиандра Метаноика, сумевшего соединить бытописание с интонациями глубокого философского прозрения. Стихотворное мастерство, чувство слова, наполненность каждого слова смысловым пространством делают стихотворения цикла своеобразным философским и мировоззренческим трактатом.

          Нельзя не сказать о восприятии цикла школьниками. Уроки внеклассного чтения по стихотворениям Фотиандра Метаноика вызвали живой интерес одиннадцатиклассников. Опрос учителей, практиковавших на уроках обращение к этому циклу стихов Метаноика, показал, что подростки с удовольствием воспринимают дачные, бестиарные и космически-солярно-лунарные мотивы в его творчестве. В то же время, потребовался, конечно, тщательный комментарий к стихам и истолкование отдельных не понятных школьникам «темных мест» с помощью учителя.

 

Раздел 4. Мотивы русской кухни в поэзии Фотиандра Метаноика и их интерпретация.

 

Кулинарные мотивы в  лирике не являются чем-то совсем экзотическим (вспомним Державина!), но и не являются чем-то обычным. В поэзии Метаноика кулинарные образы: грузди, маслята, рыжики, чеснок, хрен, кабачки, котлеты, кока-кола, фанта, булки, гамбургеры, вино, чай, молоко, сметана, щавель, малина, огурцы, творог, сыр, сливки, блины, масло, капуста и т.д.  – совершенно органичны. Кроме того, это еще и часть русского дома, образы, связанные с темой религиозных праздников: масленицы и поста, что придает такого рода стихотворениям ту смысловую многомерность, которой отличаются и стихотворения о «сакральных шестисоточниках».

Яркая картина постного изобилия нарисована в стихотворении «Москва великопостная» (209). Перечисление продуктов – в лучших традициях русской литературы: «капуста в резных кадушках», «грибки сушеные в пятиаршинных снизках», «горох», «идиллическая репа», «налим, постёганный в архиерейской кадке» (уха из «разгневанного налима» – блюдо, описанное еще у Салтыкова-Щедрина), «осетр», похожий на «городничего» (!), «форель», «сомы», «снеток», «ботвинья»…

   Приведем одно из последних, предсмертных стихотворений А.Голова «Пост». В книгу «Попытка к бытию» оно не вошло и считаться произведением Фотиандра Метаноика не может. Но оно очень показательно как пример переплетения возвышенной религиозной семантики и семантики бытовой, неожиданно внимательной к мелочам и прозе обыденности:

 

 

 С.В.Голова вспоминает: «Андрей Голов говорил, что пост для него – показатель серьезности намерений. Великий подвиг Христа ради – редок в наши дни, пусть символом повседневной готовности к нему будет пост, который Андрею давался куда труднее, чем здоровым. Он любил «кулинарить», поэтому пост, помимо всего прочего, уплотнял наше общение, наполнив его кулинарной поэтикой бытия. Пост и молитва преобразили его. Тяжело страдая, перед смертью он неоднократно повторял: «Жизнь хорошая». Христианство сквозь боль умирания, непосильность поста и жертвенность молитвы примирило Андрея Голова с жизнью» (32).

 

Стихотворение Метаноика «Масленица» начинается, как и «Пост», с середины предложения, оттененной начальным союзом и многоточием, что подчеркивает интонацию «отрывка», излюбленного романтического жанра. Но в «Масленице» больше сравнений, изощреннее метафорика: «блины как псевдонимбы», «символы языческой весны, Солярной метафизике верны», капуста и грибы предстают как «гербы» (465) и т.д.

Поэт внимателен и к «братьям нашим меньшим». «Желтые синички» радуются: «Хвала Христу: они опять дожили До звона капель о начал поста!» (468). Если учесть, что зимой для синичек кладем в кормушки сало, стихотворение о посте синичек приобретает еще более веселый смысл. А котята питаются даже в постные дни, как обычно: «И котик, как Алеша Карамазов, Грозит вкусить копченой колбасы И молока, ничто же ся смущаху Дня пятницы-распятницы» (468 – 469). Стилевая эклектика  (старославянские формы смешиваются с разговорными выражениями: «пятницы-распятницы») утепляет интонацию, создает неповторимое, только поэзии Фотиандра Метаноика свойственное взаимопроникновение серьезности и улыбки, благословляющей все проявленья бытия. Стихотворение «Память Свв. отец шести вселенских соборов» своим заглавием настраивает на самый серьезный лад, но начинается неожиданно:

 

 

Святые отцы и севрюжьи спинки – такое соседство в стихах благочестивейшего Метаноика вряд ли можно было предполагать. Но ассоциации идут дальше, читатель вспоминает, что рыба – символ Иисуса Христа во времена первых христиан…  Тут приходится вспомнить суждение из прозаической части книги Метаноика, где обличается такая психология,  которая «проявляется во внимании к мелочам – до крайней ранимости и обидчивости – и в нечувствительности к сути» (473). Однако кажется, что в своей поэзии Метаноик более прав: самые бытовые подробности в его стихах – совсем не мелочи, они всегда увязаны с самым высоким смыслом, сутью…

Поэтому здесь примером для Метаноика служит любимый им Гоголь. Пиры в гоголевских произведениях, обжоры Петух и Собакевич – реминисцентный фон стихотворения Метаноика «Постный стол» (29). Ведь и гоголевский полицмейстер-«чудотворец», получивший дары «рыбного ряда», – знак травестирования евангельского чуда насыщения толпы пятью рыбками, а не просто гоголевское обличение корыстолюбия властей:

 

На «кулинарную» образность Метаноика повлияли также Мельников-Печерский и Иван Шмелев.

Стихотворение «Чеховский сюжет» начинается со строчки «Кухарка до обеда рубит фарш…». Перечисление блюд занимает в стихотворении

заметное место, и чувствуется, что в чеховских сюжетах Метаноик не склонен находить особую глубину.

В другом стихотворении («Кеники») упоминаются Лукулл и Эпикур, ставшие эмблемой радостей плоти и чревоугодия, а само название стихотворения – неологизм, игра слов «киники» и «кеники», от латинского «кена» (обед). «Кеники», т.е. «обедающие», собираются у стола, как у алтаря:

 

 

А вот блистательный образ с «кулинарным» оттенком, отсылающий к вечной российской обломовщине:

 

 

Кулинарные мотивы в творчестве Метаноика – это и упоение артефактами былых эпох в поэзии, посвященной античности, средневековью, русскому XVIII веку, другим эпохам российской истории, и в то же время символика как христианской аскезы, так и русской широкой души, религиозных праздников и обрядов. Именно в таком ключе интерпретируются кулинарные мотивы в стихах Фотиандра Метаноика и Андрея Голова, если рассматривать интернетные отзывы и восприятие поэзии Метаноика школьниками.

(Продолжение следует)