Лаборатория слова

 

 

 

 

Глава 3

Мифопоэтика лирики Фотиандра Метаноика

 

Раздел 1. Поэтический бестиарий Фотиандра Метаноика.

 

Поэтический бестиарий поэта можно разделить на две части. Одну составляют фантастические звери, другую – реальные. Но весь бестиарий может быть рассмотрен с точки зрения мифопоэтики. Цикл «Бестиарий из Ноева ковчега» в книге «Попытка к бытию» представляет собой наиболее заметное собрание стихотворений, в которых мотив животных играет главную и, разумеется, циклообразующую роль. Открывается цикл стихотворением «Минойский осьминог». По-видимому, в начале цикла поэт хотел рассказать о каком-нибудь древнейшем (с мифологической точки зрения) животном. «Минойский» значит критский, эпитет отсылает и к архаической  эпохе, и к древнему мифологическому локусу, острову Крит. Конечно, в стихотворении встречаем и Минотавра, которого в силу его миксантропической природы невозможно отнести ни к животному, ни к человеку. Упоминается и «герой» (Тесей), и его несчастный отец Эгей, бросившийся со скалы «в голубые объятья осьминога» (410).

          Образ осьминога возник в стихотворении как экфрасическое описание (впрочем, весьма опосредованное) изображений осьминога на вазах, утвари и даже каменных гирях минойской эпохи, найденных при раскопках Критского дворца и ставших широко известными. Недаром в стихотворении говорится об осьминоге «на блюде». В наши дни вазы «с минойским осьминогом» в качестве модных украшений интерьера продаются в сувенирных магазинах и изготавливаются на заказ. Но мы уже знаем, что в стихах Метаноика даже самая, казалось бы, незначительная бытовая подробность чрезвычайно многогранна и насыщена семантически. Интересен «осьминожный» синтаксис стихотворения: оно представляет собой самый, наверное, длинный период из всех стихотворений в книге, т.е. одно сложное предложение, схема которого похожа на щупальца осьминога, распространяющиеся во все стороны и переплетающиеся между собой.

          Ключевым стихотворением цикла является стихотворение «Ноев ковчег», гд

е

В этом ковчеге, как и следовало ожидать, звери соблюдали перемирие, которое обрисовано в таких выражениях: «И на ежика не крысилась панда», «на шпангоутах ютились впритык \ Змеи, ласточки, бельчата, мартышки», «Ворон с голубем молчал у окна» (411) и т.д. Ворон и голубь после потопа вели себя согласно Библии: «Ворон ринулся на гору Кармил, Голубь крылья распростер к Иордану» (411). Но и такие животные, которые в Библии не упоминаются, поместились в ковчеге Метаноика. Это, например, панда, еж, пингвин, который, завидев сушу, «обхлопал ластами ил \ И вразвалочку побрел в Антарктиду». Так что можно увидеть в этом стихотворении новый библейский апокриф, дополняющий миф о потопе.

          «Птицушки» (так птицы иногда называются в русском фольклоре, в былинах) – название еще одного стихотворения цикла. Птицушки для Метаноика особенно дороги потому, что они – «единственная зооморфность, кою Бог осенил Своею Ипостасью» (412). Ведь голубь – символ Духа Святого. Другие птички тоже оказываются символами: желтоголубая синичка – «жовтоблакитность щирыя Украйны» (412), пеночка – «хранительница тайны Малинова варенья», овсяночка – «житной каши» (412). А вот сова-«новостильница», которую надо «отвадить», прилетает из Греции (сова – символ богини Афины). В Греции многими монастырями принят «новый стиль», т.е. богослужение в согласии с григорианским календарем, за что юлиански-правоверные клирики и прихожане осуждают «новостильников». Поэтому и «отваживают» сову православные птички.

 Герой стихотворения «Цилинь»  – существо мифологическое, с телом оленя, рогом, шеей волка, копытами, чешуей (или разноцветной шерстью) и с хвостом быка. Иногда отождествляется с единорогом. «Древние авторы рассматривают цилиня как воплощение морально-этической категории – жэнь (человеколюбие, гуманность)» (33). В таком значении цилинь упоминается и в других циклах книги Метаноика, например, в посвященном Китаю цикле «Карпик из запретного города».

Другие  существа китайской мифологии – розовые драконы в одноименном стихотворении, подчеркнуто картинны, как и минойский осьминог. В стихотворении запечатлен сюжет китайской вазовой росписи. Так что перед нами снова стихотворение-экфрасис, вбирающее семантику китайской миниатюры. Дракон в Китае, как известно, не страшен, а кроток и услужлив, приносит счастье, достаток, умиротворение, помогает культурному герою. Метаноик соединяет мифологему драконов с мудростью и буддизмом, розовые драконы с «кроткими лапами» знают «о Будде бесконечно больше, чем он о себе помнит сам» (421). Росписи ваз и расписная керамика – один из любимых мотивов Метаноика. Античные вазы украшены изображениями Апулеева ослика, как уверяет нас поэт в стихотворении «Ослик Апулея. (Рисунки на вазах)». Стихотворение это, правда, не входит в цикл «Бестиарий из Ноева ковчега», но интересно тем, что, перечислив обычные сюжеты вазовой росписи: вакханок, сатиров, игру на кифаре и флейте, одоление Минотавра Тезеем, триремы Ясона и т. д., – поэт наиболее  подробно останавливается на ослике, развивая целую систему иронических интерпретаций романа Апулея «Золотой осел»:

 

Шедевром бестиария является, несомненно, стихотворение «Белёк». Выше мы цитировали зачин этого стихотворения-оды. Выпишем эпитеты, которыми наградил белька щедрый автор: «пушистомудрый», «заполярный исихаст», «благоуветливый белец», «кроткий». «Исихаст», т.е. анахорет-молчальник, творящий Иисусову молитву, «благоуветливый» значит «кроткий, приветливый», «белец» –  послушник,  иногда:  «готовящийся к постригу». «Послушник эволюции и мамы» (414), т.е. тюленихи – вот как назван в стихотворении белёк, который на краю лунки, как «на краю крещенския купели» (414), потихоньку растет, дожидаясь смены своей белой шубки на тюленью шкуру, после чего сможет самостоятельно нырять и добывать пищу. Белёк, конечно, не мифологическое животное, но уже достаточно мифологизированное в современном интернетлоре, получившее шутливое название «кисерыбик» из-за своей пушистости и ставшее широко известным после кампании за отмену белькового промысла. А у Метаноика белёк не только герой посвященной ему оды, но и читатель оды Ломоносова, потому что «О Божием величье размышляет при великом северном сиянье» (414).

В стихотворении «Ящерка» цикл о бестиарии как бы набирает мифологический разбег. Становится ясно, что цель поэта – не только описание зверюшек, пусть достойных умиления и восхищения, и даже не только метафоризация этических норм и религиозных догм в образах животных, а поэтическое исследование архетипов. Ящерица лучше всех других животных подходит для этого исследования. Еще Бунин (кстати, в галерее русских писателей Метаноиком никак не отмеченный) опасался ящериц, предполагая, что они могут большую беду наделать, если вспомнят свое доисторическое динозаврское прошлое. Мемуарист А.В.Бахрах рассказывает: «Вы их не знаете, -- объяснял мне Бунин, -- вы не думаете о том, что их предками были страшнейшие ящеры, какие-то там игуанодоны, картинки которых я с величайшим омерзением где-то недавно видел. Наверное, они сохранили инстинкт предков и только подрастут – черт знает что наделают!» (34). И Булгаков в «Роковых яйцах» по-своему интерпретировал пресмыкающихся и земноводных. Метаноик в своем стихотворении, как всегда, оригинален,  и у него читаем:

 

Если сопоставить последнюю строку этого стихотворения («К динозавровому бытию!») с названием книги Фотиандра Метаноика «Попытка к бытию», то стихотворение о глубинной памяти и архетипах – «логотипах Откровения» можно рассматривать как ключевое не только в этом цикле, но и во всей книге Метаноика. Возможно, что таковым и было скрытое намерение автора.

В цикл «Бестиарий из Ноева ковчега» входит и стихотворение «Бабочка», насыщенное мифологическими аллюзиями. Здесь бабочка как символ души соседствует с даосским примером взаимозаменимости бабочки и даосского философа (35), тема реинкарнации переплетается с египетским и индуистским мифом. Бабочки не дерзают спорить с дьяконом Андреем Кураевым, о чем слегка насмешливо повествует Метаноик, и завершается стихотворение, как это характерно для поэтики Метаноика, афоризмом о том, чем закончился едва начавшийся спор бабочек с Кураевым:

 

Другое стихотворение с таким же названием входит в цикл «Карпик из запретного города»  и раскрывает философию Чжуанцзы еще более наглядно:

 

Завершается цикл «Бестиарий из Ноева ковчега» стихотворением «Ласточки», написанным в излюбленной форме медитативной лирики – форме отрывка. Ласточка в мифологической классификации птиц относится к птицам «хорошим», кроме того, она символизирует избавление от несправедливого проклятия. Стихотворение начинается и завершается многоточием. В начале стихотворения говорится о стайках ласточек, готовящихся к отлету в теплые края, но стремительно, уподобляясь полету ласточки, стихотворение набирает мифологическую высоту обобщения.

 

В стихотворениях книги «Попытка к бытию» образы животных играют одну из первостепенных ролей. Зоомотивы в поэзии Метаноика связаны с мифом и архетипом. Есть и такие образы, мифопоэтика которых вбирает в себя индивидуальный миф. Это образ ёжика и особенно образы кошек. По насыщенности «котомотивами» (или, по-научному, фелинологией) поэзия Метаноика превосходит египетские гимны.

В цикле «Бестиарий из Ноева ковчега» есть триптих-миницикл под названием «Тройственное написание о ёжиках». С точки зрения ёжика, героя триптиха, кузнечик – «муэдзин», листики подорожника – «глиняные таблички»,  ловля мышек куда полезнее казни еретиков. В триптихе есть замечательный образ, повторенный в стихотворении «Канун Покрова» из цикла «Шесть соток России»:

 

Симпатию поэта вызывает православная религиозность ёжика:

 

Религиозность ёжика – не шутка, потому что в христианстве принято, например, считать, что акация первой приняла христианство. Если христианство может принять дерево, то почему бы ёжику не внимать литургии? Святой Василий упоминается в стихотворении о ёжике потому, что в «Беседах на Шестоднев» Василия Великого есть рассказ о практичности ёжика в устройстве норы. Василий Великий как автор «Шестоднева» воспет и в других стихотворениях Метаноика, например, в «Стихирах Василию Великому», а в стихотворении «В частности» упоминается

 

Поэтому и ёжик «…чтит маслёнок, рыжик и сморчок, \ И в тонцем сне, в плену метельна лика, \ За «Шестодневом» чтёт «Физиолог» \ В день памяти Василия Велика» (420). Более того, в стихотворении «Стихотворство» ежик тоже не забыт, потому что поэзия говорит о многом, в том числе «о том, как, в эзотерику не вхож, Под старым белым приютился ёж…» (53).

Интертекстуальные отсылки к мировой культуре и религиозной обрядности, к литературе и литургической практике, которыми поэт расцвечивает образную ткань стихотворений о птичках и зверюшках, воспринимаются в духе «мерцающего смысла», потому что и шутливы, и серьезны одновременно. Так, белёк сравнивается с исихастом, его «глазенки» метафоризируются как «безглагольное бельканто» («А у пушистомудрого белька – Глазенок безглагольное бельканто»), и это угол зрения автора. Но вот утверждения, что ёжик внемлет литургии или что белёк размышляет о Божием величии, – это область сознания «персонажа», рассчитанная на двоякое восприятие читателя. Это может быть символ, а может быть – изображение мифологического мышления. Такую поэтику можно воспринимать по-разному, как и знаменитый эпизод разговора князя Андрея с дубом в «Войне и мире» Л.Н.Толстого. Для А.Ф.Лосева дуб в произведении Толстого – это пример символики, для других исследователей – пример мифологического мышления. Толстой прекрасно знает, что дубы не разговаривают с людьми, Метаноик отдает себе отчет, что тюлени, а тем более их дети, не читают Ломоносова. Но в мифологической картине мира возможно все – молитвы ёжиков, споры бабочек с философами, размышления тюленей и даже дубов… Недаром и название цикла «Бестиарий из Ноева ковчега» не что иное, как рамка, настраивающая читателя на мифологический смысл. Вот, например, лягушки, которые своим стройным кваканьем «компрометируют знаменный и особенно партесное пенье» (442). «Знаменный распев»  –  манера древнерусского богослужебного пения, партесное пение – хоровое пение, принятое на Украине и бытовавшее в униатской церкви (поэтому лягушки компрометируют его «особенно»).  Но поэт не хочет, конечно, противопоставить лягушачье кваканье литургии, он подчеркивает здесь общемифологическое значение кваканья лягушек, которые в древних религиях считались то душами умерших, то детьми бога (например, согласно индийским поверьям, только лягушки из всех земных существ могут хором призывать своего отца, бога грозы и дождя Парджанью).

В цикл «Цареградские смальты» включен «Хвостатый сонет о ёжике». Сонет, в сущности, в основной части своей не очень много говорит о ёжике, а в «хвосте» вообще о нем забывает, сосредоточенно разоблачая «папизм», против которого и направлен. Но ёжик, «в долинах угрызающий без гнева Змей злобы» (120), видимо, служит примером истинно верующего, потому что не только побеждал змей злобы и неверия, но и готовил «путь святым геронтам», т.е. старцам, в монастырь на Афоне.

Фелинолюбивые стихи встречаются во всех стихотворных циклах книги Метаноика. Назовем вслед за его неологизмами кошачьи мотивы «фелинофильными». Реализуются эти мотивы самым неожиданным образом, отнюдь не сводясь к прямому изображению «племени усато-пушистых» (428). Фелинометафора и фелиносравнение встречаются даже чаще. По-видимому, для картины мира в творчестве Метаноика кошки – необходимый компонент.   

Цикл «Карпик из запретного города» целиком посвящен китайской культуре и китайским артефактам. Снова встречается один из любимых приемов Метаноика: описание вазы, на этот раз, разумеется, китайской. Динамика росписи передана изумительной динамикой стиха, рифмовки. (Интересно, что из тридцати четырех стихотворений цикла только три написаны белым стихом; обычно процент белого стиха в лирике Метаноика намного выше). Так вот, стихотворение «Котенок на вазе»  – пример замечательного динамического экфрасиса

.

«Котенок на века», можно было бы и так это стихотворение озаглавить.  Мотив времени и даже мгновения у Метаноика переплетается с мотивом вечности, как в цикле «Шесть соток России» мотив крохотного пространства-«капсулы» переплетался с мотивом бесконечности Вселенной. Метаноик тоже Вечности заложник у времени в плену. Может быть, даже вдвойне, потому что его интеллектуальная поэзия – это настоящая энциклопедия, сосредоточившая такое изобилие эпох и артефактов, которое, пожалуй, представляет совершенно уникальный случай даже на фоне поэзии Серебряного века. Вместе с тем в стихотворении все движется и действует. Котенок все летит из эпохи Троецарствия в вечность, ручей «прыгает», лягушата «плюхаются в грязь», бабочка Чжуанцзы по-прежнему неуловима, т.е. порхает вольно, как мысль. Даже «запах» (!) совершает ритуал. Правильная перекрестная рифмовка, чередование мужской и женской рифмы настраивает на ощущение «вечного возвращения», круговорота. Схема рифмовки: АбАбВгВгДеДеЖзЖзИкИкЛмЛм.

И в то же время, «дольше века длится день», как сказал другой поэт. Метаноик – мастер этого изображения океана в капле, мгновения в вечности, особенно в стихах о живности, которая испокон веков, независимо от смены эпох и правлений, творит «чин взросления», как сказано у Метаноика про белька. Вспомним еще раз стих о ласточках, которые «из века в век летят, летят, летят» (423). А кошки из века в век передают потомству свою загадочность и волнующее сочетание нежности к человеку с самостоятельностью и независимостью, которых лишен другой извечный спутник человечества – собака. В русской поэзии мотив кошки встречается у Фета, есть даже странное стихотворение, где «Кот поет, глаза прищуря» во время бури, которая носится где-то в пространстве. Писатели, любившие охоту (Толстые, Тургенев) как-то даже и не подозревали, по-видимому, о существовании в мире кошек, но создали незабываемые образы собак, которым посвятили и проникновенные строки в романах, и рассказы, и очерки, и воспоминания. (Только Базаров у Тургенева видит во сне кошечку Фенечку, но это сон, а не явь).

Зато писатели-домоседы к кошкам внимательны. Метаноик не только внимателен, но и нежно привязан. «Котенок рассеянных минут» (24) – символ бегущего времени. «Сонный котенок, вставший на задние лапки, Демонстрирует полночи египтолюбивую стать И перелистывает усами в папке Всё, что можно и надобно пролистать Перед экзаменом по философии…» («Котенок». 54). Посвящение перед стихотворением «с.п.к.Ф.» (Фотине) говорит само за себя. Образ бабочки Чжуанцзы сопутствует котенку и в этом стихотворении, мотив времени, всегда в поэзии Метаноика связанный с фелинологией, репрезентируется перечислением философских и религиозных систем разных эпох (от Будды и даосов до Шеллинга), а также емкой метафорой финальных строк:

 

Коты и котята упоминаются в двух стихотворениях цикла «Российские парсуны», стихотворение «Кельтский котенок» входит в цикл «Альбы и алиби Альбиона», «лапка котенка» -- символ вечности в «Клочьях тумана» (в цикле «Экс верлибрис»), в цикле  «Бестиарий из Ноева ковчега» «рыжая кошка» в охоте за ящерицей (415) и котенок в охоте за мухой символизируют мгновение (418). Коты, распевающие «пылкую катавасию» (каламбур великолепный!) на даче (428, 437, 446), обрисованы в цикле «Шесть соток России». Стихотворение о Крылове не обошлось без знаменитого крыловского кота Васьки, который «снова к поварску порогу Придет, все съест и ляжет в праздном сраме, Хоть воз Руси все катится с высот С новыми мехами, то бишь горшками: Кого ж Бог черепки считать пошлет?..» (223). И даже чтение Евангелия происходит как бы совместно с котенком:

 

«Марков Лев» -- один из четырех символов евангелистов (у Матфея – ангел или человек, у Луки – телец, у Марка – лев, у Иоанна – орел). Лев ближе, наверно, котенку, поэтому он Марку и «подмяукивает».

 В цикле «Цареградские смальты» есть стихотворение «Звериный скифский стиль», в котором поэт признает, что крещеная Русь не утратила «зооморфный ракурс подсознанья». Древнерусский летописец

 

«Звериный стиль», действительно, отличительная черта, особенно древнерусских архитектурных памятников, но для поэта это не только связь с византийским наследием в русской культуре. В этом стихотворении он любуется звериной мощью на византийских изображениях как знаток древнего искусства и как изумленный богатством Божьего мира простец: «Рычат пантеры, Стремглав несутся взмыленные кони, \ И львы обрушивают на хребты \  Быков всю мощь державной воли» (106). «Зооморфные смальты» (108) – один из главных мотивов «византийских» стихов.

Мифологический бестиарий Метаноика представлен сфинксом, фениксом, птицей Рух, индриком, кентавром, бараном золотого руна, грифоном, китайским добрым драконом… Ни мифологические, ни реальные звери никогда не выглядят у Метаноика злыми, опасными. Это христианское отношение к зверям святого отшельника, исцеляющего льва или медведя и потом разделяющего с ними свой досуг, еду, даже чтение. В целом же бестиарная картина творчества Метаноика воспринимается как разноцветная и яркая смальта, как занимательный калейдоскоп или мозаика, отражающая мир братьев наших меньших не равнодушно, а любовно и с мягкой усмешкой, а также во всех подробностях.

С.В.Голова совершенно справедливо замечает о поэзии Метаноика: ««Мистерия материи» постепенно превращается в литургию, в которой животные сослужают человеку и помогают ему спасти вечную душу. Мир артефактов вытесняется «ковчегом твари бессловесной». Космос, ценный своим прошлым, культурными памятниками и историей, становится живым дыханием, разлитым во вселенной и славящим Бога. Как ценность творчества человека измеряется силой тяготения его ко Творцу, так тварь бессловесная совершает свой творческий акт в сослужении человеку. В результате поэтическое пространство оказывается согрето ласковым присутствием бельков, ёжиков, пинг­винов и т. д.» (36).

 

Однако следует отметить не только религиозную, но и культурологическую составляющую бестиария книги «Попытка к бытию». Ведь многие стихи посвящены зооморфам на вазовой росписи, керамике, в мифе, в литературе. В стихотворениях «К вазе» (66), «Греческая керамика» (78), «Античные керамизмы» (334), «Витражи» (258) и др. поэт неизменно отмечает искусные изображения животных, вдохновляющие его на написание стихотворений.

(Продолжение следует)