Лаборатория слова

 

 

 

Глава 3

Мифопоэтика лирики Фотиандра Метаноика

 

Раздел 2. Своеобразие мифологических образов в лирике Фотиандра Метаноика.

 

 

В лирике Метаноика встречаются образы столь многих мифологических традиций, что обзор неизбежно будет лишен возможности претендовать на полноту. Одна из важных особенностей книги стихов Метаноика – калейдоскопичность мифологических отсылок, плотность ассоциаций и реминисценций, которые могут отпугнуть неподготовленного читателя. Мифологические образы – не суть произведений, а способ высказать свое отношение к бытию. Все же начнем со стихотворений, персонажами которых являются мифологические герои, связанные с античностью.

 

          Но напрасно читатель приготовился (хотя бы вспомнив Мандельштама) в стихотворении «Одиссей» прочитать далее о подвигах Одиссея и его судьбе. Другие образы сразу же заслоняют древнего грека. Это Экклезиаст, Савл Тарсянин (т.е. апостол Павел, который носил это имя, пока не сделался апостолом), Галилеянин (понятно, Иисус Христос). Галилеянин и его адепты предстают главными героями стихотворения, которое заканчивается даже выражением какой-то обиды на то, что (как кажется поэту) Христа прославляют меньше, чем героев «Илиады»: «с прославлением» христианских мучеников люди, по мнению поэта, не любят спешить, «ибо читали «Илиаду» (353). Отметим, однако, мифологический и гомеровский смысл сюжета об Одиссее, этот смысл дорог и Метаноику:

 

Нам несколько досадно, что интерпретация мифа об Одиссее и гомеровского сюжета не нашла продолжения в творчестве Метаноика. Величайшие писатели, художники, композиторы мира отдали дань в своем творчестве одиссее Одиссея. В литературе – Данте, Лопе де Вега, Кальдерон, Пиндемонте, Гауптман, Джойс со своим «Улиссом»…  В русском восемнадцатом веке, который так нравился Метаноику, об Одиссее писал Я. Б. Княжнин. Но в поэзии Метаноика больше внимания уделено Пенелопе.

          Пенелопа не только верная жена, но и искусная ткачиха и пряха. В стихотворение «Пенелопа» (82 – 83) никакие образы иных мифологий не вплетаются. Зато важнейший общемифологический мотив пряжи, как и образ мировой ткачихи – паука – звучит в полной мере. Умение прясть и ткать – залог счастья в семейной жизни, приобщение к ремеслу «парок» (в стихотворении упоминаются именно они, хотя уместней была бы отсылка к греческим мойрам).  Поэтому Пенелопе не страшна судьба, своим прядением и ткачеством она спасает и мужа, и себя от превратностей судьбы. Метаноик не стал противопоставлять Пенелопе ни святых, ни деву Марию, он согласен с прославлением Пенелопы в мифе. Интерпретация стихотворения о Пенелопе как искусной мастерице может быть дополнена тем соображением, что в жизни самого А.Голова большое место, как уже говорилось, принадлежало тонкой художественной работе: изготовлению шкатулок, икон, живописных миниатюр, мозаик. Так что не только мифологический мотив ткачества и пряжи, но и вполне реальные жизненные обстоятельства помогли поэту создать в стихотворении образ мастерицы. В другом стихотворении, из другого цикла, насыщенного реминисцентными отсылками к древнерусскому зодчеству и ремеслу, читаем:

          В цикле «Клиопись калиг, или черепки греко-римской славы», куда входит стихотворение о Пенелопе, воспета также Киприда в одноименном стихотворении, а вот стихотворение «Афродита» посвящено не богине, а той земной женщине, которая могла стать моделью античного скульптора, создавшего статую богини:

 

          Стихотворение «Троя» – одно из самых «мифологических» в цикле. Сюжет о троянской войне передан без отступлений от мифа, упоминаются мифологические персонажи Агамемнон, Гектор, Приам, Парис. Римские наименования богов смешиваются с греческими (возможно, намеренно): «венерино яблоко», «парки». Логаэдическая ритмика сменяется в этом стихотворении почти правильным пятистопным анапестом, что, возможно, позволяет говорить если не о ритмическом цитировании гекзаметра, но все же о некотором приближении к нему на базе трехсложника. Теме троянской войны посвящен «белый сонет» «Троянская война». Изощренность его формы следует отметить в первую очередь. Он построен на игре рифм, причем рифмуются не концы строк, а начальные слова катренов, затем начальные слова терцетов:

 

 

 

 

          Мифологические образы в вазовой росписи, античной живописи и скульптуре сами становятся предметом лирической медитации в стихотворении «В тринадцатый раз». Открывается оно зачином: «На предметах искусства почиет печать бытия» (11). А заканчивается плачем по Эвридике, ушедшей в загробный мир и, как известно, не спасенной даже самым великим певцом и поэтом Орфеем: «О искусство, зачем ты? Тебе ведь ее не сдержать Ни мазком, ни резцом, ни апостольским неводом звука…». Верный своей любви к артефактам древности, поэт рисует картину античной вазовой мастерской: «И сидят мастера, хрупкий бронзой царапая лак, В демиургов рядясь перед хрупким, как память, лекифом» (12). Лекиф – это керамический сосуд конусной или цилиндрической формы, расписанный на мифологический сюжет, с длинным горлышком и небольшой ножкой. В лекифах хранили оливковое масло. В стихотворении «Греческая керамика» снова упоминается лекиф: «Эллины лекифам Дарят профиль свой, По ахейским мифам Шествуя толпой» (78). Вообще античная тема в лирике Метаноика неотделима от упоминаний о шедеврах античного изобразительного искусства: «Помпейская фреска» (91), «Античная мозаика» (81), «К вазе»  (66), «Смальты» (103), «Античные керамизмы», открывающиеся перечислением: «Стамнос. Амфора. Килик. Лекиф. Кратир…» (334). Эти названия стихотворений говорят сами за себя. Но почему в стихотворении, где говорится об Эвридике, упоминается именно лекиф, а не другой какой-нибудь сосуд? Дело в том, что лекиф был не просто посудой, а имел погребальное предназначение. Он связан с памятью об умерших, поэтому эпитет «хрупкий» повторен в стихотворении, он относится и к самому лекифу, и к памяти.  Лак лекифа хранит память о прошлом, поэтому на сосуде изображены аргонавты, Одиссей, Геракл, Эвридика, «минойские девы». А вот отсылка к мифу об Эдипе, который изображен на одном из лекифов:

 

Миф повествует о том, что Эдип, узнав горькую правду о том, что он был убийцей своего отца и мужем своей матери, выколол себе глаза пряжкой от наряда своей матери и жены Иокасты, которая повесилась, когда правда открылась. Итак, мифологические образы и сюжеты разворачиваются в экфрасическом стихотворении, посвященном искусству античных мастеров.

          К мифу об Эдипе поэт возвращается и в стихотворении «Эдип». Но напоминание о горестной судьбе Эдипа здесь почти сразу же сменяется христианскими мотивами:

 

То есть стихотворение «Эдип» по композиции и мотивной структуре близко к стихотворению «Одиссей», рассмотренному выше, где «Галилеянин» признается более достойным славы, чем Одиссей.

          В миницикле «Каминные экраны» поэт также прибегает к экфрасису. Первое стихотворение цикла «Экран с Актеоном» посвящено мифологическому Актеону, вернее, его изображению на экране. Охотник Актеон, случайно (или преднамеренно) ставший свидетелем купания богини-девственницы Артемиды, был в наказание превращен ею в оленя и разорван своими же (по другой версии Артемидиными) охотничьими собаками. В стихотворении греческая Артемида заменена на римскую Диану: прием, часто встречающийся в стихах Метаноика, посвященных античности. Сцене купания богини придан эротический смысл: «Диана отдается Протею» (293). Это также отступление от мифологического сюжета об Актеоне, где никакого Протея нет. Но в стихотворении Протей может являться и олицетворением водяных струй источника или водопада в гроте, где купалась богиня. Ведь Протей – вещее морское божество, умеющее принимать любой облик, подобно воде, принимающей форму любого сосуда. У Гомера Менелай, желающий после падения Трои выведать у вещего Протея дальнейшую судьбу ахейского войска, крепко держит Протея, всячески выворачивающегося, превращающегося то в зверей, то в птиц, то в огонь, то в воду, пока божество не предстает в своем настоящем облике морского старца и не совершает предсказания. Уже в античности протеизм рассматривался как свойство бесформенной материи, оформляемой Эйдотеей (богиней образа и формы), как звали жену Протея. Описание гибели Актеона соответствует мифологическому сюжету

:

          Интерпретация гибели Актеона в изобразительном искусстве, однако, всегда представлялась загадочной, открывающей простор для различных толкований мифа. На некоторых росписях т. н. «сцена терзания» (искусствоведческий термин для обозначения всякого рода изображений жертвы и охотничьей добычи в когтях/зубах хищника) представляет Актеона еще человеком, но уже окруженным свирепыми собаками, одна из которых вцепилась в голову несчастного. Такие изображения, по мнению искусствоведов, следует понимать не буквально, а метафорически: собаки около человека и особенно собака на голове означают безумие, насланное на Актеона, в результате чего он только воображает себя оленем. Экфрасис в стихотворении Метаноика не дает ответа на вопрос, кто именно (олень или человек) изображен на экране, т. к. строка «отныне ты – олень» может соответствовать и изображению оленя, и внутреннему ощущению изображенного Актеона, мнящего себя оленем.

          По-видимому, некоторая недоговоренность в стихотворении о, казалось бы, понятной картинке на каминном экране (для создания неопределенности, наверное, и понадобился Протей) соответствует замыслу поэта максимально акцентировать символику мифа. Не забудем, что в мифе Актеон наказан за попытку подсмотреть тайну (вот и стихотворение «Экран с Актеоном» начинается со слов: «Сомкни, сомкни скорее ресницы…»). Не годится человеку проникать в смысл запретного, запретное может погубить слабый человеческий разум, ведь даже каминный экран на то и нужен, чтобы заслонять слишком яркий огонь.

          Восточная (китайская, японская) мифология в лирике Метаноика нашла, пожалуй, более полное выражение, чем средиземноморская античность. Египетские боги и реалии Древнего Египта также интересовали поэта, и этот интерес отразился в цикле «Скарб скарабея».

  Обратимся вновь к воспоминаниям С. В. Головой о муже: «Он был живым доказательством того, что эрудиция вере не помеха и что можно быть хорошим христианином, всматриваясь в напоминающие иероглифы тени бамбука на полотне собственного подсознания.

И, читая его стихи, оставалось лишь удивляться, зачем нужно совершать таинство «тяготения твари к Творцу» на языке атрибутов чуждых христианству культур и эпох. Думается, что в основе «протеизма» и восприимчивости к голосам чужих культур тут лежал не дар памяти, позволявший вжиться в чужое, как в своё, а широта русского духа, которую лучше было бы не сузить, а развернуть по оси – преобразить широту в протяжённость вертикали – от земли к небу, –  в ту онтологическую вертикаль, к которой стремился поэт. …Смиренное вслушивание в широту бытия научает любить неприметное». (37)

          Однако лирика, вдохновленная восточными религиозными системами, Древним Китаем, Египтом, Японией, представляется все же более отстраненной, более умозрительной и «сделанной», чем стихи о «бестиарии», о России, о шести сотках и о русской культуре. Даже высокий стиль насыщенных церковнославянизмами и архаизмами стихов православной проблематики органичен и, несмотря на всю свою затейливость, искренен. Да, эрудиция вере не помеха. Но иногда она как бы сковывает поэтические крылья. Выше высказывалась мысль о том, что для поэзии Метаноика характерна философская спрессованность стиха, интеллектуальная напряженность. Но эта спрессованность хороша в меру. Иногда стоит вспомнить слова Пушкина о том, что поэзия должна быть глуповата.

Может быть, ёжик «чтёт» «Шестоднев», а белёк вспоминает оды Ломоносова при виде северного сияния. Мернептах в одноименном стихотворении из цикла «Скарб скарабея» тоже прекрасен в своем ожидании «у грани пирамиды», когда «Моше в люльке подплывёт К тем зарослям папируса, где Бог Пошлёт ему спасительницу» (57). Здесь в нескольких строчках умещаются и соседствуют вся суть египетской религии загробного мира с Моисеевым сотериальным смыслом. Но вот в цикле «Сверчок в тени бансая» находим стихотворение «Пепел», на наш взгляд, несколько перегруженное сложной ассоциативностью. Процитируем несколько строк:

 

«Сепуку» – другое название харакири (более возвышенное), «даньтянь»  –  энергетический центр  в теле, «бусидо»  – кодекс чести самурая, но связь с «кистью» и «тушечницей» должна быть прокомментирована следующим образом: один из иероглифов, означающих «бусидо», означает также и «каллиграфия» и даже «литература», а не только «оружие». Иногда «сепуку» (или «сеппуку») понимается как обезглавливание, которое должен произвести помощник самурая после того, как самурай совершит харакири. Поэтому истолкование стихотворения представляет определенные трудности, разрушающие спонтанность восприятия и, стало быть, эстетическое впечатление. «Ворота Расёмон» отсылают к одноименному рассказу Акутагавы, так что и здесь требуется основательная литературная эрудиция для понимания интеллектуальной поэзии цикла «Сверчок в тени бансая».

Выражения «категориальная абстракция» и «этический археологизм» требуют некоторого усилия для понимания, также замедляя непосредственное восприятие. А по воспоминаниям С В. Головой, поэт говорил: «Я никогда не знаю, чем кончится стихотворение. Если ясен итог – неинтересно писать. Не представляю, как некоторые обдумывают, пишут план – если стихотворение не сложилось сразу, оно умерло» (38). Он создавал сразу чистовой вариант, который не правил. Читатель тоже создает в своем восприятии вариант, который воздействует на его эстетическое чувство, и «править» восприятие, вникая в далеко не общепонятные термины, не всегда удается. Вопрос о том, каково мифологическое значение темы «сепуку», также чрезвычайно сложен. Для решения этого вопроса требуются специальные знания в области не только иероглифической семантики, но и буддийского влияния на синтоистские добродетели. Простота и искренность, проповедуемые буддизмом, получили свое японское выражение в страшном ритуале самоубийственного вспарывания живота, т.е. предельного раскрытия своей внутренней сущности с целью убедить и земного сюзерена, и небо в своей полной невиновности и преданности, в отсутствии тайных намерений.  

В «египетском» цикле главным героем является Моисей, а не египетские боги. Но и персонажи египетских мифов: «Мернептах», «сокол-Гор», египетский Сфинкс, Ра, даже священный скарабей и Гермес-Трисмегист появляются на страницах цикла. Однако они как бы объединены тем, что постепенно уходят в прошлое, уступая новому богу:

 

 Таким образом, мифологические мотивы в лирике Метаноика подчинены задаче показать и воспеть приход авраамических религий и в первую очередь –  христианства. Однако эта тенденция не затемняет в сознании поэта широту сознания, и в стихотворении «Лад» он приемлет взаимопроникновение традиций: