Литературная критика

К 80-летию смерти Дмитрия Мережковского

Дмитрий Мережковский

 (2 августа 1865, Санкт-Петербург — 9 декабря 1941, Париж)

1

Жильные, стволовые, адские повороты логичной мысли (о! они могут быть какими угодно), — но в стихах мысль декларирована с сухою чёткостью: точно бумага стала черна и просыпали по ней дорожку стрептоцидом слов:

Мне самого себя не жаль.
Я принимаю все дары Твои, о, Боже.
Но кажется порой, что радость и печаль,
И жизнь, и смерть — одно и то же.

Они вообще сухие — стихи Мережковского; в них нет ничего избыточного — что хорошо и плохо одновременно: исключается буйство словесной живописи, но и мысль кристаллизуется так ясно, что никакая амбивалентность невозможна.
Для Мережковского характерна попытка осмысления смерти: через ужас, через квадраты крика и камеру внутренней боли:

Из преисподней вопию Я,
жалом смерти уязвленный:
Росу небесную Твою
Пошли в мой дух ожесточенный.

О, разумеется, танатология, как была весьма призрачной отраслью знания, так ей и остаётся; но в той же мере, в какой крылья Таната помавали над стихами символиста, и мера страха превращалась в кванты любопытства, что опять-таки заключалось в изысканные, строгие стихи.
Изысканность — всегда строгая дама, и сколь благосклонен её взор, столь же красивы стихи, а красоты была одним из кодов символизма.
Вектор устремлённости в будущее важен, как и обращение к прошлому, из которого, не давая чётких объяснений, что же такое настоящее, и растёт грядущее:

Мы бесконечно одиноки,
Богов покинутых жрецы.
Грядите, новые пророки!
Грядите, вещие певцы,
Еще неведомые миру!

Хотя воспоследовавшие певцы едва ли удовлетворили бы поэтическую жажду Мережковского…
…порою, кажется, не был ли он, несмотря на поэтические свои достижения, заблудившимся прозаиком?
Как полновесно возвышаются своды исторической трилогии «Христос и Антихрист»!
Как прописан Юлиан, отступивший в недра язычества, не понявший истин Распятого Сына Божия.
Сок и смак тогдашней жизни, кропотливо восстановленной, пропитывают страницы романа, словно становится домашней для всякого читающего такая древняя явь; и то же верно по отношению к эпохам Леонардо и Петра.
А «Вечные спутники», сборник статей Мережковского — помимо острого глаза и безупречного вкуса — отличаются и подлинностью любви: ибо нельзя же писать о них, вечных, столько значивших, иначе.
Строгость и точность, характерная для Мережковского-поэта, отражается и в прозе его, и в критике, и сложно окончательно определить, кто он в большей степени — Дмитрий Сергеевич Мережковский: скорее всего творчество его есть сумма сумм, каким и должно, в сущности, быть наследие подлинного писателя.

2

Юлиан Отступник пламенеет верой в не меньшей степени, нежели христианские аскеты, современные ему; но, почитая культ Христа тёмным, избыточно связанным со смертью, он верит в светлые выси олимпийских богов, разливших в мире столько гармонии, заставлявших работать поэтическую и философскую мысль на повышенных оборотах.

 Характерны словесные, переходящие в рукоприкладство, бои всевозможных представителей якобы христианских сект, за которыми – спокойный, в белых одеждах философа наблюдает Юлиан…

 Тем не менее – Смерть богов.

Юлиан проиграл.

Не мог победить – вероятно потому, что истина была за Христом: мало понятая, и тем не менее…

 Античное христианство было особого рода: нам сейчас сложно представить его: попытка совместить лучшее, что дали старые времена, с новым, столь сложно усваиваемым; и как запутывают себя в словесах рьяные адепты толкований учения показательно.

Роман восстанавливает время и быт детально, подробно, смачно, вкусно: от дворцовых сцен до сцен в трактирах – весь он пронизан, пропитан густою субстанцией жизни: тогдашней, пёстрой; иные словесные пассажи завораживают своей живописностью.

Тоже будет и в романе о Леонардо, и в романе о Петре…

 …Пётр часто ассоциировался с антихристом: больно бурно вмешался в размеренно-византийский лад тогдашней русской жизни, слишком круто взялся всё менять, мешая хорошее и дурное, и сам так дико совместивший лучшее и худшее, присущее человеку, что диву даёшься…

 Леонардо – для Мережковского – в равной мере символ гармонии и гения; он кажется несколько усталым гением в романе: его мало понимают, плохо слышат…

 Но сам образ – погружённый, как будто, в бесконечные варианты миров – с тем, чтобы уяснялись лучше законы этого – поражает: величием, которое может стяжать человек…

 Трилогия и ныне читается превосходно, стиль Мережковского современен, и есть многое в романах, что, относясь к далёким временам, словно пересекает их со днём сегодняшним.