Литературная критика

Автор «Верую!», как известно, был классиком советской детской литературы, известный своим хрестоматийным рассказом «Честное слово», а также соавторством в «Республике ШКИД». Но сверх того, как оказалось он был православным верующим, всю жизнь скрывал свою религиозность, всю жизнь жил двойной жизнью, и наконец выплеснул все что он думал о положении верующего человека при советской власти в этих подпольных записях.

Жанр книги определен как «автобиографическая повесть», но это совсем не точно, «Верую!»- совершенно бесструктурное, хаотичное повествование, записки, сцепленные друг другу просто по принципу случайных ассоциаций, однако объединенные вполне определенной темой — религиозность и ситуация религиозного человека в атеистическом государстве. Прежде всего, это рассказ о двойственности, к которой приговорен  недостаточно мужественный и недостаточно готовы жертвовать собой верующий человек- эта двойственность предопределяется одной строкой советской конституцией, которую Пантелеев постоянно цитирует: исповедовать религию в СССР можно, но пропагандировать — нельзя. В итоге, Пантелеев, не маскируя особенно свои походы в церковь,  все-таки опасается слежки, и ведет себя предельно осмотрительно- чтобы не дай Бог не быть заподозренным в попытке проповеди. Даже собственной дочери он старается ничего не говорить о религии, опасаясь что его лишат родительских прав - при Хрущеве такое бывало, и хотя кажется лишали только сектантов, но в таком вопросе  лучше подстраховаться. В итоге , когда приходит время говорить с дочерью-подростком о религии, у той начинается «раздвоение идентичности» и несчастный отец именно в этом видит причины того, что дочь попадает в психиатрическую больницу - хотя официальный диагноз был - нейроинфекция, последствия гриппа, вряд ли действительно был виноваты религиозные терзания. Но раздвоенность везде: вот Пантелеев идет в Смольный получать очередной орден, говорит там о заслугах детской литературы- а после церемонии идет молиться в Никольский собор чтобы «очиститься».

Важнейшая тема «Верую» - тайная религиозность советских писателей. Тут конечно знак эпохи — когда литература казалось самым важным что есть на свете, (литература- «святая святых», «высший плод нового строя» по выражению предсмертного письма Фадеева), и биографии писателей сами становились предметом священной схоластики. Пантелеев   дотошно выясняет, кто из известных писателей подпольно оставался православным- оказывается большинство обэриутов, и Шварц, и Введенский, точно - Татьяна Габбе, и скорее всего также Маршак- о религиозности Маршака Пантелеев специально вступает в частную полемику с отрицавшим  ее  Бенедиктом Сарновым.

Пытаясь ответить на вопрос, зачем вообще нужна религия, Пантелев разделяет три ее стороны – моральную, обрядовую и мистическую, и самой важной для себя признает последнюю — понимать же ее надо в том смысле, что тебя буквально «накрывает» во время богослужения – так что мистическая сторона веры  оказывается неотделимой от обрядовой. Именно необходимость богослужения как «пускового крючка» мистических переживаний заставляет православного Пантелева предпочитать католическую религию протестантской – без пышной службы плохо «накрывает», хотя в принципе Пантелеев склоне к экуменизму и даже в масштабах не только христианства, но всех авраамистических религий. То есть, к точки зрения современной церковной политики Пантелеев совершенно неправильный христианин, он — вопреки тому, что тема эта в момент написания книги, то есть в 1978-79 гг была совершенно неактуальной, начинает горячо протестовать против того, чтобы церкви когда-нибудь вернули возможность принуждать к вере с помощью государственного насилия. А поскольку в окружающей его жизни примеров «господствующей церкви» нет, автор начинает апеллировать к примеру Ирана, где как раз только что произошла Исламская революция – Иран становится для Пантелеева постоянно поминаемым примером того, к сколь ужасным последствиям может привести превращение религии в государственную идеологию. Пантелеев настаивает на религиозной свободе, на исключительной добровольности возвращения в церковь, и при этом  ратует за демократизацию самой церкви и активизацию жизни приходов – мысли актуальные сейчас более, чем в момент написания, но столь же, как и тогда, утопичные. 

При всем том Пантелеев не мыслит религиозность без церкви и именно поэтому постоянно начинает полемизировать с толстовством — однако, информации о последнем у него, кажется, совсем нет; о знакомстве с поздними религиозно-философскими рудами Толстого, кроме пресловутой главы в романе «Воскресение» Пантелеев ничего не сообщает, и поэтому почему-то считает, что суть толстовства сводится к вражде с церковью, и вне этого полемического задора толстовству «нечего делать». От предполагаемых нападок Толстого Пантелеев защищает церковь очень странно — он пишет: «Мало ли какие еще в нашей жизни условности, те же имена или обычай здороваться». Пантелеев, видимо, просто не знает, что Толстой как раз обрушивается на многие условности повседневного бытия, и на этом фоне отрицание церкви становится даже не самой важной для него темой (он ведь еще отрицал искусство, собственность, насилие и государство). Однако, в этом странном аргументе Пантелеева видимо проявляется  отношение к церкви как инструменту, доставляющему мистические переживания – хорошему, может быть в текущих условиях незаменимому инструменту, и но все-таки не более, чем инструменту.

И конечно Пантелеев «кусает» либеральную интеллигенцию — любопытно, что это словосочетание видимо широко употреблялось уже в конце 1970-х годов. Сказанное о ней  чрезвычайно путано, но сама путанность весьма любопытна. «Либеральная интеллигенция» рассматривается как преемник дореволюционной «интеллигенции» в веховско-бердяевском смысле термина – хотя та интеллигенция была больше не либеральной, а социалистической. Она попрекается, прежде всего, за безбожие. Она же обвиняется в «вялости», «историческом банкротстве», в том что она «допустила то, произошло». При этом «либеральная интеллигенция» противопоставляется некой «другой интеллигенции», «в основном потомственной», но также «новой, формируемой, главным образом, из крестьян».  И ладно бы, если бы это было противопоставление безбожников и верующих, но и «другая интеллигенция», признает Пантелеев, часто бывает во власти атеистической пропаганды – так что, видимо, это противопоставление «либеральной» и «нелиберальной» интеллигенции в духе социологических интуиций тогдашних писателей-деревенщиков. Впрочем, для Пантелеева, переживающего, прежде всего, давление советской власти на рядовых верующих, это вопрос скорее второстепенный.

Стоит также добавить, что по свидетельству Пантелеева, эти записки он начал писать исключительно под влиянием произведений Солженицына, таких как «Пасхальный крестный ход» - по мнению Пантелеева, заслуги Солженицына огромны, он вернул тему религии в русскую литературу – и, тем самым, не мало не много, начал в стране религиозное возрождение.