Литературная критика

Антон Рамов. Крымские фолии. – М.: АСТ, 2024. – 160 с. (Городская проза)

 
Насколько жизнь взаимодействует с судьбой? Судьба, используя, как правило, прихотливые орнаменты и усложнённые узоры, сумму обстоятельств предлагая, к которым необходимо приноравливаться, сплетается с общей панорамой жизни-бытия: своеобразно сотрудничая, они и определяют алхимический рисунок яви. Алхимический – поскольку одно переходит в другое, усложняясь, хотя и без того современность переусложнена. Обычная правильность жизни при этом участникам её может казаться скудной, отсюда – интерес литературы к пограничным состояниям, к острым граням, режущим… в том числе и сознание.

Отсюда – сумасшествие как вариант литературного исследования, произведённого в романе Антона Рамова «Крымские фолии» (то, что фолии – старинный португальский танец – использованы в названии, перекинется на изрядные куски текста: барочно танцующего, захлёбывающегося в различных формах движения).
Литература, в сущности, исследование жизни, совершаемое художественным инструментарием; черпая из бесконечного разлива всего, представленного окрест, творится она скорее для бессмертия, нежели для сиюминутности. Итак, в центре романа, в художественном ядре его – сумасшедший… Или – не выдержавший гнёта яви человек: ярмо её слишком тяжело, отсюда – молния излома, раскалывающая сознание, какое сущностно не определить.

Мощь повествования изливается от первого лица. Поначалу кажется, будто всё нормально: просто описывается, живописуется скорее, путешествие по Москве – ведь необходимо двигаться, всё всегда в движении: замелькают столичные фрагменты, вспыхнут родные названия… Не тут-то было! Сумасшествие – зигзаг, рассекающий правильность повседневности: может работать тихо, но и способно толкать на преступление (спасибо, без крови) – таинственной субстанции, столь серьёзно замаравшей историю человечества.
Историю, кстати, сильно завязанную на картинах, на живописи, сгустками облучающей пространство сознания – вплоть до… А вот и впрямь: до чего же? До странных результатов, в частности – желания картину похитить, подведя под это философское обоснование, что и совершает персонаж.

Похищение из музея? Из самой Третьяковки? Это круто. Бурлеск бурлит, рассыпаясь вихрями рассуждений… Размышлений, в частности, свидетельствующих об интересном взгляде автора (насколько он проступает) на окружающую действительность: нечто от старинных романов, от Стерна, где рассуждается обо всем на свете, от Свифта с его многостраничными периодами отступлений…  И – всё кипит, интересно заваривается антиутопия. Вот они – словесные фолии: интеллектуальные танцы текста! Картина шестая так и представит – «Барочные танцы», свершаемые словесно в лекционном зале, где мысли о значении Крыма с перлами его городов переплетутся с действительной историей танца, с его музыкальной оснасткой, с фрагментами биографий композиторов, творивших мистические действа.

Хорошо, когда есть сюжет – внимание приковывается к ответвлениям его и подробностям, и, взаимодействуя с ними, обогащается новым опытом. Что ценнее оного? Онтологического, связанного с возможно более широким постижением мира… Мини-роман динамичен. Развитие не подразумевает лакун, длиннот, или – противоречащих им, но всё равно негативных, – провисаний. Сюжет развивается стремительно, кипит-бурлит, держит читательское внимание до последней строки. Действие разворачивается как будто бодро, и вместе с тем перехвачено чем-то щемящим… Раствор, субстанция тоски пропитывает иные страницы, представляя образ человеческой нормальности – в банальном понимании – недостижимым чудом.

Картина похищена. Разработан план. Ветвление его, круто сплетающееся в голове несчастного, занимает лидирующее место, тесня явь… Сухость математического расчёта к подобному плану не применить, хотя иные страницы произведения строятся сухо: словно словесный стрептоцид просыпан… Стиль разнороден, вместе – сплавлен в единство: словесная живопись тонко соединяется с остротой рисунка: «Чуть приоткрыл дверь автомобиля. Поток машин был неиссякаем. Мы растворились в нём. МКАД — это круг километров в сто длиной, по пять полос, с дублёрами по семь в каждую сторону и бесчисленные многоуровневые развязки. Грязные и чистые, новые и ржавые, грузовики и малолитражки неслись нескончаемым шумным потоком. Река белых огней — горящих передних фар — навстречу, красных — стоп-сигналов — перед нами. Вот она, городская жизнь: бессмысленная и беспощадная, неслась, шумела, поскрипывала без остановки. Москва высасывала людей из всего бывшего советского мира, маня деньгами, карьерой, перспективами».

Тушь ничем не хуже масла: роман производит цельное впечатление. Фоновые персонажи мелькают пестрым калейдоскопом лиц. Фон не менее важен, чем передний план; иногда в пределах именно фона скользнёт нечто, что потом выйдет на передний, а Антон Рамов искусен в сюжетоплетении. Или – в строении, если представить произведение архитектурой: каков музей, из которого будет изъята картина. Интересно, что именно картинами, а не главами, сегментируется роман.  Проступает драматургическое начало: так, в четвёртой картине разворачивается будто мини-пьеса: завёрнутая в формат ток-шоу (ох уж этот облегчённый вариант мировидения, выплёскиваемый с экранов!), обсуждаемое самарское происшествие словно закручено вокруг стержня поиска подоплёки всего, происходящего с нами – аж с девяностых, когда многие сходили с ума.

И втемяшится же сумасшедшему герою мысль: похищение картины Архипа Куинджи «Ай-Петри. Крым» может… помочь родной стране: в географическом, политическом и прочих планах. Втемяшится настолько, что никак уже не изъять, только воплощать остаётся: да, повторимся, перед нами настоящий сумасшедший!  От гоголевского его отделяет многое: Аксентий Поприщин не дерзает действовать, только записками ограничивая собственное безумие; однако тень классика словно мерцает над иными страницами «Крымских фолий» Антона Рамова… мерцает, одобрительно помавая руками. Бурлеск и сатира, соединяясь, разъедают читательское сознание вопросом: а что есть норма? Ведь герой благороден по-своему, думает поступком своим (не квалифицируя его преступлением) оказать поддержку родной стране. Ведь мир, показанный глазами сумасшедшего, всегда выглядит несколько иначе. Ведь…  

Вкус к жизни не отшибает сумасшествие, сколь бы ни курочило личность, и тут смак языковой течёт, захватывая прелестью… да хотя б парилки, да с чёткостью чесночка: «Сильный пар был сегодня. Женя делал баню с чесночком. Фирменная это у него баня: проветрит, разложит головок пять чеснока свежайшего, ох, дух-то какой! Я иногда даже грешным делом съедаю зубчик этого чесночка, после того как в парилку схожу…».

Нужны ли фантазии берега? Разумеется, чрезмерность её бушевания будет мешать восприятию литературного текста, и Рамов демонстрирует изящество этих берегов, не позволяя словесам владеть им, но умело управляя процессом сюжета. Равно – процессом лепки персонажей, моделирования характеров их. Несчастный сумасшедший! Почему именно такая идея осенила тебя? Так ли сильна живопись, что противостоять невозможно воздействию её на душу? Ответы будут, но в эссе, посвящённом этому камерному роману, вряд ли следует раскрывать оные, обкрадывая интерес гипотетического читателя. Ответы будут – они, исполненные по правилам, заданным автором, соединятся органично с замыслом, обретающим воплощение. И воплощение это, данное пределами текста, достаточно убедительно, чтобы раскрыть книгу и погрузиться в её мир: «Крымские фолии» – первая книга Антона Рамова! Дебют – всегда дело рискованное: связанный с изменением жизни, он может быть чреват, а то и обернуться мучительностью провала. Хочется надеяться, что с Антоном Рамовым этого не произойдёт, учитывая насыщенность и многоголосицу повествования, стилистическое разнообразие и явный литературный потенциал автора.