Литературная критика

 

Републикация к 160-летию А.П. Чехова

 

Антон Павлович Чехов. Последняя фотография, 1904 год. flickr.com

 

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

 Осмелюсь утверждать, что, несмотря на кажущуюся простоту содержания, рассказ Чехова «Архиерей» по сей день остается «непрочитанным». Проблема адекватного прочтения возникает, во-первых, в следствие длительного разрыва в России двух культур: светской и духовной; во-вторых, из-за того, что читатель воспринимает текст вне литературно-исторического контекста.

Разрывом двух культур обуславливается практическая невозможность полноценного диалога лиц, текстов и смыслов, «невозделанность» референтного поля, в перспективе которого текст мог бы полноценно восприниматься. Тем более, если, как в случае с чеховским «Архиереем», само содержание рассказа предполагает в читателе и критике знание и понимание богослужебной практики православной церкви, а, говоря проще, воцерковленность.

Вот описание генеалогии главного героя:

«Отец его был дьякон, дед – священник, прадед – дьякон, и весь род его, быть может, со времен принятия на Руси христианства, принадлежал к духовенству, и любовь его к церковным службам, духовенству, к звону колоколов была у него врожденной, глубокой, неискоренимой; в церкви он, особенно когда сам служил, чувствовал себя деятельным, бодрым, счастливым».   

 Сам автор рассказа прекрасно знал Библию. Об этом можно судить, например, по тому токованию тонкостей Священного Писания, которое он дает в письме к М.Е Чехову от 18 января 1887 года, а так же из его письма В. Розанову. 

К тому же, Чехов в детстве пел в церковном хоре – и при всех тягостных сторонах этого события (деспотизм отца, усталость «малолетнего каторжника») в памяти его навсегда закрепились кондаки, акафисты и вообще весь строй церковной службы.

При анализе «Архиерея» все эти факты должны учитываться, а заложенные автором значения прочитываться.

Моя попытка междисциплинарного исследования (когда сочетаются филологический и богословско-литургический методы истолкования) при всем своем несовершенстве призвана показать продуктивность такого «диалогического прочтения», восприятия текста с двух взаимодополняющих точек зрения.

Теперь о литературно-историческом контексте… Рассказ Чехова датирован 1902-ым годом. В это же время вышла в свет повесть «Архиерей» иеромонаха Тихона.

Как сообщает настоятель Свято-Троицкой Сергиевой пустыне игумен Николай (Парамонов), «она была написана на рубеже XIXи XXвеков».

Неизвестно, какая из книг появилась раньше, но некоторые моменты, а именно: наличие текстологических соответствий, перекличка мотивов и разработка «петропавловской темы» дает основание предположить, что здесь имеют место диалогические отношения. «Архиерей» иеромонаха Тихона, вполне возможно, является попыткой ответа, на те вопросы, которые ставятся в «Архиерее» Чехова.

Но еще более удивительно, что через пару десятилетий в этом диалоге принял участие еще один русский писатель, работавший в эмиграции, Василий Иоакимович Никифоров-Волгин. Он написал «Архиерея», периода постреволюционного апокалипсиса. Здесь, так же как и в двух предыдущих произведениях продолжается разработка «петропавловской темы».

 

КОГДА и ГДЕ?

 Читаем первую строчку рассказа Чехова:

«Под вербное воскресенье в Старо-Петровском монастыре…»

Казалось бы, все понятно, но это лишь на первый взгляд. Сначала попробуем ответить на вопрос: когда именно начинается действие, и почему  автор выбрал этот момент? А потом – на вопрос: почему выбран Старо-Петровский монастырь? Цель исследования – показать, как хронотоп работает на общее содержание произведения, какие содержательные задачи решает автор, расставляя по всему тексту «вешки» для проницательного читателя.

    

ВРЕМЯ И МЕСТО (ХРОНОТОП)

 Богословие  на Руси всегда имело характер преимущественно литургический. Боговедение раскрывалось в формах литургического творчества, во время церковных служб, а не богословских диспутов, как на Западе.    

Чехов, который пел на клиросе, эту специфику очень хорошо понимал и на основе этого понимания выстроил всю композицию своего рассказа. Это позволяет говорить о содержательности формы, как критерия художественности, и естественные восторги по поводу гениальности автора получают осязаемое подтверждение. Читатель получает возможность, подобно Фоме Неверующему, «вложить перст» и почувствовать совершенство маленького шедевра на ощупь.

На первый взгляд, богослужение является в произведении Чехова лишь декорацией, на фоне которой протекают события жизни Архиерея и других героев. На самом же деле, первопричины почти всех значимых событий, даже бытовых, лежат именно в вечностном бытийном плане, который находит выражение в содержании церковных служб. Воистину, как учил старец Нектарий Оптинский: «Во всем ищите великий смысл». Эта максима оптинского старца станет методом нашего едва ли ни построчного анализа.  

Следует отметить, что «великопостная» тема не является случайной в творчестве Чехова. До «Архиерея» он обращался к ней в рассказах «Письмо», «На Страстной неделе», «Тайна», «Казак».    

Действие рассказа начинается во время церковной службы в Лазареву субботу:

«Под вербное воскресенье в Старо-Петровском монастыре шла всенощная…»

К этому моменту преосвященный Петр болен был уже «дня три», то есть занемог он во вторник или в среду так называемой Недели Вай (буквально: «недели ветвей», см. кн. митрополита Вениамина (Федченкова).

Как известно, в художественном произведении случайных деталей не бывает, все должно работать на общий смысл. Попробуем разобраться, почему Чехов выбрал именно этот день (Лазареву субботу) для начала своего повествования, а так же почему Архиерей был «нездоров уже дня три».

Именно во вторник, когда приблизительно заболевает преосвященный Петр, в Вифании умирает друг Иисуса Христа Лазарь, попадает в Ад и все эти дни, вплоть до субботы, происходит его «хождение по мукам».

В стихирах этой недели ум человеческий, «мертв лежащий во гробе лености нечувственный», уподобляется «четверодневному Лазарю».

Слушая покаянный канон, который читает монашка во время всенощной в начале рассказа, каждый человек чувствует себя  уже смердящим трупом и молит о воскрешении.

Вот описание состояния владыки:  

«Как было душно, как жарко! Как долго шла всенощная! Преосвященный Петр устал. Дыхание у него было тяжелое, частое, сухое, плечи болели от усталости, ноги дрожали». – Чем ни «адские муки»?!

На «царство смерти» указывает и такая деталь:

«…Петру (…) казалось, что все лица – и старые, и молодые, и мужские, и женские – походили одно на другое».

Только у мертвых –  одинаковые лица. Вспомните волшебную русскую сказку, когда герой Иван-царевич (наш Орфей), отправляясь в «тридесятое царство» (буквально на «тот свет») спасать свою похищенную возлюбленную (нашу Эвридику), вынужден выбирать из девиц с одинаковым лицом, и если он ошибется, то его возлюбленная навсегда останется в Царстве смерти. (См. об этом подробнее работы В.Я. Проппа, в частности –  «Морфологию русской сказки» 3)).

Завершая описание состояния Архиерея, автор вдруг добавляет:

«И неприятно волновало, что на хорах изредка вскрикивал юродивый».

Спрашивается, почему? Я думаю, что ответ опять следует искать на «втором плане» художественного полотна, который по значимости является первым, то есть –  в содержании службы.

Вот как пишет об этом содержании митрополит Вениамин (Федченков) в кн. «Размышления о Двунадесятых праздниках»:

«Вообще, если прислушаться к службе праздника, то мы очень часто будем слышать слово: «Царь, Царь, Царь». Как на Крещение слышим все – «свет», на Пасху – «воскрес», на Вознесение – «слава» и так далее; так на Вход в Иерусалим чаще всего слышим это слово: «Царь».

Б. Успенский пишет: «…русский обряд помазания на царство – в отличие от византийского или западного обряда – уподоблял царя Христу (…) царь входит в алтарь царскими дверями, называемыми так (согласно русской традиции) потому, что на литургии через них входит Царь славы, то есть Христос».    

А где на Руси –  царь, там и юродивый (как на Западе –  где король, там и шут).

Они связаны взаимоотношениями единства и противоположности: оба «венчаны» (венок – символ избранности и жертвенности), поэтому на голове одного –   корона, а другого – колпак, поэтому они разговаривают на равных.

Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть жития русских «юродивых Христа ради», того же Василия Блаженного, который обличал самого Иоанна Грозного. Вы спросите, какое все это отношение имеет к неприятному волнению нашего Архиерея? А вот какое.

Царя и архиерея сближает момент «избранности». Вот как пишет о чине избрания и рукоположения архиереев архиепископ Вениамин в своей «Новой скрижали»: «При избрании архиерея особенно принимается во внимание то, что на сию священно-начальническую  степень никто не восходит сам собою без соборного или синодального избрания; тогда как прочих низших степеней, начиная от чтеца до священника, может искать всякий, кто пожелает».  

Может быть, поэтому у иерея вообще (как представителя иерархии) и у  архиерея в частности с юродивыми зачастую отношения тоже носят «амбивалентный» характер. Примеров тому можно найти множество: начиная с того же Василия Блаженного, который иногда кидал в церковь камнями, так как, где источник спасения, там и бесы собираются, вот в них-то и метил блаженный. Вплоть до современных наших самарских юродивых: например, отношения священника самарской Петропавловской церкви  Иоанна (Букоткина) и юродивого Василия Ивановича, описанные А. Жоголевым в кн. «Самарский Батюшка». Или поведение в храме блаженной Марьи Ивановны, которая могла нарочно во время службы, скажем, уронить подсвечник, так как ее перестали пускать в алтарь (см. об этом в кн. А. Жоголева «Блаженная Марья Ивановна»). Юродивый Христа ради добровольно принимает на себя «зрак раба», «последнего», который, согласно евангельской притче, в перспективе грядущего царства станет «первым». Вот именно с этих позиций он противостоит любой иерархии –  как духовной, так и светской.

Кроме того, архиерея сближает с царем особый литургический статус. Царя на Руси вследствие рукоположения и миропомазания надо считать чином священным –  не в смысле вступления в духовную иерархию, ибо он не получает благодати священства, но в смысле особого освящения лица, открывающего ему права на особые преимущества: входить в царские врата и причащаться в алтаре по чину священнослужителей. Таким образом, Царь при священнодействии ставится наряду со священнослужителями выше низшего клира и даже монашества (см. об этом в ст. Б. Успенского «Литургический статус царя»). Юродивый раскричался на хорах потому, что, как сказано у И. Бродского, «кто грядет, никому не понятно»: из-за особого положения царя всегда на Руси существовала опасность обожествления земной власти, чему в XXвеке мы и стали свидетелями.    

   Итак, преосвященный Петр раздает вербы народу, чтобы народ мог приветствовать «грядущего во Имя Господне». (Когда Христос на осляти въезжал в Иерусалим, ему под ноги народ кидал ветки и одежды и кричал «Осанна в Вышних! Благословен грядый во Имя Господне!», так как люди видели в нем Царя Иудейского, Машиаха, который освободит Израиль. В этот торжественный момент  «… почему-то слезы потекли у него по лицу. На душе было покойно, все было благополучно, но он неподвижно глядел на левый клирос, где читали, где в вечерней мгле уже нельзя было узнать ни одного человека, и – плакал. Слезы заблестели у него на лице, на бороде. Вот вблизи еще кто-то заплакал, потом дальше кто-то другой, потом еще и еще, и мало-помалу церковь наполнилась тихим плачем, все было по-прежнему».

Попробуем разобраться, почему в этот момент расплакался сначала Архиерей, а потом, «минут через пять», и все молящиеся. В качестве объяснения, которое на самом деле ничего не объясняет, можно предложить чисто бытовую версию: к Архиерею за вербой подошла пожилая женщина, похожая на его мать Марию Тимофеевну, которую он не видел уже 9 лет. Но, коли он по ней так скучал, что аж разрыдался во время службы, непонятно, почему они так редко виделись? Почему расплакались следом все молящиеся? Не из солидарности же?! К тому же, как показывает практика истолкования образов и символов, бытовая мотивировка всегда вторична. В любом случае, она носит вспомогательный характер: например, когда после очередной пламенной тирады нелепо спотыкается и едва не падает Петя Трофимов, Чехов явно не стремится таким образом поведать нам о неровностях пола. Чехов всегда самое главное как бы прикровенно обозначает, а не выпячивает вперед и не разжевывает.

Чтобы понять литургический подтекст происходящего, необходимо обратиться к значению имени преосвященного – Петр, то есть «камень». В Евангелии от Матфея гл. 16 ст. 18 рассказывается о том, как Христос обратился к Симону и сказал: «И Я говорю: ты – Петр (что значит – «камень»), и на сем камне Я воздвигну церковь Мою, и врата ада не одолеют ее».

У образа «камня, источающего воду» есть несколько ветхозаветных прообразов, один из которых как раз упоминается в Ирмосе канона Вербного воскресенья (В «Архиерее» читаем: «Пел хор. Канон читала монашка»). Здесь вспоминаются события, когда израильтяне в пустыне пили из источника, который по воле Божьей, пробил в камне.          

Толкуя образ «камня, источающего воду» следует иметь в виду и сцену из Книги Чисел XX. 9-12: «И взял Моисей жезл, бывший перед Господом, как Он повелел ему, И созвал Моисей и Аарон собрание к скале и сказал им: слушайте же строптивые, из скалы ли этой нам источить для вас воду? И поднял Моисей руку свою и ударил в скалу жезлом своим два раза, и потекло много воды, и пило общество и скот его». См. также Псалом 114: «Перед лицом Владыки трепещи земля, превращающего камень в озеро вод, гранит в источник вод».

В новозаветном контексте этот образ наполняется дополнительными смыслами.

В кн. К.Г. Юнга «Человек и его символы» читаем:

«В христианской духовной символике Христос обозначается камнем, который отвергли строители и который стал «главою угла» (Лук. XX:17). В другом контексте он (Христос) назван «духовным камнем, из которого проистекает духовное питие» (Кор. X:14)».

Плач преосвященного Петра приходится на канун Входа в Иерусалим. В связи с этим важно вспомнить, что в виду Иерусалима Христос плакал тоже.

Вот как об этом рассказывает митрополит Вениамин (Федченков) в кн. «Размышления о Двунадесятых праздниках»:

«Сам виновник торжества Господь Спаситель, когда приближался к Иерусалиму, не только по видимому не торжествовал, но даже скорбел. И скорбел так сильно, как это бывало с ним исключительно редко: всего лишь три случая отмечает Евангелие. 1. «Иисус прослезился» над гробом друга Лазаря, при виде плачущей Марии и «пришедших с нею иудеев плачущих» (Ин. 11, 33-35)».

Смотрите, каким смыслом наполняется в этом контексте сцена раздачи вербы с подходящей Марией и плачущими прихожанами.

 Читаем далее у митрополита Вениамина (Федченкова) о трех случаях особой скорби Спасителя:

2. «Капли кровавого пота падали на землю в саду Гефсиманском (Лк . 22, 44) перед страданиями. И вот теперь 3. рассказывается о слезах и плаче: «И когда приблизился к городу, то, смотря на него, заплакал о нем. И сказал: о, если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему! Но это сокрыто ныне от глаз твоих (…) и не оставят в тебе камня на камне, за то, что ты не узнал времени посещения твоего» (Лк. 19, 41-44).

  

ВЕРБНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

 Чехов «Архиерей»:

«На другой день, в Вербное Воскресенье, преосвященный служил обедню в городском соборе».

И всё! В рассказе оба воскресенья и Вербное, и Светлое Пасхальное проходят как бы «мимо» преосвященного Петра. Оба эти праздника тесно взаимосвязаны. Служба Вербного Воскресенья уже исполнена пасхальной радости. Так, в тропаре праздника поется: «Победы знамения носяще, Тебе Победителю смерти вопием: осанна!».      

Для читателя жизнь Петра начинается в субботу недели Ваий, а заканчивается в Великую Субботу накануне Пасхи.

«День был длинный, неимоверно длинный, потом наступила и долго-долго проходила ночь, а под утро в субботу, к старухе, которая лежала в гостиной на диване, подошел келейник и попросил ее сходить в спальню: преосвященный приказал долго жить.

А на следующий день была Пасха».

Преосвященный Петр по воле автора до Пасхи не доживает, но принимает крещение смертью и становится Павлом!

Вспоминаются строки Б.Пастернака:

«И пройдут такие трое суток,/ И столкнут в такую пустоту,/ Что за этот страшный промежуток,/ Я до воскресенья дорасту».

Петр умирает, а до воскресенья дорастает уже Павлуша. 

 

ВТОРНИК СТРАСТНОЙ НЕДЕЛИ

 Чехов «Архиерей»:

«Вечером монахи пели стройно, вдохновенно, служил молодой иеромонах с черной бородой…».

О чем же поют монахи и что читают? Цитирую по книге «Весна постная»:

«На вечерне продолжается чтение Исхода и Иова, который узнает об одном бедствии за другим».

В это время  преосвященный Петр сидит в темном алтаре и вспоминает, взвешивает свою жизнь «на весах Иова» (название книги Л. Шестова).

Хор поет тропарь из Полунощницы:

«Се, Жених грядет в полунощи, и блажен раб, егоже обрящет бдяща; и недостоин же паки, егоже обрящет унывающа. Блюди убо, душе моя. Не сном отяготися, да не смерти придана будеши».

Чехов:

«…преосвященный... слушая про жениха грядущего в полунощи и про чертог украшенный, чувствовал не раскаяние в грехах, не скорбь, а душевный покой, тишину и уносился мыслями в далекое прошлое, в детство и юность, когда тоже пели про жениха и чертог. И это прошлое представлялось живым, прекрасным, радостным, каким, вероятно, никогда и не было. И, быть может, и на том свете, в той жизни мы будем вспоминать о далеком прошлом, о здешней жизни с таким же чувством. Кто знает! Преосвященный сидел в алтаре, было тут темно. Слезы текли по лицу. Он думал о том, что вот он достиг всего, что было доступно человеку в его положении, он веровал, но все же не все было ясно, чего-то еще недоставало, не хотелось умирать; и все еще казалось, что нет у него чего-то самого важного. О чем смутно мечталось когда-то, и в настоящем волнует все та же надежда на будущее, какая была и в детстве, и в академии. И за границей».

Литургический подтекст размышлений архиерея:

образ Десяти Дев и песнь о Чертоге заставляют душу скорбеть о чистоте своей и трепетно внимать словам: « Се тебе талант Владыка вверяет, душе моя, со страхом приими дар…»

   

ЧИСТЫЙ ЧЕТВЕРГ

 «Чистым» он называется потому, что в этот день Иисус Христос перед Тайной Вечерей омыл стопы своим ученикам.

Чехов «Архиерей»:

«В четверг служил он обедню в соборе, было омовение ног. Когда в церкви кончилась служба и народ расходился по домам, то было солнечно, тепло, весело, шумела в канавах вода, а за городом доносилось с полей непрерывное пение жаворонков, нежное, призывающее к покою. Деревья уж проснулись, а над ними, Бог весть куда, уходило бездонное, необъятное голубое небо».

Это точка зрения автора-повествователя, а преосвященному Петру тяжело, холодно и больно.

«Он давно не спал, как казалось теперь, очень давно, и мешал ему уснуть какой-то пустяк, который брезжил в мозгу, как только закрывались глаза».

(Вспоминаются строчки из «Гамлета» В. Шекспира про «соринку, что затмила глаз рассудка» и Сологубовская «недотыкомка» из «Мелкого беса»).

В четверть восьмого в этот же день он едет к Страстям Господним.

«В продолжении всех 12 Евангелий нужно было стоять среди церкви неподвижно, и первое Евангелие, самое длинное, самое красивое, читал он сам. Бодрое, здоровое настроение овладело им. Это первое Евангелие «Ныне прославится Сын Человеческий» он знал наизусть; и, читая, он изредка поднимал глаза и видел по обе стороны целое море огней, слышал треск свечей. (…) Только когда уже прочли восьмое Евангелие, он почувствовал, что сильно разболелась голова, ноги совсем онемели».

Двенадцать Евангелий составлены из четырех евангелистов. В промежутках между чтениями принято петь 15 антифонов, дополняющих и поясняющих течение евангельских событий. Первым читается Евангелие от Иоанна – это прощальная беседа Господа со своими учениками, именно его знал наизусть преосвященный Петр. После восьмого Евангелия он вдруг почувствовал себя плохо. Восьмое Евангелие от Луки повествует о распятии.

То есть, состояние Архиерея в очередной раз соотносится автором с содержанием церковной службы. Петр как бы «сораспинается».

«Когда служба кончилась, было без четверти двенадцать. Приехав к себе, преосвященный тотчас разделся и лег, даже Богу не молился. Он не мог уже говорить и, как казалось ему, не мог уже стоять».

 

СТРАСТНАЯ ПЯТНИЦА

 Из книги «Весна постная», гл. «Часы Великого Пятка»:

«Последний день жизни важен в жизни каждого человека; насколько же он важен в жизни Богочеловека: почему все четыре Евангелиста особенно занимаются описанием событий сего последнего дня».

Чехов «Архиерей»:

«Преосвященный не спал всю ночь. А утром, часов в восемь, у него началось кровотечение из кишок. Келейник испугался и побежал сначала к архимандриту, потом за монастырским доктором».

То есть, можно сказать, собирается консилиум, чтобы посоветоваться и решить, что делать. («Приезжали три доктора, а потом уехали…»).  

В евангельских повествованиях этому совету соответствует «совет архиереев и старейшин Иудейских».

Можно сказать, что рассказ Чехова имеет «раешную композицию» (раек - это короб, разделенный на два уровня, в котором разыгрывались кукольные представления: на верхнем уровне – события священной истории, на нижнем – бытовые, но являвшиеся неким преломлением во времени вечного сюжета).

«Часы Великого Пятка»:

«Утро – время совета архиереев и старейшин Иудейских, осудивших Господа Иисуса на смерть».

Чехов «Архиерей»:

«Доктор, полный старик с длинной седой бородой, долго осматривал преосвященного и все покачивал головой и хмурился, потом сказал: «Знаете, ваше преосвященство? Ведь у вас брюшной тиф!».

От кровотечения преосвященный в какой-нибудь час очень похудел, осунулся, лицо сморщилось, и как будто он постарел, стал меньше ростом, и ему уже казалось, что он худее и слабее, незначительнее всех, что все то, что было, ушло куда-то очень-очень далеко и уже больше не повторится, не будет продолжаться. (…) Пришла старуха мать. (…) и ей тоже почему-то казалось, что он худее, слабее и незначительнее всех, и она уже не помнила, что он архиерей, и целовала его как ребенка, очень близкого и родного. «Павлуша, голубчик, - заговорила она, - родной мой!».

Имя «Павел» значит «маленький»: преосвященный Петр буквально на глазах превращается в Павлушу, и, пожалуй, в первый раз за все время действия ему становится хорошо.

Вот как об имени Павел пишет Флоренский в книге «Имена»:

«В сознании всех народов, христианских, как вероятно и нехристианских, имя Павел неотделимо от Апостолов языков; с исключительной силою он прочертил это имя сообразно своей личности».

 

ВЕЛИКАЯ СУББОТА

 Чехов «Архиерей»:

«…а под утро, в субботу, к старухе, которая лежала в гостиной на диване, подошел келейник и попросил ее сходить в спальню: преосвященный приказал долго жить».

Из ирмоса Великой Субботы:

«Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе…».

Иоанн Мейендорф в статье «Время Великой Субботы» пишет, что вершина искупительного служения Христа есть его пребывание во гробе. Литургия Великой Субботы выражает эту тайну лучше всех умозрительных утверждений. В гимнах Великой Субботы говорится и о Сошествии Христа во ад. Этим утверждается, что Христос разделил общую судьбу падшего человечества.

 

СВЕТЛОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

 Чехов «Архиерей»:

«А на другой день была Пасха. На большой базарной площади было шумно, колыхались качели, играли шарманки, визжала гармоника, раздавались пьяные голоса. На главной улице после полудня началось катанье на рысаках, - одним словом, было весело, все благополучно, точно так же, как было в прошлом году, как будет, по всей вероятности, и в будущем.

Через месяц был назначен новый викарный архиерей, а о преосвященном Петре уже никто не вспоминал. А потом и совсем забыли».

Не кажется ли вам, что с «обновлением всей твари» в финале рассказа что-то пошло не так?! Это не обновление, а возвращение на «круги своя», трагическая закольцованность.

Вспоминаются слова старой няни из «Дяди Вани»:

«Опять заживем, как было, по-старому. Утром в восьмом часу чай, в первом обед, вечером – ужинать садиться; все своим порядком, как у людей… по-христиански».

Действительно ли это «по-христиански»?

Именно христианство предложило линиарную модель времени, «распрямило» его. Пасха, Второе Пришествие, новое небо и новая земля. Новый Иерусалим – это конец времени, к которому все идет от сотворения мира (помните слова из «Апокалипсиса» Иоанна о том, что времени больше не будет?).

До христианства время шло по кругу: «…что было, то и будет» Екклесиаста.

Из книги Агранович С., Саморуковой И. «Гармония – Цель – Гармония»:

В книге «Екклесиаст» «возникает масштабная картина бесконечного движения земной жизни, земного времени по замкнутому кругу. Цикличность мира вызывает у автора экзистенциальную тоску и отчаяние. Стабильность возвращающегося к себе космоса оценивается Екклесиастом как пустая бессмыслица. Но для полного оправдания грешной и преходящей жизни необходимо каждый момент связывать с трансцендентным смыслом. Времени необходимо вытянуться в линию, своеобразный луч, направленный к абсолюту. Любая точка временного «луча» обязывает человека вступать в диалог с вечностью».

Преосвященный Петр и раньше замечал, что здесь со временем что-то не в порядке: «…читая, он изредка поднимал глаза и видел по обе стороны целое море огней, слышал треск свечей, но людей не было видно, как и в прошлые годы, и, казалось, что это все те же люди, что были тогда, в детстве и юности, что они все те же будут каждый год, а до каких пор – одному Богу известно».

       Здесь уместно сопоставление с особенностями хронотопа в романе Саши Соколова «Между волком и собакой»: там в Заитильщине тоже были все время одни и те же люди, потому что время опять свилось в кольцо. Следствием того, что время опять пошло по кругу является «девальвация» личности; она утрачивает свою абсолютную ценность, так как незаменимых нет. Поэтому и преосвященного Петра так быстро забывают.

Кстати, в свете всего вышесказанного получает содержательную нагрузку постоянный рефрен «…а потом чай пили». Он становится как бы отражением этого «вечного возвращения» (определение  Ф.Ницше). Поэтому эта фраза вызывает хотя и неосознанный, но все-таки протест у преосвященного Петра:

«- А потом что? – спросил отец Сисой в соседней комнате.

- А потом чай пили… - ответила Мария Тимофеевна».         

 

ГДЕ?!

Попытаемся ответить и на этот, только на первый взгляд, простой вопрос, а для этого опять вернемся к строчке, с которой начинается рассказ:

«Под вербное воскресенье в Старо-Петровском монастыре…»

Почему автор выбрал именно это место? На неслучайность выбора места действия указывает тот факт, что в России никогда не было ни Петровских, ни Павловских церквей или монастырей. Чехов, как человек воцерковленный, о чем недвусмысленно свидетельствует его биография, да и просто как наблюдательный человек,  не мог этого не знать. У нас почитай все церкви искони были Петро-Павловскими. По крайней мере, просмотрев дореволюционный Полный Богословский Энциклопедический словарь, я наткнулся лишь на одно исключение из общего правила, а именно: Высоко-Петровский монастырь в Москве. Но и это исключение на поверку лишь подтвердило правило. Оказывается, этот монастырь основал митрополит Петр, заложив в Москве обитель во имя апостолов Петра и Павла, отчего монастырь поначалу именовался Петро-Павловским. И только в начале XVIвека он был переосвящен в честь святителя Петра, митрополита Московского. Но до сих пор, проходя через монастырские ворота, любой посетитель проходит буквально между Петром и Павлом, барельефные изображения которых находятся с внутренней стороны ворот.

            

МЕЖДУ ПЕТРОМ И ПАВЛОМ 

«Извилистое и диалектическое, с соответственными противоречиями и динамикой – Павел».

«Горячее имя, с темпераментностью и некоторой элементарностью, –  Петр».

Из кн. Павла Флоренского «Имена»

Попытаемся понять, что стоит за метаморфозой преосвященного Петра в Павла.

А.Г. Дуганов пишет:

«… апостол Павел в христианском предании постоянно соотносится с апостолом Петром, который «есть камень, на котором создана Церковь». Между Петром и Павлом существуют сложные символические и метафизические отношения. Они как бы дополняют друг друга, часто выступая вместе в священных сюжетах (так, им посвящен один и тот же день в году). Иоанн Златоуст настолько подчеркивает архетипичность сочетания этих двух апостолов, что в самом Адаме провидит изначальную двойственность, провиденциально реализовавшуюся в них в изначальной Церкви. С другой стороны, уже в «Деяниях апостолов» есть сюжет о споре между Петром и Павлом, а, кроме того, в раннем христианстве существовало множество преданий о серьезных разногласиях и состязаниях между ними, пока место Павла в этих сюжетах не занял откровенный еретик Симон Маг. Типология противостояния Петра и Павла сводится, в целом, к теме иудаизма, как ее понимали ранние христиане. Если символическую функцию 12 апостолов еще можно было совместить с иудейской традицией в рамках иудеохристианского синтеза (практиковавшегося, в частности, сектой евионитов), то переход к благовестию языков, то есть функции 72 апостолов, ко второму кругу апостольского домостроительства был радикально несовместим с доктриной иудаизма. Поэтому именно фигура Павла, его богословие, его метафизика имеют для Церкви –  как универсальной реальности, для христианства – как третьего пути, для Православия высшее и абсолютное значение.

До Павла и вне Павла вопрос о метафизической природе христианского выбора в предвечном споре ангелов не имел никакого особого отличия от общего настроя иудейского благочестия, и факт Воплощения мог легко истолковываться в строго креационистской и монотеистической перспективе. Судя по неуверенности самих 12 апостолов, и эти избранные сосуды благодати не сразу и не до конца смогли осознать «революционное» значение того метафизического дара, получить который они сподобились.

Без Павла не было бы полноценного, интеллектуально оформленного христианского учения, не было бы Православия, и именно его метафизическая богословская роль, а не просто особая активность в смысле проповеди среди «языков», делают его центральной фигурой среди апостолов, занимающей особое место, место абсолютного апостола, апостола по преимуществу.

В Павле открылся православный эзотеризм, полнота учения о христианской метафизике, и важнейшим ее постулатом было утверждение о том, что «несть ни иудея, ни эллина». Вокруг этого утверждения и велись основные споры, отчасти иносказательно зафиксированные в «Деяниях» и более откровенно – в посланиях самого апостола Павла. Также именно с этим были связаны сюжеты апокрифических легенд, противопоставлявших Павла Петру.

Сам Петр был первым из апостолов, который преступил иудейские законы, войдя в дом к сотнику Корнилию. Но это обращение к воцерковлению язычников было порицаемо сторонниками строгой иудеохристианской линии в ранней Церкви. Чаще всего главной фигурой этого направления выступает глава иерусалимской общины Иаков «брат Господень». Именно его прямым оппонентом является радикальный апостол Павел, самый яростный противник иудеохристианства. Петр же занимает промежуточное положение в данном споре.

Но в ходе становления церковной догматики, особенно после резкого размежевания с евионитами, иудеохристианская линия радикальных (уклонившихся в ересь) последователей Иакова была уже за гранью ортодоксии, и Петр стал основной фигурой на иудеохристианском метафизическом полюсе Церкви, тогда как Павел остался на противоположном конце».

 В рамках разработки петропавловской темы и с учетом особой близости для русского православия «работника 11-го часа апостола Павла» (Из книги «День за днем. Дневник православного священника» 1909 года, стр. 334. Эту книгу читали в Тобольской ссылке императрица-мученица Александра Федоровна. Ей ее подарила Анна Вырубова. Цитата: «сопоставляет с «работниками одиннадцатого часа» из Евангельской притчи (Мф., 20,7). Они пришли поздно и никто не нанял их на работу, но Господь говорит: «Идите и вы в виноградник мой». «Величайший работник на ниве Господней был человек одиннадцатого часа ап. Павла. Его сотрудники смотрели на него с недоверием, но Господь дал ему широкое поле деятельности»)раскрывается смысловое содержание мотива «ослепления-прозрения» чеховского преосвященного Петра.

 «Преосвященному медленно, вяло вспомнилась семинария, академия. Года три он был учителем греческого языка в семинарии, без очков уже не мог смотреть в книгу, потом постригся в монахи, его сделали инспектором. Потом защитил диссертацию. (…)Тогда же стал болеть, похудел очень, едва не ослеп и, по совету директоров, должен был бросить все и уехать за границу».

Там он внезапно прозревает, буквально опять увидел «белый свет». Даже в описании церкви и квартиры акцентируются определения «белая», «высокая», «светлая»:

«Вспомнилась преосвященному белая церковь, совершенно новая, в которой он служил, живя за границей (…). Квартира была в пять комнат, высоких и светлых (…) Много читал, часто писал».

Подобно тому, как Иоанн Златоуст, подчеркивая архетипичность сочетания этих двух апостолов, в самом Адаме провидит изначальную двойственность, след этой двойственности прослеживается уже в самом моменте Крещения Руси. Вот выдержки из тропаря и кондака, которые исполняются в день памяти крестителя Руси св. князя Владимира (15/28 июля):

«Уподобился еси купцу, имущему доброго бисера, славнодержавный Владимире, на высоте стола сидя матери городов, богоспасаемого Киева; испытуя же и посылая к Царскому Граду, уведети Православную Веру, обрел еси безценный бисер, Христа, избравшего Тя, яко второго Павла (!), и оттрясшего слепоту во святой купели, душевную вкупе и телесную».

Из «Повести временных лет» за год 988-ой:

«По божественному промыслу разболелся в то время Владимир глазами и не видел ничего, и скорбел сильно и не знал, что сделать. И послала к нему царица (Анна) сказать: «Если хочешь избавиться от болезни этой, то крестись поскорей; если же не крестишься, то не избудешь недуга своего». Владимир же повелел сказать: «Если вправду исполнится это, то поистине велик Бог христианский». И повелел крестить себя. Епископ же корсунский с царицыными попами, огласив, крестил Владимира. И когда возложил руки на него, тотчас же прозрел Владимир. Владимир же, ощутив свое внезапное исцеление, прославил Бога: «Теперь узнал я истинного Бога».

      А вот как это было у апостола Павла, согласно его Житию:

«Намереваясь начать широкое преследование бежавших из Иерусалима членов христианской общины, он направился в Дамаск. Однако на пути в Дамаск он испытал чудесное явление света с неба, от которого пал на землю и потерял зрение; голос укорил его: «Савл, Савл! Что ты гонишь меня?» и велел слушаться тех, кто скажет ему в Дамаске, что делать». Видение в Дамаске стало поворотным событием в жизни Павла. Исцелившись от слепоты по молитве христианина Анании, Павел принимает крещение и начинает проповедь христианства в Аравии».

Обратимся к месту из кондака, посвященного памяти св. Владимира, где особо подчеркивается особенность призвания кн. Владимира, а через него - и всего русского православия, как «работника 11-го часа»:

«Подобствовав великому апостолу Павлу, в сединах, всеславне Владимире, вся, яко младенческая мудрования, яже о идолах тщание оставль, яже муж совершенный, украсился еси божественного крещения багряницею».

 Особенности призвания сопряжены, с одной стороны, с особыми дарами Святого Духа, с другой,  –  с особыми искушениями и испытаниями. Слепота и прозрение чеховского Архиерея в этом смысле весьма показательны. Понять природу этого недуга можно, рассматривая его в контексте архетипического сочетания и противостояния двух апостолов, Петра и Павла.

Вот как пишет об особом «революционном» пути Тринадцатого апостола прот. Николай Афанасьев в книге «Церковь Духа Святого»:

«Павел разомкнул круг посвященных, став тринадцатым апостолом. Понятие апостольства, как оно раскрывается в новозаветных писаниях, заключает в себе мысль о том, что оно не может распространяться на неопределенное количество лиц. (…) Если бы круг апостолов мог расширяться во время Павла, то непонятно, почему апостольство Павла встретило такие возражения со стороны иудействующих христиан. Несомненно, что Иерусалимская церковь считала, что кроме Двенадцати не может быть других апостолов Христа, равных им по достоинству, так как через человека не может быть апостолов».

Вот как говорит о себе сам ап. Павел в 1-ом Послании Коринфянам (15, 3-8):

«… а после всех явился и мне, как некоему извергу».

Многие исследователи считают, что мы имеем два разных понятия апостольства: одно – ап. Павла, а другое – Иерусалимской церкви; первое – харизматическое (пневматологическая природа апостольства), а второе – институционное.

Апостол Павел изменил содержание термина «апостол», который до него употреблялся для обозначения посланника христианской общины или странствующего миссионера, посланного Христом. Для Павла быть апостолом означало быть призванным к особому и исключительному служению, сопряженному с особыми дарами Святого Духа: «говорение на языках» (глоссолалия) и дар пророчества.

В связи с этим весьма любопытно вспомнить раннюю поэму Владимира Маяковского «Тринадцатый апостол», которая позже по цензурным соображениям была переименована в «Облако в штанах» и из тех же соображений сильно сокращена. Там сквозной становится как раз тема мучительного «безъязычия» («улица корчится безъязыкая») и в муках нарождающегося нового духоносного слова. Отсюда же и «пожар сердца», так как стихия Духа – Огонь. Обычно Святой Дух изображается в христианском искусстве как огненное колесо или голубь.

«Обгорели фигурки слов и чисел./ Мама,/ Петь не могу./ У церкви сердца занимается клирос».

Тут же уместно привести финал «Архиерея» Никофорова-Волгина, когда умирающий владыка уже в бреду все продолжает искать спасительное Слово:

«… обойти бы всю землю русскую в убогом наряде странника, с посохом в руке  и сказать всем чающим Христова утешения одно заветное слово… Жжет оно меня, а сказать не могу».

В муках рождающееся духоносное Слово – это, конечно, дар. А теперь –  то, что касается искушений и испытаний. Опыт каринфской церкви, основанной ап. Павлом, показал, что, изобилие благодатных даров приводит к анархизму (в богословии бытует даже такой термин –  «благодатный анархизм»), а оскудение даров – к твердому церковному устройству.

Как пишет прот. Николай Афанасьев: «конец благодатного анархизма (олицетворяемого ап. Павлом)  был концом харизматической эпохи и началом твердой и определенной организации церкви (олицетворяемой ап. Петром).

Вдохновение уходило из церковной жизни, и церковные будни становились тусклыми и серыми. Окрепшая церковная иерархия несла с собой свои недостатки».

Страдая именно от этого «недуга», свойственного системе, чеховский преосвященный Петр постепенно «духовно слепнет», и только, пережив духовный кризис, находясь на грани жизни и смерти, он возрождается и опять становится Павлушей.

Чехов «Архиерей»:

«Епархиальный архиерей, старый, очень больной был болен ревматизмом и подагрой (вспомним, что Достоевский говорил о «параличе русской церкви», имея ввиду синодальный период) и уже месяц не вставал с постели. Преосвященный Петр проведывал его почти каждый день и принимал вместо него посетителей. И теперь, когда ему не здоровилось, его поражала пустота, мелкость всего того, о чем просили, о чем плакали; его сердила неразвитость, робость, и все это мелкое и ненужное угнетало его своею массою, и ему казалось, что теперь он понимал епархиального архиерея, который когда-то, в молодые годы, писал «Учение о свободе воли», теперь же, казалось, весь ушел в мелочи, все позабыл и не думал о Боге».

«Паралич русской церкви» к началу XXвека стал «осознанной болью», и потому дни его были сочтены. Уже, в частности, ставился вопрос о необходимости восстановления патриаршества.

Николай Федоров приблизительно в эти же годы, накануне грядущих перемен, писал в свой «Философии Общего Дела» (разумея, кстати, под «Общим Делом» «внехрамовую литургию) о том, что Русь была крещена младенческим крещением, без оглашения, во всей последующей истории задача оглашения так и не была исполнена.

Дело ведь не в том, чтобы длить и длить младенческий возраст. Поэтому-то взоры Федорова естественно обратились к интеллигенции, которую он отправляет в командировку за священным знанием.

«Может быть и впрямь, возникшая в XIX-XXвв. между русской интеллигенцией и русским старчеством духовная связь и есть то самое важное и нужное, что осталось нам от ушедшей России. К этой духовной связи очевидно и относится пророчество Достоевского, что из кельи инока придет спасение России», - пишет священник Владимир Чугунов.     

 Эта архетипическая раздвоенность пронизывает всю историю развития русской церкви и русской богословской мысли, вплоть до того, что формируются два типа святости. Например, Феодосий и Антоний Печерские, Нил Сорский и Иосиф Волоцкий и т д. Этот ряд можно продолжать до наших дней; все это разнесенные во времени проявления одного и того же существенного раздвоения – между Петром и Павлом.   

Вот как об этом писал Г. Федотов в статье «Трагедия русской святости»:

«Самое раздвоение древнего феодосиевского благочестия по двум направлениям еще не было церковным бедствием. Не была непоправимым бедствием и борьба между ними, при всей ее ожесточенности. Настоящее несчастье заключалось в полноте победы одного из них, в полном подавлении другого».

Неспроста русская церковь чтит память апостолов Петра и Павла в один день и храмы на Руси все - Петропавловские! Но все равно давно замечено, что западная церковь больше тяготеет к апостолу Петру, а восточная – к Павлу.

Манифестацией этого раздвоения как бы в другой плоскости является наличие двух типов богословствования и боговедения, на которые указывает прот. А. Шмеман в кн. «Богослужение и Предание».

1)Святоотеческий тип, литургический по преимуществу: «Отцы не «размышляют» о богослужении. Для них оно не объект богословского исследования и определения, а скорее источник и верховный критерий любого христианского служения. Этот тип богословствования более свойственен восточной церкви.   

2)Схоластический тип: богословие обладает здесь независимым, рационалистическим статусом. Богослужение из источника превращается в объект, подлежащий определению и оценке. На Западе, у наследников апостола Петра, доминирует законническая и рационалистическая интерпретация богослужения. 

Чехов эту специфику русского боговедения, как уже указывалось выше, очень хорошо понимал и на основе этого понимания выстроил всю композицию своего рассказа. Богослужение является источником, первопричиной всех значимых событий в рассказе «Архиерей». И без учета литургического подтекста содержание рассказа не раскрывается в полном объеме.

 

ТРИ АРХИЕРЕЯ

 Если у Чехова мы наблюдаем за тем, как преосвященный Петр, так и не смогший пережить духовный кризис, лишь в смерти находит освобождение и разрешение своих проблем, так и не дожив до Пасхи и воскресения, то в повести иеромонаха Тихона делается попытка показать позитивный образ Архиерея, который может, кажется, разрешить любую ситуацию.

Мятежный отец Павел, священник, изгнанный из своего прихода, находит приют в Ново-Духовском приходе, созданном на месте архиерейской дачи. А грозного швейцара Петра – стража «архиерейского преддверия» (вспомним апостола Петра с ключами) - новый Архиерей разжаловал, и он превратился «просто в Акимыча - ласкового, приветливого старца».

Так же, как и у Чехова, преосвященный Петр «умалился» до Павлуши.

В контексте разработки «петропавловской темы» особо значимым становится тот факт, что «положительный архиерей» иеромонаха Тихона принципиально безымянен. В повести у него вообще нет имени. Я считаю, что автор этим хотел указать на желательность, но пока еще невоплощенность такой фигуры в русской истории. Это некий чаемый синтез двух полюсов (Петра и Павла) духовной жизни русского народа.

Именно в начале XXвека, накануне грядущих революционных бурь, поиск такого синтеза, такой консолидирующей фигуры, которая бы предложила некий «третий», спасительный для России «царственный путь», был особенно актуален. Тревожное ощущение, что «близ есть, при дверех» было в ту пору практически всеобщим. Именно это предчувствие не дает уснуть больному преосвященному Петру в чеховском «Архиерее»: ему все кажется, что кто-то «там внизу все отворяет и затворяет дверь». 

В такой «пороговой» ситуации духовная жизнь, несмотря на чаемый синтез, еще более поляризировалась. Один полюсом консолидации православной общественности стал, безусловно, от. Иоанн Кронштадский, который считал, что «демократия только в Аду, а небесным может быть только царство»; к этому полюсу тяготеет движение, организованное и возглавленное иеромонахом Илиодором (Труфановым). Во время прокатившихся по России «духовных шествий» илиодоровцы жгли «гидру революции».

На другом полюсе появились многочисленные фигуры, самой известной из которых можно считать от. Георгия (Гапона). Эти движения можно условно обозначить как «христианско-демократические». Сюда безусловно следует отнести движение «Голгофских христиан» с его харизматическими лидерами - св. Ионой (Брихничевым), архимандритом Михаилом (Семеновым). Так, Иона Брихничев считал, что «учением о рае подменили строительство Царства Небесного на земле». В результате он еще до революции 1917 года из мистических соображений вступил в РСДРП. Таков, по его мнению, был путь истинного христианского служения.

К направлению, названному нами «христианско-демократическим», был близок, по-видимому, и иеромонах Тихон (Бузов, 1873 -1937) – возможный автор одного из разбираемых нами «Архиереев». Вопрос об авторстве так и остался открытым, как и вопрос о прототипе «положительного архиерея», хотя гадали и предполагали много.          

Постриг Тихон принял в 1901 году в Седмиозерной Вознесенской Богородицкой пустыне под Казанью. Вскоре был рукоположен в иеромонаха. Во время волнений в стране, начавшихся в1905 году, за связь с революционно настроенными студентами отец Тихон был выслан в Троицкий Чебоксарский монастырь, где исполнял обязанности певчего.

С 1910 по 1914 год иеромонах Тихон служил при архиерейском доме в Архангельске. В 1914 году был переведен в московский Донской монастырь. В 1937 году расстрелян.   

Еще одной «линией разлома» в среде православного духовенства и верующих стали известные афонские события 1912 года, связанные с движением имяславия, когда, казалось бы, сугубо богословский спор перерос в силовое противостояние с убитыми и ранеными.

Дестабилизировала ситуацию начавшая возвращаться в церковь интеллигенция: здесь можно упомянуть многочисленные богоискательские движения -  учение Мережковского и Ко о «Царстве Третьего Завета» и т.п.

Как пишет Л.А. Успенский в книге «Богословие иконы православной  церкви», в эти годы «уже открыто выражается стремление к восстановлению канонических норм во внутренней жизни церкви, к восстановлению свободы и соборности, освобождению Церкви от контроля и опеки светской власти, от государственно-политической миссии. Особенно бурно вопрос этот обсуждается после 1905 года. Создается предсоборная Комиссия, встает вопрос о восстановлении патриаршества».

Об эту же пору ставится вопрос и о необходимости проведения приходской реформы.      

  Именно в свете всех этих событий и идей становится понятной беспрецедентная актуализация темы «пастырь – паства» в русской литературе этого периода. Кроме трех разбираемых нами «Архиереев» эта проблематика разрабатывается в таких произведениях, как «Отец Сергий» Льва Толстого (1911г), «Жизнь Василия Фивейского» Леонида Андреева (1904 г.), «В приходе» Сергея Гусева-Оренбургского (1904 г.)      

 Архиерей у Никифорова-Волгина видит уже результат всех этих духовных исканий начала века.

«Архиерей отходит от окна и, придерживая рукой сердце, сутулясь, ходит по молчаливым покоям и думает словами ветхозаветного пророка:

«Отверг Господь жертвенник Свой, отвратил сердце Свое от святилища Своего, предал в руки врагов стены чертогов его…».

«По ночам, охваченный неясной тревогой, поднимался с постели, подходил к темному окну и крестил частыми крестами русскую землю, и всегда она представлялась почему-то в образе Гефсиманского сада, из которого в страхе бегут ученики Христовы».

Кульминационным, поворотным событием в сюжете повести становится визит к архиерею обновленческого священника Павла (Скорбященского).  В том, что у Никифорова-Волгина Павел становится «обновленцем», ничего удивительного нет, так как «заряд революционности», символизируемый в иконографии мечом, всегда был присущ этому «Тринадцатому апостолу». 

Не зря Маяковский именно его «поднял на щит» в своей революционной, все ниспровергающей поэме «Тринадцатый апостол». Всему этому комплексу идей в моей книге будет посвящена отдельная глава, а сейчас вернемся к третьему «Архиерею» Никифорова-Волгина.

Отец Павел, «упитанный, коротко остриженный, в мешковато сидящем смокинге», буквально с порога заявляет опешившему архиерею: «Правила апостольские устарели, и необходимо считаться со временем».

Архиерей его выгоняет, а сам совершает объезд приходов в поисках святого человека. Им оказывается странствующий священник, который «ходит с алтарем за спиной:

«В котомке у меня антиминс, чаша деревянная, эпитрахиль да служебные книги. Приду в какую-нибудь деревню, разложу в избе или в летнее время в лесу свой антиминс и начну совершать Святые Христовы Тайны».

Вернувшись из поездки, архиерей умирает, как и у Чехова, в «поля отходит без возврата». Ныне отпущаеши, Владыка, раба Твоего».

«После поездки по приходам владыка простудился и слег в постель. (…) С каждым днем владыке становилось все хуже и хуже. Однажды он позвал в бреду келейника и крепко обнял его.

- Вот бы, Илларий, –  говорил он через силу, - обойти бы всю землю русскую в убогом наряде странника, с посохом в руке и сказать всем чающим Христова утешения одно заветное слово… Жжет оно меня, а сказать не могу… Вот бы рясу черную … Простую… Алтарь на плечи… И пойти по утренней росе..».

Вспоминается отец Сисой с его вечным: «Не ндравится мне здесь… Уйду я…».    

Заболев, чеховский преосвященный Петр тоже думает: «Ну, какой я архиерей? Мне бы быть деревенским священником, дьячком… или простым монахом… Меня давит все это… давит…».

 Таким образом, в очередной раз в русской истории «гора родила мышь» и даже не мышь, а кровожадную крысу. Возведение очередного Нового Иерусалима завершилось постройкой лагерных бараков, а взыскуемый Китеж Град, тоже в очередной раз, ушел под воду до лучших времен.