Литературная критика

О прозе Владимира Меньшикова и Вячеслава Овсянникова

Два сводных брата. Литературные родственники. По существу – жертвы 90-х. Но не считают себя таковыми. Они сумели заново произрасти сквозь свои жертвенные тела, расцвести и даже произвести плоды. Плоды сочные, но с горьким привкусом и духом времени.

Итак, Владимир Меньшиков («Жизнь моя печальная, шальная…»). Певец среднего класса. Пишет не средне, а своеобразно. Его голос звучит болезненной насмешкой над собой, временем, нами всеми. Маргинальность его героев не стоит приписывать автору, хотя присутствие одного в другом очевидно.

Меньшиков классический (!?) постмодернист, примазывающийся к советским реалиям, высмеивающий их, но и боготворящий. Получается эпос минорный. Складень с заложенный в него монтировкой.

Главный герой его прозы Владимир, он же медведь (белый), язычник, сатанист, звероисповедальщик, зверь-язычник, участник 5 колонны и т.д.

Сразу представляются красные пиджаки, сопровождаемые куражом. И непременно – язычество. Соответственно и антихристианство. Но антихристианство притягивающее автора к Христу. Но и язычество, и антихристианство тоже как элемент постмодерна.

Меньшиков – не мастер композиции, но зато в любой момент легко умеет вскочить на подножку проходящего мимо грузового политтрамвая. Проза его напоминает нанорезину. Вытягивается. На зависть Чубайсу её можно намотать на кулак, пропустить через игольное ушко, окрутить ближнее пространство. Её навязчивые повторения преследуют читателя, создавая атмосферу дискомфорта, он хочет бросить её, но она липнет к рукам, глазам. Издаётся без редактора.

Дикий и странный средний класс в повседневных проявлениях. Авантюризм, карнавал, непредсказуемость. Чего стоит, например, провозглашение Старой Ладоги столицей неоязыческой Руси…

На пути к Старой Ладоге поохотились с пистолетом на человека… Правда, по сюжету – насильника. А всё свелось к организации несанкционированного митинга перед местной церковью с втыканием флага Змеи в малюсенький округлый проём церкви. (При этом герой представляет, что поразил Георгия Победоносца…)

Для освещения же такого «знаменательного события» (объявления столицей Старой Ладоги) в СМИ подкупаются местные журналисты-алкаши. Сам же факт подкупа преподносится как обыденное событие. Да и подкуп ли выставление «лечебных» препаратов жаждущим?

Впрочем, город Волхов – миниатюра российской фантасмагории.

Представим, что мы попали в музей. Это круговая миниатюра-панорама-летопись, внутри такого круга действуют почти античные персонажи местного калибра. И весь этот трагикомичный пафос очень развлекает автора и цепляет читателя, которого при этом и тошнит, и смешит. Я не знаю, катАрсис ли это или кАтарсис. Но очевидно, что автор ничего не выдумывает. Он следует за событиями, подробно описывает детали происходящего. Это скорее разновидность орнаментальной прозы.

Вот такой маргинальный рассвет в провинциальном Волхове, колыбели советской электроэнергетики, происходит на фоне геополитической перестройки и героев уже не сказочного «Изумрудного города»: здесь бегают Страшилы с примесью Великих и Ужасных Гудвинов наших времён (Джонстоно-Трампов).

Частная жизнь героя Меньшикова не менее гротескна. Там и жена, и любовницы, и другие персонажи вполне соответствуют современным гендерным пропорциям, а великолепные куски прозы чередуются с тусклыми, но подсвечивают их, доводя общее свечение до приемлемого, и раздражённый читатель с облегчением дочитывает книгу, с удивлением замечая, что всё-таки одолел этот труд, оснащённый крупным портретом автора на обложке. Автор как бы произносит глазами, почти всерьёз, название книги: «Жизнь моя печальная, шальная…» Но, тут же, как будто  и добавляет: «А вам – фиг! Правда, с маслом!..» И, как он любит шутить в своих текстах, приговаривает: «А может с мослом (слом, колом)…»

Вячеслав Овсянников со своим «Человекопадом» – запечатленный ужас переломной эпохи. Его герои – крепкие ребята. Именно они проходят проверку на прочность. Это почти былинные герои. Время их долго переламывает и ломает. Или просто уничтожает. Герои то маются, путешествуя, не находя себе места, то, погружаясь в криминальную действительность, сами становятся ходячим ужасом. Их борьба за справедливость соответствует среде, в которой они находятся, и часто выливается в дикие поступки. Эти персонажи могут плюнуть под ноги начальству, могут носить в кармане гранату, использовать её в подходящий момент как холодное оружие. А могут помешивать борщ пистолетом. И часто они уничтожают сами себя, сходя с ума, или ликвидируются посредством параллельной действительности.

Мощный Загинайло, выпивающий разом литр водки и стреляющий после этого из пистолета в мишень со стопроцентной точностью. Он борется с врагами, а враги оказываются рядом – в той же, что и он милицейской форме, в одном даже подразделении. И борется он не только с ними, убившими его брата, а и с самим собой. Идёт процесс самоуничтожения. Или опять происходит катарсис? От этих людей избавляется  общество, природа?

Лирический герой Овсянникова тоже мучается. Он помещён в то же непроходимое время. Но для него это время вполне терпимо, а вот женщины… Его женщины женственны и таинственны.  Он их любит, но не вполне понимает. Он изучает их авторскими ухищрениями. Телеграфно-дневниковым стилем. Или это лабораторный журнал? Он наблюдает их как учёный? И они сменяются, как собаки Павлова?

Или это собаки изучают наблюдателя…

Мрачная музыка, угрюмые запахи «Человекопада» несколько оттеняются, высветляются автобиогрфической канвой, линией рода. Там – сильные и умелые деды. Там есть могучий, вечно под сильным градусом отец, орденоносец, прошедший войну. Сильный большой добрый человек, хороший руководитель и неумелый семьянин. Потом – странный и хозяйственный отчим, долготерпеливая мать, сумасбродный дядя... Вокруг добрые люди, почти каждый со своим вывихом, вправить который, кажется, невозможно.

Проза Овсянникова трудная. Это испытание для читателя. Хотя бывает и не совсем понятно кому она адресована: то ли интеллектуалам, то ли любителям чернухи. Так и хочется попросить Вячеслава Александровича: «Вы ведь талантливый. Выходите  в осветлённое настоящее». Так он и вышел, создав гимн Виктору Сосноре – книгу «Прогулки с Соснорой». Иногда, правда, кажется, что с этих прогулок В. Овсянников ещё не вернулся.

Но что бы мы тут ни говорили, Овсянников пустяков не пишет, потому что умеет писать. А стихи его в этом томе как светлое окошко из потустороннего мира.

Значит, и там что-то есть…

Овсянников и Меньшиков – наши люди, с хорошим чувством слова. «Все они поэты…» Их одежды тёмные, но глаза сверкают азартно, того и гляди выхватят кого-то из окружения и увековечат. Так что берегитесь!