На берегах Леты
Ирина Одоевцева. "Елисейские поля. Собрание прозы" (Лениздат 2017)
Эта книга прозы вышла полтора года назад, но, к сожалению, я прочитал её только сейчас.
Где-то зимой 1988 года, когда во всю шла так называемая перестройка, нам как бы разрешили говорить о том, что прежде было запрещено, о многом даже не подозревали, но циркулировали какие-то слухи, что русская культура эмиграции не умерла. Об этом было известно, но первоисточники были в основном недоступны. В редакцию журнала «Звезда», где я тогда работал в отделе критики, поступил текст воспоминаний Ирины Одоевцевой «На берегах Сены». Видимо, свыше появилось указание напечатать эту книгу. Главный редактор Г.К. Холопов вызвал меня и сказал: «Пусть издание этой книги в журнале пройдёт под вашей редактурой». Я был удивлён, почему эту книгу передали не в отдел прозы. Он мне ответил: «За время работы с вами я понял, что вы человек широких взглядов. А в отделе прозы люди с ограниченными взглядами не поймут, что нам предложено. Эта публикация несомненно повысит авторитет журнала». Тогдашний властитель дум либеральной интеллигенции – Солженицын, который собирался вернуться из США в Россию, не очень был уверен, как его здесь встретят. Многие говорили, чем обернётся очередная «перестройка» – то ли это будет очередное «обновление» социализма в рамках прежней хрущёвской оттепели, или нечто иное? Очень тёмное было время.
Во время публикации этих воспоминаний в Ленинград приехала Ирина Владимировна Одоевцева, которой через некоторое время дали квартиру рядом с бывшим Домом Искусств, на углу с Невским проспектом. В нашей редакционной среде это вызвало некий шок. Первым к ней сбегал пообщаться наш постоянный автор Андрей Арьев. Мы с нетерпением ждали, что он нам скажет. Но он отозвался как-то пренебрежительно: она полуживая, из её бормотания понять ничего невозможно. Я не поверил и тоже пошёл в гости к Ирине Владимировне.
… Две огромных пустых комнаты. Две сиделки – здоровенные бабы, а в небольшом кресле-каталке сидела крошечная старушка. Это и была знаменитая Ирина Одоевцева. Первое, что я спросил, не побеспокою ли я Вас? Она мне в ответ:
– Я вернулась на родину и рада любому человеку, который меня навестит. Я настолько счастлива вернуться на родину, что готова умереть здесь каждую минуту.
Я понял, что с этими словами она обращается почти к каждому посетителю, что ей приятно, что её не забыли ни в городе, ни в стране. Я сказал, что я сотрудник журнала «Звезда», где только что напечатана её книга «На берегах Сены», которую я подписывал в печать, и что гонорар уже должен быть переведён на её счёт.
– А ещё хочу написать или надиктовать, кроме своих прежних, книгу «На берегах Леты», – продолжила она.
Я тогда работал над творчеством Д.С. Мережковского и спросил у неё, как она расценивает деятельность «Зелёной лампы» в конце 20-х – начале 30- х годов. Её ответ меня буквально потряс. Она сказала:
– Мы думали об одном, кто здесь советские шпионы. Мережковские боялись, что в «Зелёню лампу» могут быть внедрены агенты НКВД.
Не знаю, о чём спрашивал её Андрей Арьев и что она ему ответила. При нашем дальнейшем общении он тщательно избегал разговоров о визите к Ирине Владимировне, надеюсь, когда-нибудь он расскажет об этом сам. Действительно, речь её была сбивчива и порой невнятна – конечно, возраст давал о себе знать, но совершенно точно могу сказать, что она никогда не заговаривалась, на вопросы отвечала прямо и откровенно. Правда, эти ответы были для меня порой совершенно неожиданными, но это свидетельство моей идеологической зашоренности того времени.
Она с глубоким уважением относилась и к Дмитрию Сергеевичу Мережковскому и к Зинаиде Николаевне Гиппиус, но, когда я (в то время ещё зелёный и наивный литератор) удивился, откуда могли быть шпионы в столь отдалённом от СССР литературном кругу, она сразу же сказала:
– А дело об убийстве Игнатия Рейсса? А похищение и убийства генералов Кутепова и Миллера?
В парижской эмиграции уже тогда ходили слухи, что в них был замешан Сергей Эфрон – муж Марины Цветаевой. От себя добавлю: впоследствии это всё подтвердилось. Марина Цветаева много раз пыталась войти в круг друзей Мережковских, но её избегали, как прокажённую. Ирина Владимировна сказала, что постепенно круг друзей «Зелёной лампы» сузился – на заседания стали приглашать 10 – 15 человек. В сотрудничестве с советской властью подозревали даже Бердяева. Особенной подозрительностью отличалась Зинаида Николаевна Гиппиус.
Наша беседа продолжалась не более 30 – 40 минут, но произвела на меня крайне тягостное впечатление. Улыбчивая, радушная Ирина Владимировна рассказала мне о таких фактах, как о чём-то самоочевидном, – об этом в то время я даже не подозревал. Мне казалось, что русская эмиграция представляла собой единый фронт (по чьему-то крылатому выражению: мы не в изгнании: мы в послании), а оказалось – совсем иначе.
На следующий день меня пригласил Г.К. Холопов и спросил, как прошла наша беседа. Я ему кратко рассказал о том, что здесь написано, а также поделился планами о работе над статьёй о Мережковских. Он внимательно выслушал меня, усмехнулся и сказал: «Арьев мне рассказывал всё по-другому, – и добавил. – Чувствую, грядут новые времена. А о Мережковских пишите – напечатаем».
К сожалению, по разным обстоятельствам, начать публикацию статей о Мережковских мне удалось лишь два десятилетия спустя.
Эта кратковременная беседа с одной из замечательных представительниц «серебряного века» остаётся у меня в памяти и по сей день. Ирина Владимировна пыталась даже читать мне стихи времён своей молодости – чувствовалось, насколько близка ей атмосфера «серебряного века». Но мне было понятно, как трудно ей было говорить. Прощаясь, я поцеловал ей руку.
И вот, спустя почти тридцать лет, я держу в руках книгу художественной прозы Ирины Одоевцевой "Елисейские поля", в которую включены её романы и основные рассказы. Из пяти романов два были напечатаны в разных журналах в период перестройки, но целостное восприятие её прозаического творчества стало ясным только после выхода этой книги, два романа из которой публикуются в России впервые. Сюжеты первых трёх романов "Ангел смерти", "Изольда" "Зеркало", а также отчасти и последнего "Год жизни" (1957 г.) примерно одинаковы. Их героини – девочки-подростки от четырнадцати до семнадцати лет – сёстры (Кстати, у Ирины сестёр не было, а был только старший брат Пётр) борются за любовь зрелого мужчины. Их соперничество заканчивается трагически.
Совсем иначе построен роман "Оставь надежду навсегда" (сентябрь 1945 – ноябрь 1946 года). Он посвящён событиям внутри России 1930-х – 40-х гг. В отличие от остальных - "женских романов" - его можно назвать политическим. Автор старается понять, что такое "культ Сталина" – в романе он везде называется Великий Человек – и к чему он может привести. Но в отличие от А.И. Солженицына, выступившего с его разоблачением двадцать лет спустя, И. Одоевцева не старается как-то "обличать" сталинские преступления, а ставит перед собой другую цель – понять состояние народа, при котором всё это оказалось возможным. "Незнание окутывало Советский Союз, как атмосфера окутывает землю. В его непроницаемой неподвижности было нечто непререкаемое. (...) Поделиться или поговорить было не с кем. Самый близкий человек может донести НКВД" (стр. 386).
Спросим себя, почему в стране сложилась такая структура. Я родился в конце 1950-х годов. Кроме понятия "ябедничества", которое бывало в школе, я не помню, чтобы кого-нибудь уволили, посадили. Значит ли это, что уровень репрессий уменьшился в те годы? Видимо, да, хотя идеологическое давление сохранялось. Ирина Одоевцева думает, что репрессивный аппарат – это своеобразная психологическая структура, которая проявилась в период 1930-х – 40-х годов. Главный герой этого романа– Михаил Волков сообщает своему "названному брату" – поэту и писателю Луганову, которого только что освободили из тюрьмы НКВД, – что через неделю Германия нападёт на СССР, и немцы оккупируют западную Украину. Он предлагает Волкову сразу сдаться немцам в плен, чтобы сохранить свою жизнь, а потом уехать во Францию или Америку.
Луганов, как некий дурачок-патриот, у которого в тюрьме уже отбили руку, отказывается от предложения Волкова, говоря, что он готов к любой казни, но служить немцам не будет никогда. Волков якобы отправляет его в Москву, но даёт приказ его убить. В конце романа Волков становится уже маршалом. Но это только внешняя канва повествования. И. Одоевцева пытается вскрыть те корни, которые привели Россию к 1917 году (а если шире взглянуть, то и к 1991 году, хотя её в то время уже не было в живых). В уста Волкова, защитника партии и мировой революции, она вкладывает такую фразу: "Революция, сделанная во имя народа, и при его народной помощи, потому что, покуда революция позволяла жечь, грабить, насиловать и разрушать, народ был за нас, эта самая революция рассеяла иллюзии кающихся дворян и развенчала мужика, разбив легенду о его святости и мудрости. Наша ставка на мировой пролетариат была реальная и жестокая ставка" (стр. 538). Автор сталкивает две противоположные позиции. С одной стороны, никакой не коммунист, но всё-таки сочувствующий революции Луганов. Мне видятся в этом образе некие черты Александра Блока, если бы он дожил до 30-х годов. С другой стороны, – Михаил Волков, убеждённый не в правоте партии, а в том, что кроме неё ничего не существует. Даже если партия не права, всё равно ей надо подчиниться. Якобы есть нечто высшее, почти божественное в том, что делает Партия.
Это напоминает мне разговор Г.Л. Пятакова с Н. Валентиновым в Париже: " Мы – партия, состоящая из людей, делающих невозможное возможным; проникаясь мыслью о насилии, мы направляем его на самих себя, а если партия этого требует, если для неё нужно и важно, актом воли сумеем в 24 часа выкинуть из головы идеи, с которыми носились годами…". И Ирина Одоевцева, и её отчасти положительный герой – Луганов – прекрасно понимают, что ставка на насилие к добру не приведёт, а двуличный Волков, маршал, взявший Берлин, в конце романа едет в Москву в раздумьях, что его ждёт в столице. Нам видится в этом тексте намёк на маршала Жукова, не правда ли?
Этот роман был восторженно принят эмигрантской критикой, например, Роман Гуль писал: "Сейчас на экземпляр, который у меня, – очередь. Рвут на части. Я не только потрясён, я поражён... Какая изумительная, какая верная и какая беспощадно-прекрасная книга!".
Главное для Ирины Одоевцевой – во всех её не только прозаических, но и отчасти поэтических произведений, которые нам известны давно ("Баллада о толчёном стекле"), – это чёткое и ясное видение окружающей действительности. Когда она решилась приехать в Советский Союз, ей кроме квартиры, обещали издание её книг, на гонорары от которых она намеревалась жить. Но возвращалась она с единственным желанием – умереть на родине.
Когда я в холодный зимний вечер 98 года прощался с Ириной Владимировной, думал, что удастся ещё с ней встретиться не раз и не два. К сожалению, не довелось...
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы