Литературная критика

 

 

1.

Биография и деятельность

 

Нина Берберова – одна из самых значимых и ярких фигур в истории Серебряного века.  Родилась Нина Николаевна Берберова (1901–1993) в Санкт-Петербурге в семье чиновника по особым поручениям при министре финансов и дочери тверского помещика. В начале двадцатых годов она участвовала в литературной жизни Петербурга. В том же году со своим мужем Владиславом Ходасевичем Берберова уехала в Берлин, до апреля 1925 года они жили в Мариенбаде и в Сорренто, в доме Максима Горького. Первые эмигрантские публикации Берберовой были стихотворными.

В 1925 году начался парижский период эмиграции Берберовой: в течение пятнадцати лет она сотрудничала с газетой “Последние новости”. За это время был написан цикл рассказов, опубликованных в журнале “Современные записки”, изданы книгами три романа: “Последние и первые” (Париж, 1931), “Повелительница” (Париж, 1932), “Без заката” (Париж, 1938) – и две биографии: “Чайковский” (Берлин, 1936), “Бородин” (Берлин, 1938).

В 1932 году она оставила Ходасевича и вскоре вышла замуж за Николая Макеева, с которым развелась в 1947 году. Во время Второй мировой войны Берберова оставалась в оккупированной Франции (позднее ее обвиняли в коллаборационизме). После войны она была постоянным сотрудником парижского еженедельника “Русская мысль”.

В 1950 году в американском “Новом журнале” был опубликован четвертый роман “Мыс бурь” и в том же году Берберова переехала в США. Восемь лет прожила в Нью-Йорке, работая в архиве. В 1954 году вышла замуж за пианиста Георгия Кочевицкого, в 1958-м развелась с ним. С 1958 года Берберова становится университетским преподавателем: в 1958–1963 годах преподает в Йельском университете, с 1963-го – в Принстонском. В 1958–1963 годах она входит в редакцию мюнхенского альманаха “Мосты”.

 

2.

«Курсив мой» (1966) – полон воспоминаний и подробностей (иногда надуманных, иногда нет) о самых ярких представителях эмиграции. О М. Горьком, И. Бунине, М. Цветаевой, Георгии Иванове, Зинаиде Гиппиус. Здесь много рассуждений, описаний, нестандартных и ярких мыслей, биографических подробностей:

«… я вспоминаю один свой сон о Достоевском. Я играю в шахматы с кем-то, в комнате много народу. Достоевский стоит около меня и внимательно смотрит на доску. И я говорю ему: “Вот, Федор Михайлович, здесь в шахматах можно точно все предвидеть и учесть: если шагнем сюда, то все двадцать пять или тридцать пять ходов до самого конца игры заранее предрешены и известны. Если шагнем туда – опять целая цепь причин и следствий разворачивается и выхода из нее нет. А вот в жизни человеческой даже вы не можете предвидеть, что случится: дадут вам кучу данных о двух людях, а вы все-таки не скажете нам сегодня, что они будут делать – вместе или порознь – завтра. Закон причины и следствия не действует, когда речь идет о людях.

Он улыбается, щурит один глаз, молчит с минуту и потом говорит:

– Да, это, пожалуй, так. Двадцать пять ходов или тридцать пять, их, конечно, можно предвидеть, но только при том условии, что потолок не обвалится во время игры или одного из играющих не хватит кондратий. Если это случится, то шахматы станут вроде жизни, то есть перейдут в измерение, где нет ни социальных, ни биологических законов, ни возможности угадать самому изощренному уму “выкройку” будущего.

– Как нет социальных и биологических законов? Разве есть такое место на свете?

– Встреча двух людей и творчество, – говорит он. – Там эти законы недействительны».

 

3.

«Курсив мой» (о Льве Толстом и «Войне и мире»):

 

«Это окно всегда напоминало мне то окно в Отрадном, где Наташа и Соня которые "меня не касаются" шептались ночью, а внизу их слушал Болконский. Так моя мать с внучкой декабриста, когда-то гостившей тут, предавались мечтам, а внизу уже был кто-то, кто волновал ее воображение. Так дочери Обломова – Ольга и Алина поверяли друг другу свои секреты о заезжих гусарах, а их мать о николаевских уланах. Но где во всем этом была я? Что во всем этом было моим? Я ощущала себя всем им чужой, на них непохожей, страшно далекой их мечтаниям, их шепотам и надеждам. Я зажгла свечу, взяла "Войну и мир" и хотела найти это место, но вместо того открыла страницы, где Наташа пляшет у чистое-дело-марш дядюшки, а любовница дядюшки (крепостная) любовно смотрит на нее. Это опять показалось мне камуфляжем: любовница дядюшки должна была ненавидеть Наташу, сделать ей больно, дети и внуки этой любовницы теперь хохотали в парке, и сорили семечками, и топтали цветы вот это была правда, которая была мне понятна и которую я целиком принимала: они только и ждали, когда можно будет сорвать в гостиной со стен штофные обои и сделать из них одеяла для ребят. Они были правы, а все, что писал Толстой, была иллюзия, я не могла верить ей, между мною и ею вставала жизнь, а между жизнью и мной самой – мой символ».
  

 

«Ахматова была в белом платье со "стюартовским" воротником (какие тогда носили), стройная, красивая, черноволосая, изящная. Ей тогда было под тридцать, это был расцвет ее славы, славы ее паузника, ее челки, ее профиля, ее обаяния. "Вестей от него не получишь больше", – читала она, сложив руки у груди, медленно и нежно, с той музыкальной серьезностью, которая была в ней так пленительна.
   И опять наступил антракт. Но теперь я встала и пошла к эстраде, в сверкающем вокруг меня тумане, в котором я вдруг увидела Татьяну Викторовну под руку с Ахматовой. Т.В. доходила ей до плеча. Она взяла меня за руку и представила Ахматовой:
   - Вот это та девочка... Пишет стихи. ("Тоже" пишет стихи?)
   Ахматова протянула мне худую руку.
   - Очень приятно.
   Это "очень приятно" мне показалось таким светским, обращенным ко мне, словно ко взрослой, пожатие руки оставило впечатление чего-то узкого и прохладного в моей ладони, я хотела убежать – от смущения, волнения, сознания своего ничтожества. Но Т.В. держала меня крепко. И каким-то путем, совершенно не помню каким, я вдруг очутилась перед Блоком в артистической:
   - Познакомьтесь, Александр Александрович, вот девочка пишет стихи. ("Тоже" пишет стихи?)
   И Блок сказал "очень приятно", едва взглянув на меня, пока на одно мгновение его рука коснулась моей руки. Густой туман все заволок вокруг меня в одну минуту, и в этом тумане потонуло неподвижное и печальное лицо Блока, прядь Кузмина, очки Сологуба. Я бросилась бежать обратно, протолкалась к своему месту, села. Что теперь? – пришло мне в голову. Куда идти? Что делать с собой? И может быть, надо было там сделать что-то, сказать что-то, не молчать, не пускаться наутек, – но сейчас только сердце билось, громко и сильно, впрочем, этого никто, кроме меня, слышать не мог».

   5.

Встречи с Валерием Брюсовом, как и множество других встреч описаны ярко, точно, хотя многие современники говорят о том, что Берберова много додумывает, создает свой собственный мир в воспоминаниях:

   «Валерий Брюсов приезжал в Петербург в 1916 году на чествование, которое ему было устроено армянами Петербурга по случаю выхода "Поэзии Армении", огромного тома переводов старых и новых армянских поэтов. Мой отец был в комитете чествования. В день торжества, в Тенишевском училище, был вечер Брюсова (14 мая), он читал свои переводы. У него был необыкновенный взгляд очень острых, каких-то колючих глаз, он как будто уколол меня на всю жизнь своим взглядом в тот вечер. Я совершенно не помню ни голоса его, ни манеры чтения. Главное в нем было его лицо, его надо было смотреть, не слушать. И в этом лице главным были глаза. И я смотрела в его лицо, а когда отводила свой взгляд, то встречалась взглядом с тем, кто смотрел на меня из второго ряда: Осей А. Начиналось ли между нами что-то похожее на любовь? Думаю, что начиналось. Нам хотелось быть вместе, и нам обоим хотелось трогать друг друга. Но все это оборвалось событиями: не потому, что подошел февраль 1917 года и для любви не оказалось времени, но потому, что во всероссийском обвале все, что было до февраля, вдруг показалось детским, заношенным до дыр, использованным и отступило, когда все вокруг нас полетело в бездну вниз головой.
   Я принадлежу к тем людям, для которых дом, в котором они родились и выросли, не только не стал символом защиты, прелести и прочности жизни, но разрушение которого принесло огромную радость. Ни "отеческих гробов", ни "родного пепелища" у меня нет, чтобы опереться на них в трудные минуты; родства по крови я никогда не признавала, и так как природа не дала мне ни панциря буйвола, ни когтей, ни зубов пантеры и так как я не искала способа, как нарастить себе двойную кожу и как отточить зубы, то я и живу – без опоры, без оружия, без тренировки для защиты и нападения, без собственного племени, родной земли, политической партии, без прадедовских богов и гробов. Самое трудное для подобных мне – это то, что силы, с которыми мы боремся, еще не сформулированы: мы боремся с еще не принявшими твердых форм врагами, явлениями, не успевшими еще перейти в ту стадию, где дискурсивная терминология и ясные выводы дали бы возможность схватиться с ними на почве новых критериев. Мы, двуногие позвоночные, потеряв защиту (по остроумному слову Олдоса Хаксли) "газообразного позвоночного" и – собственно – потеряв вес, что имел человек прошлых веков, остались наедине с самими собой».

6.

«Блок и его время» (1947), рассуждения о поэзии

 

Эта книга Берберовой – яркое исследования об Александре Блоке, неординарная сжатая биография и анализ творчества и жизненного пути:

«Блок и Белый появились в переломный для русского символизма момент.

Литературные взгляды Брюсова и Мережковского казались Блоку и Белому противоположными полюсами. Им же нужно было найти некий синтез, выход из внутреннего кризиса. Их не устраивало ни внешнее примирение двух крайностей, ни примитивный компромисс. К задаче нерасчленимости формы и содержания они подошли (и решили ее) изнутри. Мистическое видение мира, присущее Блоку и Андрею Белому, определило пути их художественных поисков и самой их концепции символизма.

Обратившись к создателям традиции золотого века русской поэзии, — в этом они продолжили линию Соловьева и Мережковского, — первопроходцы нового символизма обнаружили в творчестве классиков новые доказательства двойственности человеческого духа; доказательства его двойного существования — во времени и в вечности. Эту двойственность лучше всего выразил Тютчев:

Подобные признания звучали и до Тютчева: мы слышим их также в лермонтовском «Ангеле», в желании Пушкина понять невнятный язык ночи. Можно сказать, что усилия подобной провидческой памяти представляют собой глубочайшую и чистейшую основу русской поэзии. И в то же время поэты неизменно стремились не просто припомнить это нездешнее бытие, но и соприкоснуться с ним вновь. Уподобляя себя ласточке, которая спускается к пруду, едва не задевая крылом водную гладь, Фет размышляет:

Для поэта, вписывающегося в великую поэтическую традицию, этот «запретный путь» всегда оставался самым желанным и даже, возможно, единственно привлекательным. Ведь «стихия запредельная» — это природная стихия русской поэзии, вечно ускользающая и вечно преследуемая цель; стремление бесконечно продолжать эти поиски — само по себе ценнейшее достояние русской поэзии.

Но в чем состоит и где находится эта «запредельная стихия»? Она нигде и повсюду, в нас и вне нас; она совсем рядом, но нам никогда не удастся ее настичь. Все окружающее нас вечно напоминает о ней; во всем — ее отражение, ее отголоски».

 

7.

«Люди и ложи» (1986) – одна из последних книг Берберовой. Сложная, основанная на архивных документах и фактах:

«Если из одиннадцати министров Временного правительства первого состава десять оказались масонами, братьями русских лож, то в последнем составе, «третьей коалиции» (так называемой Директории), в сентябре-октябре, когда ушел военный министр Верховский, масонами были все, кроме Карташева – те, которые высиживали ночь с 25 на 26 октября в Зимнем дворце и которых арестовали и посадили в крепость, и те, которые были «в бегах».
   Известен факт, что накануне Февраля на территории Российской империи было 28 масонских лож обоих Уставов. Это число, в свете архивных данных, мне кажется преуменьшенным. Удивительно, что царское правительство было не слишком озабочено таким положением вещей: в бумагах преданного масонству брата, Л.Д. Кандаурова, иногда настроенного иронически и критически к тайному обществу, находится один любопытный документ. Кандауров в нем признается, что сразу же после Февральской революции он ознакомился с содержимым архива царской полиции, относящегося к 1915-1916 гг., в помещении русского посольства в Париже (к этому архиву, он, будучи первым секретарем посольства, до того доступа не имел)».

 

8.

«Аккомпаниаторша» (1992), фильм Клода Миллера по одноименной пьесе Нины Берберовой

 

История захватывает воображение. Париж, зима 1942-43 года. Продуктов нет или они по талонам. Двадцатилетняя пианистка Софи Вассер буквально на пороге смерти от голода. Ей повезло, так как ее взяла к себе на работу известная оперная певица Ирен Брис, красивая, уверенная в себе женщина, как она говорит о себе, “само тщеславие”. И Софи попадает в иной мир, мир благополучных и богатых людей, живущих на широкую ногу в условиях немецкой оккупации. Муж Ирен Шарль – коммерсант, не до конца определившийся в своих отношениях с немцами, но желающий сохранить свой бизнес. После погрома в их доме супруги Брис и Софи вынуждены бежать в Англию, где события приобретают трагический оборот.

 

9.

Владислав Ходасевич и Нина Берберова

 

Взаимоотношения Нины Берберовой с Владиславом Ходасевичем – один из самых непростых знаковых моментов истории эмиграции. Вл. Ходасевич – признанный критик, яркий историк, мыслитель и литератор. Ходасевич много общался с Андреем Белым, в 1922—1925 жил в семье Горького, которого высоко ценил как личность (но не как писателя), признавал его авторитет. Ходасевич опубликовал в нескольких изданиях фельетоны о советской литературе. В 1925 году Ходасевич и Берберова переехали в Париж. В качестве критика Ходасевич вёл известную полемику с Георгием Ивановым и Георгием Адамовичем, в частности о задачах литературы эмиграции, о назначении поэзии и её кризисе. Совместно с Берберовой писал обзоры советской литературы за подписью «Гулливер», высоко отзывался о творчестве Владимира Набокова, который стал его другом.

Вл. Ходасевич и Нина Берберова – образец творческого и интеллектуального союза. В какой-то момент в их дружбе и любви наступает резкий кризис. Они расстаются быстро. Берберова уезжает в Америку. Ходасевич снова женится. Эти взаимоотношения закреплены как будто бы на ином уровне, без особых страстей, с уважением и абсолютном доверием друг другу. Творчества обоих писателей – несравнимый вклад в историю литературной России.

 

10.

Они познакомились 21 ноября 1921 года на литературном вечере в Петрограде. Хорошенькая темноглазая Нина Берберова слушала знаменитого поэта с нескрываемым восхищением. В конце вечера она подошла к Ходасевичу, чтобы выразить свой восторг, тронула за рукав и вдруг, онемев от робости, покраснела, растеряла все слова и не смогла выговорить трудное отчество.

Говорят, бойкая начинающая поэтесса решила с ходу покорить литературный Олимп. Приступила она к этому штурму весьма своеобразно: "Я такая косоглазая, сразу на двоих гляжу". Эти двое были Александр Блок и Николай Гумилев. Надо признать, неплохой вкус проявила барышня.

Не секрет, что известность юная Берберова получила в связи со своим романом с Ходасевичем, который в начале 1920-х годов обрел совершенно неповторимый голос и выдвинулся на первые роли в русской поэзии.

Встречать Новый 1922 год решено было в Доме литераторов. Берберову туда пригласил поэт Всеволод Рождественский. За несколько минут до боя курантов в зал влетел запыхавшийся Ходасевич и Нина с облегчением вздохнула: с кем встретишь Новый год, с тем его и проведешь.

После праздничного застолья они гуляли по Невскому. Шел снег, они сворачивали в арки, таясь от прохожих, и целовались. В своих дневниках Нина после той прогулки напишет: "Я почувствовала, что я стала не той, какой была. Что мной были сказаны слова, каких я никогда никому не говорила, и мне были сказаны слова, никогда мной не слышанные".

Влюбленный в Нину Владислав был какой-то беззащитный и трогательный: интеллигентный, худощавый. Однажды они с Ниной отправились на Сенной рынок. Ходасевич попытался продать несколько селедок из своего продовольственного пайка или обменять их на папиросы. У Нины сжималось сердце при виде переминающегося на морозе Владислава. Денег хватило не только на папиросы, но и на бутылку вина и пирожные. Они устроили настоящий пир и поклялись друг другу в любви.

На одном вечере случайно обмолвился кто-то из поэтов: "Нюра твоя когда возвращается из санатория?" Жена Ходасевича – Анна Ивановна Чулкова, или Нюра, как называли ее близкие друзья, – несколько месяцев лечилась в Детском Селе от туберкулеза. Нина разозлилась: как он мог! Между ними все кончено! Вернувшаяся Нюра узнала о романе мужа с молодой поэтессой. Состоялось объяснение. Ходасевич обещал жене порвать с Ниной.

В одном из стихотворений, посвященном Нюре, он писал:

Ты показала мне без слов,
Как вышел хорошо и чисто
Тобою проведенный шов
По краю белого батиста.

Но расстаться не получилось. Его любовь к Нине была похожа на одержимость. В мае Ходасевич встретился с Берберовой. Она предлагала уехать за границу. Ходасевич согласился. В июне 1922 года Ходасевич и Берберова через Ригу уехали в Берлин.

Очарованные парижским колоритом они думали, что здесь будут счастливы.

Первым ударом стало то, что им выдали в Париже "особые" паспорта. Они стали апатридами, то есть лицами без гражданства, без пособий и надежд на будущее. Апатриды считались людьми второго сорта и ни о какой приличной работе даже мечтать не могли. Деньги стремительно заканчивались. На первых порах помогла сестра Лили Брик – Эльза Триоле. Нина также подрабатывала стиркой белья. Видя, как Берберова дни и ночи сидит над этими открытками, аккуратно выводя поздравления, Ходасевич раздражался. Главный удар был впереди. Оказалось, Ходасевич в Париже – не авторитет, он никому не интересен и "устарел"! Если Нина приняла удар стойко и решила бороться, то Владислава равнодушие парижских литераторов сломило сразу. Нина была молода, и несмотря на все трудности и неурядицы, ей в отличие от Владислава хотелось писать стихи, ходить в гости, просто жить. Ходасевич, сидя за столом, почти всегда угрюмо молчал. В 1926 году Нина переживает любовное увлечение. Довид Кнут, талантливый молодой поэт из Кишинева, предлагает Берберовой издавать вместе литературный журнал "Новый дом", и она с радостью хватается за предложение.

 

В Париже.

 

Отношения Нины и Ходасевича стремительно ухудшались. Она понимала, что он без нее пропадет, но жить с ним больше не могла. Нина решилась на уход от Владислава только в 1932 году. Взяв чемодан с платьями, книги и дневники, Нина ушла из парижской квартиры, где они прожили с мужем семь лет. Самое удивительное, что Берберова продолжала видеться с Ходасевичем практически ежедневно. В ее дневнике повторяются записи: "Обедала с Владей", "Владя завтракал у меня", "Ходили с Владей в кафе".

После ухода Нины Ходасевич потерял интерес к жизни. Он лежал на диване, уставившись в одну точку. Потом его снова потянуло к картам, вспыхнула давняя, почти забытая страсть. В России Ходасевич предпочитал преферанс и винт, а тут с отчаянием стал резаться в покер и бридж. Все те гроши, которые платили ему в "Возрождении" за критические статьи и на которые раньше можно было хоть как-то выживать, оставлял теперь за карточным столом.

Меж тем судьба продолжала испытывать Владислава на прочность, послав новое испытание, самое горькое. Нина Берберова снова влюблена. В шумного, самоуверенного господина Николая Макеева. В России он немного занимался политикой, в эмиграции пробовал себя в журналистике и живописи.

В мае 1933 года Нина переехала к Макееву. Но Владислава не забывала: устраивала встречи втроем в кафе, он смотрел на нее как прежде – преданными "собачьими" глазами. Нина Николаевна пережила Ходасевича на 54 года. Во время войны Берберова с Макеевым, как и прежде, жили в своем доме под Парижем. Разведясь после войны с Макеевым, Берберова уехала в Америку, вышла там замуж за пианиста Георгия Кочевицкого.

________

В эссе цитируются книги Нина Берберовой «Курсив мой», «Блок и его время», «Аккомпаниаторша», «Люди и ложи».

«Штрихи к портреты» будут использованы мною для лекции «Нина Берберова и Владислав Ходасевич, история любви», которая пройдет в режиме онлайн 9 февраля 2023, в Представительстве СПбГУ в Барселоне.