Литературная критика

Двойники

Общая серовато-мутная аура «Двойника» Достоевского и «Конца мелкого человека» Леонида Леонова…

Линии расходятся, сходятся резко, и в окошке появляется ферт – тот же двойник.

В кошмаре – страшно, оторванная от тела, белея оскалом, возникает лошажья голова, которую необходимо съесть.

Кошмар, овеществлённый жизнью, из девятнадцатого мерно перешёл в начало двадцатого, где замерцал кровавой сталью и неведомым будущим.

Палеонтология Лихарева полетела в проран – как судьба подлинного Якова Петровича Голядкина.

Мутноватые разводы действительности не обещали ясности.

Доктор Елков сильно отдавал врачом из Достоевского, рекомендовавшего врагом бутылки не бывать: но Лихареву нельзя: сердце.

И куда заведёт, намекая на нечто страшное,  скалящийся ферт – не ответить, не угадать…

Вот он крадётся по карнизу, и заурядно может заглянуть к каждому…

Бойтесь себя, люди!

«Петербург» Андрея Белого

Красное домино – в разрывах движения – истово мечется по петербургским проулкам: это домино-предчувствие, домино-страх, домино, сконцентрировавшее в себе излом грядущего: поход за правдой всегда оборачивается тоннами крови.

…а в трактире чуйка басит:

-Чаво бы ни то…

И половой, подвижней ртути, мечется, стремясь угодить.

Громадой вырисовываются петербургские пейзажи: великолепный медный всадник прокалывает главою туманы, мрачно-величественный Исаакий подавляет фантазию, роскошные особняки хранят богатство и таинственность жизни.

И – карета уносится в волглую перспективу.

И – мелькает домино, мчит по страницам романа – может быть, первого великого романа ХХ века…

О, эти речевые перебивы прозы Андрей Белого! Взрыв в каждой фразе! Мучительные дребезжания пустот и страхов! Тремоло и синкопы, музыкальность оформления любой страницы…

Но это – новая музыка, адекватная, если только, Стравинскому; музыка мучительная, пред-вестная.

Лесенка фраз – как лестница строчек: почему Андрей Белый не написал роман в стихах?

Посчитал, что стихом не передать всего напряжения-натяжения времени?

Проза рвётся, снова возникает пейзажами и характерами, и чьи-то жуткие глаза глядят вам прямо в душу, прожигая, как могут глаза старинных икон.

Будет ли взрыв?

Их будет много – ибо всё начнётся с Петербурга, ибо грохнет именно в нём, и круги разойдутся по всей стране.

Аблеухов в тёплой роскоши домашнего кабинета перебирает бумаги, размышляя о Российской империи.

Знает ли он, что дикому её, роскошному цветению уже приходит конец?

Тремоло, синкопы…

 Иная фраза скачет на одной ножке – как расшалившийся Коленька.

Домино мечется по проулкам, выбегает на Дворцовую площадь, расплёскивает красный цвет.

ХХ век начат.

Итог ему – с чётким анализом, беспристрастный и мудрый – не подведён, увы.

Но высится громада первого значительного романа века.

Мощь Леонида Леонова

Леонид Леонов шествовал по ступеням века, творя свой собственный миф.

Языковая мощь, проявившаяся уже в ранних рассказах и повестях, организовывала каждую страницу, каждый абзац даже, как каменный спуск в глубину яви – яви, более сложной, чем лаборатория алхимика со всей её аурой, и при этом включающей именно алхимические поиски правды – если не окончательной истины.

…ибо герметическая алхимия подразумевает не работу с различными природными материалами, но работу над собственной душой, с постепенным устранением из неё всего негативного, ради выплавления философского камня: драгоценного цветка собственной души.

 Леонид Леонов мог бы стать своеобразным поэтом – блестящая игра в графоманию в «Записках А. П. Ковякина» свидетельствует о таковых его возможностях, но в какие стихи (если только в эпос!) можно вложить было всю каменную, золотую, стальную, страшную, благородную оснастку ХХ века?

 Тут необходима была проза.

И – зазвучал волшебный леоновский голос.

Первая часть «Барсуков» - может быть из лучшего, что было написано в первой трети века: густота и пластика текста столь велики, что каждая фраза оживает, вспыхивая необычном фонарём смысла.

Галерея образов выстраивается естественно, и глядят на нас старинные фотографии: фотографии людей, которых больше не произведёт природа, нет-нет…

 Собственно, на зарядской части «Барсуков» следовало бы остановиться, ибо последующие две некоей искривлённой переогромленностью несколько напоминают бред, хотя стилистически не уступают первой.

Бред?

Ну что же – в ХХ веке было много бредового.

Переогромленность вообще свойственна Леонову – и как буйство языковой живописи, избыточность красок, когда иной абзац из «Дороги на океан», или «Вора» тянет на самостоятельный рассказ; и как глобальное выстраивание своей пирамиды – работа, отлившаяся в огромный финальный роман, в каком есть нечто и от органного звучания, и от глубины древле-русского скита.

 Скитская жизнь, данная несколько шаржирована в «Соти», была выпуклым сгустком стремления к вере – какую в ХХ веке едва ли обретёшь…

 Излом леоновской трагедии обозначался многажды в большинстве романов, кроме блистательного «Вора» и первой части «Барсуков» - излом заключался в контрасте между советизмом, необходимой долей сервильности и жаждой огромного эпоса, излом и приводил к срывам, вроде многих провальных глав «Русского леса», не убавляя языковой мощи.

О! она никогда не изменяла Леонову, или он ей – даже в статьях мускульное напряжение фразы, необыкновенное языковое чувство также сильны, как в художественной прозе.

 Художественность – как оправдание жизни, ибо без неё всё гаснет серой хроникой заунывных будней.

Но – помимо художественности нужна и важна боль – линия проколотого нерва, ведомая Леоновым от Достоевского (и цветовая гамма у него часто серо-бело-чёрная, как у Фёдора Михайловича); эта боль – за униженных и оскорблённых, количество которых у ХХ веке увеличилось в геометрической прогрессии.

И – без оной, нету литературы, особенно русской.

Мощь, гущь, дебрь – типично леоновское, очень русское, отчасти запутанное, проявляемое системой образов, сложных, как сумма зеркал, как принцип двоения, воплощённый Фирсовым и его двойниками из «Вора»; сказовая мощь, могутное повествование о гуще и дебрях ХХ столетия организовали феноменальный свет прозы Леониды Леонова, которая, не пользуясь популярностью в современном мире, продолжает исподволь работать на правду и высоту.