Литературная критика

Иван Карамазов, сыгранный Лавровым, не понял бы мечтателя в исполнение Марчелло Мастроянни; а Тосиро Мифуне, играющий Дэнкити Акама, не нашёл бы общего языка с князем Мышкиным: хотя он, Мифуне, изображал японского Рогожина.

 Или – Рогожина по-японски: ибо веера прочтений Достоевского принимают национальный окрас, и тона традиционного японского мировидения, привнесённые в экранизацию «Идиота», сделанную Куросавой, отливает вариантом созерцания сада камней.

 Достоевский, интересно, стал бы смотреть хоть один фильм по своим книгам?

Ведь экранизация невозможна: невозможно передать специфику языка, все интонационные оттенки текста, сложность и напряжение языковых структур – в частности: словесные вихри Достоевского, мешающие канцеляризмы, галлицизмы, архаизмы и много ещё чего.

…разве что текст запустить по экрану.

Тем не менее, экранизации Достоевского весьма колоритны, и налиты соком разнообразных талантов (возможно – и гениев кино)…

Плещется в сто цветов пырьевский «Идиот» - а ведь у Достоевского гамма больше бело-серо-чёрная, он же портреты душ пишет, используя кисти страстей и инструментарий словесного исследователя.

 Неистовствует, полыхает страстью Настасья Филипповна (Ю. Борисова); ей бы – с Дмитрием Карамазовым, но это из соседней экранизации: не законченной Пырьевым, завершённой другими.

 «Белые ночи» подвергались экранизациям чаще других произведений: видимо из-за акварельной дымки мечтательности: равно, как и из-за невозможности дымку эту превратить в плоть яви.

 «Бесы» были в испанском, английском, итальянском варианте; позже и сам Вайда руку приложил: вытащив их на свет, замышляющих такое, что, осуществившись, потрясло мир, залив его кровью.

 Достоевский болезненно реагировал на кровь людскую – хоть и лилась в книгах его, лилась.

 …в Германии был снят фильм «Убийца Дмитрий Карамазов», а во Франции – «Великий инквизитор».

Достоевский сближает?

Понятое им в лабиринтах людской психики интернационально?

Или – неистовый текстовой напор ошеломляет на любом языке?

 И то, и то, вероятно – но, хотя и никакую из экранизаций не сопоставить с величием источников, их разнообразие и наличие говорит о великолепных, не зримых, но ощутимых духовных дугах – соединяющих людей страницами русского гения.

 

  

 

Он хотел сделать из неё писательницу, и любил истово: как персонаж собственного романа.

Аполлинария Суслова была для Достоевского вариантом Грушеньки, или Настасьи Филипповны.

Он любил её дико – а она крутила им: договаривались вместе ехать в Англию, вдруг она одна сорвалась, отправилась во Францию, закрутила там роман, стала слать письма: мол, не приедешь – покончу с собой.

Он примчался, застал её в номере с ножом, разыгравшуюся сцену легко представить – по крайней мере тем, кто читал Достоевского.

Дочь классика утверждала, что Суслова не читала его книг; судя по всему, ей льстила гудящая страсть известного писателя.

Как измерялась тогда известность?

Понятно – не сопоставить с нынешней, но всё же, всё же…

 Она опубликовала несколько повестей: и в последней рассказывала о своих отношениях с писателем.

 Они не имели успеха.

 Была ли она прототипом Полины и Настасьи Филипповны?

Так считается, но скорее Достоевский, сознательно и непроизвольно изучая человеческие типы, распылил и страсть свою и черты Сусловой по множеству женских образов…

 

В. Розанов, возникающий через много лет, влюбляется в Суслову просто потому, что некогда она была любовницей Достоевского (кстати, тот предлагал ей брак, но не надо ей было, не надо…)

Розанов, чуткий к тончайшим флюидам, в том числе любовного опьянения, чувствовал исходящие от неё: которых может и не было на самом деле.

Так, или иначе Суслова осталась в бездне русской истории – и в недрах истории русской литературы: и – кабы не она – галерея женских образов из романа классика была бы беднее красками…

 

 

 

Согбенный и величественный – одновременно, будто оплывающий свечой собственной гениальности – и пламенеющий мощью мысли, воплощённой в бронзе, сидит Достоевский – возле великой Ленинской библиотеки…

 (Неважно, что Ленин не любил Достоевского: в космосе культуры их имена могут быть сближены вполне).

Александр Рукавишников почувствовал, кажется, нечто наиважнейшее в личности писателя: соединение скорби и мысли.

 А вот – памятник Достоевскому во дворе больницы: насторожённый, будто разбуженный выстрелом, вслушивающийся, всматривающийся в запредельность.

 С. Меркуров избрал гранит – перекличка природных материалов тоже создаёт своеобразный космос.

…в музее представлен сундук – на котором ребёнком спал Фёдор: не отсюда ли банька с пауками – страшная теснота пространства.

 Достоевский вещей мысли – и камень и бронза двух значительных памятников мощно передают это.

 

 

Муж убил жену, но видел сын…

Строчка стиха, записанная в дневнике Достоевского началом романа.

Представить разворот его?

Муку и отчаянье отца, низводящую его в ад совести…

Как убил?

За что?

В припадке белого бешенства?

Ревности?

Под наркотическими нотами музыки ненависти?

Сын, рыдающий с отцом, утешающий его.

 Каких тайников психики ещё не открыл писатель – а манили: все в клоках греховной паутины.

Но…ведь не человек создал грех; ибо грех – не материальный закон, и человек не способен сотворить такой, хотя и подчинён ему.

Достоевский не стал писать романа, начинавшегося фразой про убийство жены.

Почему не выбрал дорогу этого – именно этого, который развернулся бы бездной?

Вероятно, мощная сила, руководившая им, отвела: может быть, слишком много темноты открылось бы на пути этом.

 

   

 

 

Достоевский не рассматривал свои стихи, вкраплённые в романы, как поэзию: призваны они были подчеркнуть нечто в психологическом устройстве вводимого в мир персонажа: так, любви пылания граната, лопнувшая в груди Игната, говорит о некоторых световых порывах, присущих, помимо грубости и нахрапа, душе и сознанию Лебядкина; а вот… «эта ножка, эта ножка разболелася немножко…» - свидетельство пошловатой сентиментальности другого героя…

Вероятно, Достоевский был бы удивлён, узнав, что эти рифмованные вкрапления назовут стихами, и даже нити от них потянутся в грядущее…

Отголоски поэтических стараний Лебядкина можно найти у обэриутов.

Некоторый абсурдный излом внутри оных рифмовок, словно причудливой дугой, вырванной из контекста, играет в иных вещах Хармса; и… не прямой ли потомок капитана пресловутый автор стихов о Милицанере?

Впрочем он – Графоман Графоманыч – и сам в чём-то похож на персонажа «Бесов»…

Громада наследия Достоевского, вдвинутая в космос, не нуждается в детальном рассмотрение раскиданных внутри неё поэтических поделок, тем не менее – и они имеет вес: в свете нашей современности.

 

 

 

Великий Инквизитор заходит к Ивану Карамазову, рассказывая то, что не может не потрясти…человека, предпочитающего Христа истине: хотя он и есть она…

 …хлеще любого изощрённого постмодерна Достоевский наслаивает одна на одну массу реальностей, сбивая противоречащие друг другу речевые массивы, и, взъярённое, мчится всё – неистово, страстно, будто обычная жизнь – по боку.

Хотя всё базируется именно на ней, обычной, современной ему…

 Великий Инквизитор может превратиться в чёрта, с которым придётся собеседовать всё тому же Ивану: сходить с ума, так с размахом…

Алёша – полюс кротости в человеке, тот, что подтверждает речение Тертуллиана: Душа человеческая по природе христианка.

Дмитрий – огонь и высверк, отец – мерзость сладострастия, помноженного на жестокость: есть особый вид жестокости: со сладострастием, испытываемым от оной, и его тоже исследует, лабиринтами проходя и проводя читающих Достоевский…

 Каких только завихрений, отклонений, нюансов психики он не исследует: никаких томов психологии не надо: читайте Фёдора Михайловича.

 …да, ещё Иван: область интеллекта; своеобразная Ойкумена мысли: напряжённой, вечно и горячо пульсирующей.

 Карамазовы: как расчетверённый человек, и каждая ипостась изучается пристрастно; хотя главной является, конечно, та – Алёшина…

Бесы вырвутся из Пушкина, закружатся чёрной метелью, растеряют свои адские обличья, приобретя вполне привычные, человекоподобные…

 (Много человекоподобного: разве Смердяков, душою смердящий – человек?.. а вот – человек, и ему сострадает всеобщий брат Достоевский)…

 Провинциальная жуть наползает кривыми заборами и немыслимой, вдохновенно хлюпающей грязью; но и провинциальные картины, все эти Скотопригоньевски есть портреты душ; хоть и отвлекаясь на предметный мир, и ещё как отвлекаясь: сколь смачно выписан быт Алёны Ивановны! Достоевский создавал именно глобальные портреты душ: используя таинственность собственной манеры: так, в лучших портретах Рембрандта, к примеру, в одном лице будто свёрнута сумма состояний; но Достоевский не брезговал и методами Арчимбольдо: получались коллажи из самых разных материалов…

 О! из чего только не состоят души! Книги, деньги, сострадание, интриги, хульные мысли, сладострастие, страхи, огни, мрак, змеи, альбатросы…

 Выбери что-то одно – и человека не получится.

Цветовая гамма Достоевского – серо-чёрно-белая, но – она раскрывается в небесную золотую бездну тысячей дорог-огней, ибо всё, данное на такой высоте, какую предлагает глобальный русский классик – от света.

Да Достоевский всегда и выводит к нему: эксперимент Раскольникова не мог удастся, а поскольку сам Родион Романович кажется человеком необыкновенной чистоты, то и описанное воспринимается, как сон, наваждение…

 Нечто удастся бесам: хотя Достоевский не верит в их окончательную победу.

И Мышкин… просто появился раньше времени: не созрело оно, чтоб принять духовного колосса, ведь торжествуют Тоцкие и Епанчины…

Всегда ли так будет?

Нашенское время словно подтверждает – всегда; да ещё укрупняет это «всегда»: судя по дневникам, Достоевский верил в реальность мирового финансового заговора, и наши дни, складывающиеся в периоды, выявляют наличие оного со всё большей и большей чёткостью.

 Бесы гнездились не столько в возможностях революции, сколько в недрах гигантских денег: от которых мир трещит, превращая девяносто, если не больше, процентов людей в своеобразную пищу для сверх-богатых…

 Эйнштейн утверждал, что Достоевский даёт ему больше, чем Гаусс: немудрено, ведь космические законы созданы для реальности, одним из важнейших существ которой (в обозримых нам пределах) является человек – с его вечной загадкой.

 И много вариантов отгадок предложил тот, чьи книги стали маяками вечности.