Онтологические прогулки

Из книги "На пороге инобытия. Зарисовки к новой метафизике".

          Человеку, как единственному во всей природе существу, могущему осознать свою роковую заброшенность в мир, очень хочется найти своё существование не только осмысленным, но и укорененным в свободе. Это создаёт конфликт обоснования и оправдания, антиномию кантовского типа, которая не может быть разрешена потугами умозрения. При этом само понимание смысла может быть четверояким: гносеологическим, аксиологическим, телеологическим и эсхатологическим. Гносеология понимает смысл как значение, адекватное тому или иному понятию в качестве дефиниции, определения. Аксиология понимает смысл как ценность, которой единственно адекватно кантовское видение человека как цели самой по себе. Эти понимания нисколько не противоречат друг другу, поскольку относятся к совершенно различным, параллельным плоскостям. Но определяющим и непримиримым является конфликт в понимании смысла телеологией и эсхатологией.

          Телеология понимает смысл как цель (Телос), видение которой основано на объяснении из действующей и конечной причин. Это видение наиболее враждебно свободе – более того, оно низводит проблему свободы до сугубо утилитарного значения презумпции ответственности за последствия совершенного деяния. Телеология хочет видеть свободу лишь в контексте этики, но при этом никак не может допустить ее в контексте онтологии, поскольку в таком случае объяснение из целесообразности рушится подобно карточному домику. Кант впервые ставит проблему свободы в контексте онтологии, поскольку хочет соизмерить оной достоинство человека как вещи самой по себе, по отношению к которой ответственность уже производна, т.к. она имеет единственной санкцией повиновение внутреннему закону, определенному автономной волей субъекта. Но Кант явно боится довести стук молота до конца: телеология опровергается им ввиду ее безосновательности лишь для того, чтобы использовать оную в качестве нравственного постулата, отменяющего не только постановку вопроса об автономии воли, но также и видение человека как вещи самой по себе.          Основная трудность для телеологии состоит в том, что мир как целое (Холос) есть, выражаясь кантовским языком, трансцендентальная иллюзия. Мир частичен, феноменален, а бесконечность если и даётся опытным путем, то лишь в потенции, а не в акте. Индусское учение о космических циклах, исходя из этого, есть не более чем символизация потенциальной бесконечности сущего, которое не изначально, а безначально, поскольку уходит в бездонную пропасть неопределенности, индифферентного Хаоса. Свобода, как определение субъектности, опирающееся на самоопределение воли, наиболее адекватно такому видению, поскольку единственное основание к тому, чтобы существовать, состоит, как ни странно, в полной безосновательности. Но здесь свобода покупается трагической ценой бессмыслицы как данности, что неминуемо заостряет эсхатологический пафос до самого крайнего предела.

          Эсхатология, в отличие от телеологии, не знает, зачем сущее существует, зато верно ставит вопрос о смысле сущего в значении конца. Сама постановка этого вопроса уместна лишь там, где человек поражен травмой рефлексии, не позволяющей ему принять мировую данность в качестве должного на том основании, что эта травма уже есть некий намек на коренное отличие человека, как рефлектирующего существа, от того, что ему даётся в опыте, в частности отличного от аналогии себя и сущего, доверие которой может привести к забвению о травме рефлексии, т.е. ее излечению посредством отождествления с тем, что есть, а также принятия безликого торжества мировой гармонии. Но обратный этому путь состоит в усугублении зазора между Я и не-Я, на которое только и может опереться эсхатологическая претензия, имеющая в качестве своего единственного основания полную безосновательность того, что дано, т.е. сущего, а также потенциальной бесконечности Всего, поскольку ни одна из всех возможных альтернатив не может удовлетворить того, кто захвачен стихией подозрения. Но и подозрение здесь не является последней истиной, поскольку оно служит не более чем прологом к вере, обоснованной апофатически: утверждение смысла как должного, поверенное самоопределению воли, которое, будучи измерением субъектности, есть своего рода напоминание о Непостижимом, как источнике таковой. Что же касается опыта Непостижимого, то оный перекликается с опытом безопорности, проистекающим из принятия данности как абсурда. Тут важно подчеркнуть, что телеология на самом деле упраздняет эсхатологический пафос как таковой. Если сущее есть необходимое, а не случайное, и потому должное, то из этого становится менее всего ясным значение конца (Эсхатона), которое просвечивает лишь там, где сущее признается безначальным и, значит, бесконечным.