Онтологические прогулки

В ситуации, когда мы обращаемся к чему-то исключительно ради него самого, а не в применении к чему-то еще, происходит существенная метаморфоза. Ибо оказывается, что нет того, кто смотрит, и нет того, на что смотрят, а есть целое, есть единство, есть нечто, характеризуемое полнотой и законченностью.

Почему так?

Начать с того, что вняв чему-то исключительно ради него самого, мы не занимаемся тем, чем обычно занимаются с объектом своего внимания. Мы не определяем, не анализируем и не оцениваем – все эти операции представляют собой выявление внешней роли чего-либо, того, каково оно применительно к остальному, к другому, к окружающему. Интересоваться чем-то самим по себе – значит не брать во внимание даже такой, казалось бы, краеугольный вопрос, как «что оно есть такое?». Даже это – неважно, потому что, по большому счету, чем бы что ни было, оно таково с точки зрения своего положения в окружающем мире, а не само по себе.

Что же мы делаем, внимая чему-то ради него самого, если не определяем и не оцениваем? Вот именно что ничто! Мы как бы самоустраняемся, освобождаем от отношений с нами то, что оказалось достойным быть самим по себе, вне сопоставлений и отношений. Внимая чему-то и не преследуя при этом никакой собственной цели, мы  предоставляем ему для заполнения собой ту емкость, содержанием которой еще мгновение назад были мы сами. Актом такой самоотдачи мы, по сути, признаем, что столкнулись с тем, чему явно маловат размер только наблюдаемого объекта; чему тесно в пределах, ограниченных наличием зрителя.

Обратившись к чему-то ради него самого, то есть просто так с точки зрения своих собственных интересов и забот, мы, получается, отринули свои дела, отринули самое себя, причем отринули уже не просто так – а в пользу того, чему уделили бескорыстное внимание. Забыв про себя и не беря во внимание внешние проявления предмета нашего интереса, мы, стало быть, находимся уже не в окружающем его мире. Где же мы тогда? Ответ в том, что откликнувшись на что-то ради него же, мы к нему приобщаемся, начинаем жить его жизнью как единственно имеющей место. Нечто, привлекшее нас само по себе, совершило куда большее, нежели банальное привлечение внимания – оно нами завладело, проявившись как все, что есть.

Заинтересовавшись чем-то самим по себе, мы словно бы признаем возможным представить дело так, как если бы было только оно одно; мы словно бы допускаем, что оно может существовать вне связей и влияний, что, вынутое из них, оно не развалится. Мы словно бы соглашаемся, что будь только оно одно – этого было бы достаточно.

Но чего было бы достаточно, будь оно одно, как не целого – чего-то, обладающего завершенностью? В самом деле, разве скажешь, будто что-то потеряно, коль скоро осталось завершенное? Это если осталась всего лишь часть, тогда, конечно, беда, понесены потери. Кстати, частью или фрагментом и нельзя заинтересоваться самими по себе, вне контекста.

Увлекшись чем-то самим по себе, то есть, забыв о себе и остальном мире, мы сводим к одному ему свое поле зрения. Тем самым мы словно бы постулируем, что оно таково, за чьи пределы можно не выходить. А за чьи пределы можно не выходить? За пределы того, что их – пределов – не имеет! За пределы всего остального выходить просто необходимо. В самом деле, только беспредельное можно рассматривать в отрыве от всего остального. Конечно, сейчас я просто отдал дань языку, ведь рассматривать беспредельное нельзя никак. Но продолжим. Только бескрайнее не подразумевает остального. И только бескрайнее будет тем, что может быть охарактеризовано как полнота и единство. Ибо все, имеющее края, потому их и имеет, что неполно.

Вызывающее интерес само по себе, то есть по ту сторону возможных от него выгод, представляет собой нечто, чей смысл находится не вне, а внутри него. Или, другими словами, является чем-то, имеющим собственную, внутреннюю жизнь – наполнение, несводимое к роли во внешнем мире. Обращенность к чему-то ради него самого – это всегда обращенность к чему-то самостоятельному. Обращаясь к такому, мы начисто игнорируем его внешнее значение, есть оно или его нет. Но когда неважно внешнее значение чего-либо и при этом само оно – важно? Когда оно не «что-либо», а все. Что, не имея внешнего смысла, ничего от этого не теряет? Все. Воплощающее собой все. Никакое «одно из» не будет обладать самостоятельностью.

Если есть такое, чей смысл – в нем самом, какой смысл быть вне его? Кроме того, такой возможности – быть вне его – просто-напросто нет. Вне всего быть невозможно. Вот и получается, что заприметив самостоятельное (отбросим за явной неуместностью местоимение «нечто», пусть это и полумера), мы отнюдь не начинаем, а прекращаем его лицезреть. Едва мы с ним соприкоснулись, как нам уже от него не отделиться, чтобы, к примеру, стать его зрителем. И пусть формально (на поверхности) это выглядит как рассматривание кем-то чего-то, в действительности происходит иное – оказавшись в чьем-то поле зрения, самостоятельное тут же сбрасывает с себя тесные одежды объекта и – в секунду – обретает свой истинный размер: размер субъекта и объекта вместе взятых, размер не одной из сторон, но всего как единства.

Обратившись к чему-то ради него самого, мы столкнулись с тем, в чем уже все есть, чтобы было еще что-то над ним или заодно с ним. Например, зрители. В нем уже все есть, но не так, что в нем есть оценивающий и оцениваемое, не так, что оно разделено в себе и, в частности, само себя оценивает. Это лишь кажется, будто оценка себя возможна и имеет какой-то смысл. Когда мы говорим, будто себя оцениваем, то оцениваем вовсе не себя, а отчужденное от нас и лишь условно принимаемое нами за нас наше отражение или проявление вовне. В действительности самооценивание есть бред: место своего оценщика занимают не для того, чтобы ставить себе оценки, но чтобы положить им конец, обрести от них свободу.

Потому-то мы и можем обратиться к чему-то самому по себе, что оно едино внутри себя; потому-то мы ему себя отдаем, что, внимая ему, не можем не чувствовать условность границы между тем, кто по сю сторону внимания, и тем, что по ту; потому-то оно нас в себя и втягивает, что с ним трудно разделиться, как трудно – до невозможности – разделиться с единством, которое просто не будет таковым, позволяй оно покидать себя или занимать обособленную позицию, будучи внутри него.

Внимание чему-то ради него же, обнаруживает не-разность причины и следствия, цели и средства. Допустим, я заинтересовался теплой одеждой в магазине, потому как приближается зима. Здесь интерес к одному случился ради другого: к одежде – ради выживания в зимние холода. Но если причиной моего внимания к чему-то является оно же – то, чему я внимаю, тогда подобное равенство сторон нивелирует само разделение на причину и следствие и обнаруживает уже не разорванность, но цельность бытия.

Когда мы обращены к чему-то как взятому самим по себе, то не только нам от него ничего не нужно, но и ему от нас ничего не нужно тоже. Оно как бы увольняет своего потенциального исследователя, однако увольняет не так, что прогоняет его или от него закрывается. Прячась от того, чья возможность предусмотрена объективно, лишь подчеркиваешь свою с ним связанность. Прогоняя то, ниша для чего оставлена, то есть не покушаясь на самую эту нишу, никогда не прогонишь его до конца. Поэтому незаинтересованность того, чему внимают без какой-либо корысти, в свидетельских показаниях проявляется не в изгнании своего зрителя, но в проникновении на его место – в создании ситуации, когда между тем, кто смотрит, и тем, на что смотрят, нет никакой разницы, а отсутствие таковой есть отсутствие условий и смысла смотрения. На неиное нам смотреть не надо. Или лучше скажем так: когда нет иного нам – смотреть не на что. Лучший способ подтвердить отсутствие потребности в своем наблюдателе – занять его место.

Целое, кстати, именно таково что смотреть здесь не на что. Видеть – неполный термин. «Видеть» раскрывается как «видеть отличия, особенности и границы». Увидеть, другими словами, можно и нужно не-целое.

Дело, впрочем, не в том, что целому не нужны свидетели. Будь так, оно бы меня уничтожило, а не заполнило собой. Заполнив меня собою, возникнув на месте меня и себя как моего объекта в качестве нашего единства, оно освободилось не столько от потребности в своем свидетеле, сколько от самое себя. Относительно занявшего в том числе и место своего потенциального наблюдателя верно скорее то, что наблюдать здесь уже не за чем, нежели то, что наблюдать за ним уже не нужно. Не отрицая своего свидетеля, но заходя в него как к себе домой, выходишь не только из числа того, чему нужны свидетели, но и из числа того, чему они не нужны. Вообще выходишь за пределы кого-то/чего-то, перестаешь быть кем-то/чем-то. Ведь, на самом деле, нет ничего, чему были бы не нужны свидетели. Всякому «чему-то» они нужны. Они могут быть не нужны только ничему и «не чему-то», правда, про такового уже не скажешь, что ему – кому «ему»? – что-то ненужно либо, наоборот, нужно. Впрочем, это – уже другая, куда более сложная тема.

Поэтому вернемся назад и сделаем небольшое уточнение. То, к чему я обращаюсь не для себя или чего-то еще, но ради него самого, является цельностью объективно, изначально. Дополнение его нами, а точнее нашим местом, происходит в нашем восприятии, и вот в нем оно как цельность уже, можно сказать, рождается – в дубле реальности, составляющем так называемое мое сознание. Проявляя чистый интерес, я освобождаю от себя свой собственный внутренний мир. Так что это вполне возможно: чтобы мое сознание пережило меня.

По большому счету, никакого такого «интереса к чему-то самому по себе» и нет. Всякий раз, когда мы говорим, что нечто интересно нам само по себе, мы говорим про ситуацию, когда нас уже нет, потому как то, с чем мы столкнулись, оказалось тем, чего одного достаточно и что, следовательно, одно и есть.

Вместо внимания к чему-то ради него самого, имеется, в действительности, не более чем одно лишь то, чему мы якобы внимаем. Ни нас, ни процесса внимания здесь нет. Есть лишь внимаемое, якобы внимаемое, и единственное, что происходит, так это его бытие – внутреннее, недемонстрируемое, никуда не проявляющееся бытие целого, если, конечно, целое не таково, что вообще находится по ту сторону бытия или небытия.